Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: Весь мир — театр
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение:Помянуты секс, насилие, Холокост.
Персонажи: Россия, Беларусь, Украина, Литва, Китай, Америка, Германия | Россия/Китай, Россия/Литва, Германия/Италия.
Саммари: Россия, пробиваясь на запад в последние месяцы Второй Мировой, собирает по кускам и себя, и другие страны. Есть тонкая грань между Нацией и народом, между хозяином и его собственностью, между желаемым и действительным. Именно то, что мы видим и слышим, делает представление запоминающимся.
Глава четыре. Последняя.
Весь мир — театр
И кто его знают, играют ли актёры.
Доктор занимался всем этим за своим старым столом у окна ординаторской. Графленая бумага разных форм и образцов кипами лежала перед ним, отодвинутая в сторону. Иногда урывками, кроме периодических записей для своих медицинских трудов, он писал здесь свою «Игру в людей», мрачный дневник или журнал тех дней, состоявший из прозы, стихов и всякой всячины, внушенной сознанием, что половина людей перестала быть собой и неизвестно что разыгрывает.
Б. Пастернак, Доктор Живаго
- Товарищ Брагинский?
Россия не отвечает. Он не уверен, что смог бы, даже если б захотел. Стоящего рядом с ним майора — высокий тридцатилетний парень, полгода под Сталинградом — колотит. Россия хотел было взять его за плечо, поддержать, но боится выдать, что и сам трясётся.
- Россия?
- Белоруссия? — отзывается, наконец, Иван, проходя вперёд мимо генерала и опускаясь на колени перед бесформенной грудой, придавленной садовой тачкой.
Она не отвечает. И это самое страшное. Страшнее разорванной юбки. Страшнее засохшей крови на губах. Страшнее даже, чем ошмётки нижнего белья и чулок. Она лежит в грязи, зажмурившись, и не отвечает. И он укачивает её, берёт на руки хрупкое исхудавшее тело и укачивает, как ребёнка.
- Прости меня, сестра, — шепчет он снова и снова, — сестрёнка…
---
Дальше — Украина. Ее находят под тем, что осталось от большого фруктового дерева. Ее состояние не многим лучше, чем у Белоруссии. Россия срывается вперёд, и ни один человек из его отряда не смеет его остановить. Он не плачет, он отказывается плакать. Слёзы, причитания, скорбь — удел женщин, а его женщины разбиты и измучены по его вине. Брат, защитник. У него нет права на слёзы.
Когда он, стараясь не потревожить раздробленное колено, обнимает её, Украина едва шевелится. Она смотрит на него сквозь опухшие веки, пытаясь улыбнуться. Ее челюсть сломана. Физически она пострадала сильнее, чем Белоруссия, но для России это не имеет значения. Больше он их не подведёт.
- Брат?..
- Не разговаривай.
Украина улыбается, у неё лихорадочно яркие и сонные глаза. Она так устала.
- Тебе бы постираться. Шарф запачкал.
- Обязательно, — уверяет он её (он защитник, он единственный брат, он не может плакать), — спи, маленькая моя, спи.
Она подчиняется, закрывая глаза и опуская голову ему на грудь.
---
-Нет! Ах ты, негодник!
Он уклоняется от летящей в его сторону деревянной ложки, облизывает покрытый липким сладким тестом палец и смеётся.
- Но вкусно же!
Она хмурится, уперев руки в боки, как делают взрослые женщины.
- Это папе Новгороду подарок! У него завтра именины!
За её спиной, повторяя за братом, Белоруссия засовывает палец в глубокую миску. Его улыбка расползается шире и он изо всех сил старается не издать ни звука, но не сдерживается и прыскает; Белоруссия хмурится, продолжая обсасывать палец, Украина резко оборачивается, ложка наготове.
- Ну, нет, — восклицает она, шлёпая сестру, — и ты туда же!
- Но у сестрёнки такие вкусные пряники! — чирикает Белоруссия, отпрыгивая прочь, — не честно, что всё папе.
Ещё чуть-чуть и Украина расплачется.
- Но он наш папа! Вы сами-то приготовили что-нибудь для него?
Беларусь дуется.
- Да, но я не скажу.
Россия пожимает плечами.
- Расскажу ему историю. Ему нравятся мои истории.
- Ну хорошо, — Украина возвращается к тесту, — но плохим детям остатков не достанется!
- Балда!
- Дурища!
Россия едва успевает увернуться от ещё одной деревянной ложки, полетевшей ему в голову.
---
- Литва!
Дождь. Россия трёт глаза: вода, застилающая его взгляд, уже начала превращаться в лёд. Жест получается болезненным, резким: Иван потерял ход времени, и капли уже замёрзли на коже. Но боль — приглушённая, как и всё в последние дни. Он думает, что бы сказала Украина, будь она в сознании. Отчитала бы, что он не заботится о себе? Иван не уверен; он сейчас вообще ни в чём не уверен.
Человек рядом с ним громко чихает, не прикрывая рта. Иван не обращает внимания. Они, в конце концов, уже несколько часов копаются в грязи и костях. Россия набирает полные лёгкие воздуха и снова кричит, снова пытается.
- Литва!
Иван садится на пятки, окидывая взглядом эту богом забытую землю, чувствуя себя всё более и более потерянным. Снова один. Литва закопан где-то здесь, рядом, но Россия никогда не чувствовал себя так далеко от него. Он интуитивно понимает, что эта пропасть между ними никогда не уменьшится.
- Литва!
Нет ответа. Иван снова вытирает с лица капли дождя. Соль слёз обжигает исцарапанную заиндевевшую кожу.
---
- Ты весьма хорошенький, ару.
Иван кладёт кусочек угля и оборачивает к говорящему недовольное лицо.
- Я мальчик. Мальчики не бывают хорошенькими.
Тёмные глаза вспыхивают улыбкой; чёрные волосы, гладкое, чистое серьёзное лицо. Иван видел, как этот мужчина смеялся и весело беседовал во время гуляний у папы Новгорода. Иногда он приводит с собой пару детей, и Иван с сёстрами играют вместе с ними.
- Вполне даже могут мальчики быть симпатичными, ару! — тихо смеётся Китай, подтверждая свои слова широким жестом длинного рукава, — у тебя весьма симпатичные глазки. Похожи на очень редкий цветной жемчуг, ару. Ну да о чем это я, ару. Что ты пишешь?
Иван вспыхивает, живо загораживая ладонью лежащий на столе пергамент. Его руки, однако, не хватает, чтобы заслонить его целиком, и единственное, чего он добивается, — смазывает несколько узорчатых завитков, на которые потратил столько сил. И что этим взрослым всё время надо? Можно подумать, это…
- О! – Китай изумленно открывает рот, хлопая в ладоши и радостно подпрыгивая на цыпочках аккуратных ножек.
- Россия, это же стихи, да? Вот это да, ару! Ты лишь одолжения не делаешь тем, что прячешь такие вещи.
Иван уверен, что, будь это физически возможно, он был бы уже таким же пунцовым, как расшитый воротничок Яо.
- Это не стихи!
Приложив палец к губам, Китай подаётся вперед и изучает то, что Иван написал; мальчику же приходит на ум, что никто никогда не проявлял такого интереса к его творчеству.
- Тогда что же это, ару? Ведь это стихотворный слог, ару.
Иван топает ногой по полу и пододвигает стул поближе, прежде чем откинуться и слегка раздраженно ответить.
- Музыка это! Не просто стихи, а будущая великая композиция для хора! Вот увидишь, не сомневайся!
Мужчина с улыбкой склоняет голову набок, во взгляде сквозит вопрос.
- С чего бы мне в тебе сомневаться?
- Потому что, — отвечает Иван, будто объясняя очевидное какому-то тугодуму, — я маленький.
- Разве это причина, ару! Славу человека составляет не тысяча прожитых лет, но деяния одного часа. Ты разумен, ару, и, на мой взгляд, весьма одарён в том, что делаешь. Но я, кажется, отнимаю твое время, ару! Мне стоит вернуться…
- Нет! – ладонь Ивана срывается с листа и хватается за рукав собравшегося уйти собеседника, — я прошу прощения. Я бы хотел, чтобы ты взглянул. Ну, если интересно.
---
Он смотрит на Америку, который стоит в воротах с надписью ARBEIT MACHT FREI и почти жалеет его. Почти. У Ивана нет сил, чтобы чувствовать хоть что-нибудь.
- Америка.
Иван внутренне морщится от звука голоса. С того момента, как они нашли Литву, зарытого под телами своих детей, которых он отчаянно старался защитить, тот не проронил ни слова. Литва просто пялится в потолок палатки, безмолвный, безответный. Иван сидел рядом всю ночь, вне графика дежурств, иногда в полной тишине, иногда разговаривая обо всём и ни о чём. О зловонном воздухе, о ночной музыке, о возникающей временами резкой боли в груди. Он актёр, он лжёт: больно не временами, больно всегда.
(Если бы Торис очнулся, он бы распознал его ложь. Если бы Торис очнулся, Ивану не пришлось бы врать. Если бы Торис то, если бы Торис сё; если если если если если если)
В голубых глазах Америки отражается ужас, его лицо серо.
- Россия? Россия, что это…Что?..
- Это? — Иван охватывает жестом окружающую действительность, — Америка, это дно Мёртвого моря.
---
Иван не может точно сказать, когда полюбил Яо. Улыбающийся — так он мысленно его называл. Когда Литва звал Польшу, Иван его прекрасно понимал — он сам шёпотом звал Яо в ночи или в стремлении укрыться прижимался к плечу Литвы.
- Ты же не любишь меня, — хныкал Литва в такие моменты, — почему? Почему тогда мучаешь нас обоих?
Водка во рту, в горле; от сдерживаемых слёз жжёт глаза.
- Потому что мы одинаковые.
- Неправда! Я не как ты. Совсем не как ты.
Тогда Иван склонится, положит руку Торису на плечо, в другой сжимая бутылку, и прижмётся губами к струящимся по его лицу слезам. А Торис в ответ лишь захнычет сильнее, но так и не сможет оттолкнуть Ивана.
- Солнце светит сквозь осеннюю листву…
- Не надо музыки, Иван. Пожалуйста. Больно от неё.
Возможно, именно из-за Яо у него появилась привычка занимать свободное время записыванием слов, что позже станут песнями. Возможно, именно из-за Яо он начал заполнять пустоту в груди, напевая эти песни. Или, возможно, именно из-за Яо, из-за его бесконечной открытой улыбки он дышал этими строками и мотивами.
- Иван? — тёплая ладонь на его щеке, палец гладит узловатый шрам на шее сзади, там, где когда-то до мозолей натирал о позвоночник монгольский ошейник.
- Слишком тихо; слишком темно. Спой, если хочешь. Даже если не для меня…
И в эти редкие моменты Иван будет петь, а Торис будет обнимать его, пока снаружи доносится вой их собственных людей, на которых обрушился гнев Генерала Мороза. Иван будет петь романсы, похоронные и народные песни — всё, что придёт в голову и сможет заглушить творящееся вокруг. Будет петь до хрипоты, а потом Торис будет тихо всхлипывать.
Но однажды Торис прервал его, распахнув глаза и коснувшись кончиками пальцев губ Ивана, словно хотел убедиться, что ему не послышалось. Иван, моргнув, в замешательстве замолчал.
- Откуда ты знаешь эту песню?
- А?
- Ты пел на китайском.
Иван уставился на него, нахмурившись.
- Я?
Торис кивнул, и изумление на его лице сменилось задумчивостью.
- Вот, значит, в ком дело, — беззлобно спросил он, - в том, который улыбается?
- Яо. Его зовут Ван Яо.
- Любишь его.
Иван ставит бутылку водки на изголовье и приваливается к стене, погружаясь в свои мысли (ибо он привык, когда вмешиваются, не спрашивают разрешения, идут напролом; привык до того, что почти перестал замечать подобное). Торис, однако, лишь тихо присвистнул, в его глазах была непонятная мягкость; доброта — узнал Иван давно забытое в глубинах памяти чувство.
- Я, кажется, понимаю, — прошептал Торис, прижимаясь губами к полуприкрытым векам Ивана, — мы оба так близки с теми, кого любим, и так непозволительно далеко от них сейчас. Мы с тобой, действительно, одинаковые в некотором смысле; теперь я, кажется, понимаю, что ты тогда имел в виду.
А на следующее утро Литва исчез в скрежещущем вое блицкрига, под железными кулаками Третьего рейха. Иван не знает, когда полюбил Яо, но знает, что тот день, когда исчез Литва, стал днём, когда он признал эту часть своей памяти, эту часть себя. Потому, что без Литвы он оказался один, и слишком мало осталось в нём (в России, в Союзе, в самом Иване) того, в чём он мог бы быть уверен без Ториса, без Яо.
---
Альфред останавливается метрах в восьми от остатков душевых и кладовки, забитой сапогами, из его лёгких вырывается искажённый ужасом звук, достаточно долгий, чтобы считаться криком. Иван отвлекается от врача, докладывающего о состоянии Украины, и бросается прочь из палатки (что-то сбивает на ходу; не забыть бы поправить). Сперва он принимает то, что Альфред отчаянно сжимает в руках, за расхристанный куль плоти и костей, чем-то напоминающий те, что продаются в лавке мясника. Но вскоре он понимает, что этот мясницкий набор на самом деле является живым существом, человеком, до неузнаваемости избитым и растерзанным. Он уже и не человек почти, только нация: останки грозного Людвига, порождения немецкой войны.
- Хватит, — слышит он себя (но это голос Яо, спокойный голос — сам Иван заперт где-то глубоко), — ему только хуже от твоих мотаний.
У наций есть термин для таких вещей: шизм, жестокое разделение между нацией и её режимом. Иногда это убивает нацию, иногда — режим, иногда — и то, и другое. Режим и нация — не одно и то же, но и не абсолютно разные вещи.
- Италия…
Шёпот Германии подсказывает России, что Людвиг, несмотря на своё состояние, всё ещё жив. Сознание может не реагировать на вещи, которые видят глаза, мозг может не осознавать, но на звук нужно откликаться, нужно признавать. Можно увидеть ужас и пережить; видеть и слышать ужас без содрогания невозможно.
Глаза Людвига открываются, мутные и полуслепые от шокового состояния.
- Италия? — снова зовет он, громче, ещё более встревоженно.
- Италии тут нет, — отвечает Альфред, неожиданно спокойно для своего взвинченного состояния, — он…
- Италия в безопасности, — прерывает его Иван; ложь даётся легко, потому что он знает, какие слова вызывают и успокаивают боль.
Как он и ожидал, напряжённое лицо Германии расслабляется.
- Россия и Америка…каким странным стал мир.
Альфред снова начинает говорить, болтовнёй стараясь прогнать угрожающую тишину, нависшую над землёй. Иван отсылает ближайшего рядового за носилками и медицинской бригадой. Это действие напоминает ему о роли хозяина, что давно затеряна среди страниц времени. Но это беспокойные мысли, и Иван не готов с ними столкнуться.
- Мир по природе своей странный, — говорит Иван, обращаясь и к себе, и к другим, — Германия, тебе очень больно?
Альфред бросает на Ивана скептический взгляд, но Людвиг лишь моргает мутными, не способными сконцентрироваться глазами.
- Если Италия в безопасности, это не важно.
Разум истощённого человека вертится либо вокруг еды, либо вокруг чего-то, что для него ещё более важно. Людвиг выбрал второй путь, его любовь к маленькой глупой нации вытеснила врождённый человеческий эгоизм. Людвиг дошёл до стадии, свойственной многим военнопленным и страдающим, когда собственная боль становится похожей на сладкое масло на ломте хлеба: дополнение, оттенок вкуса, но не крайняя необходимость.
Иван, в последние дни рассеянно воспринимающий реальность, вытаскивает из своего прошлого воспоминания об ошейнике Монгола. О том, как приходилось носить его не снимая, как дёргали и тянули и как через несколько месяцев он почти забыл, что когда-то этого ошейника не было. Удивительно, как люди способны привыкать ко всему: человек может переварить любой кошмар, а со временем и привыкнуть к нему. Шрамы превращаются в рубцы и твердеют.
- …какие указания, товарищ Брагинский?
Появляется медицинская бригада. Иван просто делает шаг в сторону, давая им пройти и сделать свою работу. Не дожидаясь распоряжений, они направляются к Людвигу, укладывают на носилки и уносят к медицинским палаткам. Главный врач, рябой и покрытый шрамами, задерживается на секунду и окидывает вялым жестом окружающее пространство и блуждающие в нём скелеты.
- Товарищ Брагинский, как мы собираемся транспортировать всех... всё это? У нас нет… возможности обо всех позаботиться.
- Я помогу, — говорит Альфред, и привычная уверенность появляется в его глазах, — сделаем всё, что велит нам справедливость.
Иван закрывает глаза: если сосредоточиться, то можно ощутить едва уловимый запах жареных семечек и благовоний Яо. Эти представления убаюкивают его, и голос становится достаточно спокойным и рациональным, чтобы не упоминать о том, что многие не выживут даже при оказании немедленной помощи.
- Переносите в первую очередь самых сильных и молодых. Если нельзя обеспечить нормальные условия для всех, важно верно распределить свои силы. Справедливость не может быть одинаковой для всех, если хочет остаться честной.
- Иван?
Он открывает глаза и видит, что Альфред смотрит на него так, будто в первый раз увидел.
- Да?
- Я думал, ты не веришь в Справедливость.
- Не переживай, Америка. Твоя Госпожа Справедливость принадлежит только тебе, — Россия пожимает плечами, — существует много причин поверить в справедливость, но с Генералом Морозом эта вера приходит куда быстрее
---
Он знает, что уже через пару месяцев не сможет понять, как так вышло, что Россия и Америка работали бок о бок, а теперь, сложив лопаты под ноги, сидят рядом. Иван не хочет об этом думать; он и так слишком много думает, и это душит его. Качнувшись, Альфред опирается на плечо Ивана, но тут же резко отстраняется.
- Иван, плечо у тебя…
- М?
Борьба эмоций на лице американца сменяется осторожной обеспокоенностью.
- Ты что-то напевал.
Иван расправляет плечи; защищаясь, он инстинктивно вздёргивает руку. Лопата у его ног мерцает в тусклом сумеречном свете.
Теперь Альфред пристально за ним наблюдает — уже не за нацией, уже за Иваном. Слишком близко, слишком скоро. Иван дышит глубоко и медленно, чтобы не сорваться и не отвернуться. Потому что отвернуться значит признать поражение. Отвернуться значит отказаться от той части себя, которая ему не принадлежит. Нет, она только для Яо и больше ни для кого, лишь временно он разделил ее с Торисом.
Альфред всё ещё смотрит на него.
- Тебе больно?
На этот вопрос невозможно правильно ответить. Ответить — оправдать существование вопроса, даже если ответ — отрицание. Промолчать — тот же результат. Лицо Альфреда выражает недовольство и озадаченность, и свойственный американцу инстинкт помогать и исправлять. Иван уже достаточно измотан, чтобы выдержать очередные расспросы. Он бессознательно поправляет шарф, плотнее заматывая его вокруг шеи.
Альфред же, вопреки ожиданиям, воздерживается от пламенной речи или долгих молчаливых взглядов – гневных ли, жалостных ли. Вместо этого он вздыхает и, пряча взгляд, выдыхает и опускает голову. От движения его очки съезжают, и он привычно поправляет их, не поднимая лица.
- Дурацкий вопрос, полагаю, — шепчет он, обращаясь, скорее, к себе, а не к Ивану, — ты знал, да?
Америка не дурак всё-таки. Но Иван не показывает своего недовольства.
- Я знал?..
- Что у Германии шизм и мы на самом деле сражаемся не с ним, а с Третьим Рейхом.
Почти стемнело, и Иван знает, что после восхода солнца они больше никогда не заговорят об этом.
- Шизмы — забавная штука, — его голос приглушён шарфом, — они не личное дело нескольких людей или партий, но следствие череды событий. Из уродливой какофонии рождается прекрасная музыка, а жестокие войны похожи на изящный танец. Мы нации, и мы люди. Мы разделены по природе своей. Весь мир – странный театр, а мы в нём – актеры, чьи амплуа каждый зритель воспринимает по-своему.
Пала ночь, и Альфред дрожит от холодного дыхания Зимы. Россия чувствует его запах — табак и порох — он бы предпочёл семечки и благовония. Они прижимаются друг к другу, неспящие и живые, в окружении странного мира, созданного трудом людей и загаженного доказательствами этого труда.
- Иван?
-Да?
- Спой что-нибудь? Меня убивает эта тишина.
Звуки, как вода, растормаживают истощённую жизнь, когда ни пища, ни красота мира не в состоянии помочь. Он глубоко вдыхает и обхватывает колени руками.
- Не встречал бы вас, не страдал бы так, я прожил бы жизнь улыбающийся, вы сгубили меня, очи черные, унесли навек мое счастие…
---
Обоснуй:
- Красная Армия, продвигаясь по Восточному фронту, первой добиралась до большинства концентрационных лагерей. Многие из них уже были разрушены нацистами в целях заметания следов, но не до конца.
- До Аушвица КА добралась к январю 1945. Там они смогли помочь только 7 тысячам человек, прежде чем ресурсы были исчерпаны. Войска США пришли попозже и столкнулись с той же проблемой. Многие освобождённые погибли, даже получив помощь.
- К концу второй мировой СССР отдалились от Союзников частично из-за того, что те отказались признавать победу коммунизма в Китае. Кроме этого, разрыв был обоснован разницей во взглядах на то, что дальше делать с нацистским правлением и Германией как таковой.
Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: Весь мир — театр
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение:Помянуты секс, насилие, Холокост.
Персонажи: Россия, Беларусь, Украина, Литва, Китай, Америка, Германия | Россия/Китай, Россия/Литва, Германия/Италия.
Саммари: Россия, пробиваясь на запад в последние месяцы Второй Мировой, собирает по кускам и себя, и другие страны. Есть тонкая грань между Нацией и народом, между хозяином и его собственностью, между желаемым и действительным. Именно то, что мы видим и слышим, делает представление запоминающимся.
Глава четыре. Последняя.
Весь мир — театр
И кто его знают, играют ли актёры.
Доктор занимался всем этим за своим старым столом у окна ординаторской. Графленая бумага разных форм и образцов кипами лежала перед ним, отодвинутая в сторону. Иногда урывками, кроме периодических записей для своих медицинских трудов, он писал здесь свою «Игру в людей», мрачный дневник или журнал тех дней, состоявший из прозы, стихов и всякой всячины, внушенной сознанием, что половина людей перестала быть собой и неизвестно что разыгрывает.
Б. Пастернак, Доктор Живаго
- Товарищ Брагинский?
Россия не отвечает. Он не уверен, что смог бы, даже если б захотел. Стоящего рядом с ним майора — высокий тридцатилетний парень, полгода под Сталинградом — колотит. Россия хотел было взять его за плечо, поддержать, но боится выдать, что и сам трясётся.
- Россия?
- Белоруссия? — отзывается, наконец, Иван, проходя вперёд мимо генерала и опускаясь на колени перед бесформенной грудой, придавленной садовой тачкой.
Она не отвечает. И это самое страшное. Страшнее разорванной юбки. Страшнее засохшей крови на губах. Страшнее даже, чем ошмётки нижнего белья и чулок. Она лежит в грязи, зажмурившись, и не отвечает. И он укачивает её, берёт на руки хрупкое исхудавшее тело и укачивает, как ребёнка.
- Прости меня, сестра, — шепчет он снова и снова, — сестрёнка…
---
Дальше — Украина. Ее находят под тем, что осталось от большого фруктового дерева. Ее состояние не многим лучше, чем у Белоруссии. Россия срывается вперёд, и ни один человек из его отряда не смеет его остановить. Он не плачет, он отказывается плакать. Слёзы, причитания, скорбь — удел женщин, а его женщины разбиты и измучены по его вине. Брат, защитник. У него нет права на слёзы.
Когда он, стараясь не потревожить раздробленное колено, обнимает её, Украина едва шевелится. Она смотрит на него сквозь опухшие веки, пытаясь улыбнуться. Ее челюсть сломана. Физически она пострадала сильнее, чем Белоруссия, но для России это не имеет значения. Больше он их не подведёт.
- Брат?..
- Не разговаривай.
Украина улыбается, у неё лихорадочно яркие и сонные глаза. Она так устала.
- Тебе бы постираться. Шарф запачкал.
- Обязательно, — уверяет он её (он защитник, он единственный брат, он не может плакать), — спи, маленькая моя, спи.
Она подчиняется, закрывая глаза и опуская голову ему на грудь.
---
-Нет! Ах ты, негодник!
Он уклоняется от летящей в его сторону деревянной ложки, облизывает покрытый липким сладким тестом палец и смеётся.
- Но вкусно же!
Она хмурится, уперев руки в боки, как делают взрослые женщины.
- Это папе Новгороду подарок! У него завтра именины!
За её спиной, повторяя за братом, Белоруссия засовывает палец в глубокую миску. Его улыбка расползается шире и он изо всех сил старается не издать ни звука, но не сдерживается и прыскает; Белоруссия хмурится, продолжая обсасывать палец, Украина резко оборачивается, ложка наготове.
- Ну, нет, — восклицает она, шлёпая сестру, — и ты туда же!
- Но у сестрёнки такие вкусные пряники! — чирикает Белоруссия, отпрыгивая прочь, — не честно, что всё папе.
Ещё чуть-чуть и Украина расплачется.
- Но он наш папа! Вы сами-то приготовили что-нибудь для него?
Беларусь дуется.
- Да, но я не скажу.
Россия пожимает плечами.
- Расскажу ему историю. Ему нравятся мои истории.
- Ну хорошо, — Украина возвращается к тесту, — но плохим детям остатков не достанется!
- Балда!
- Дурища!
Россия едва успевает увернуться от ещё одной деревянной ложки, полетевшей ему в голову.
---
- Литва!
Дождь. Россия трёт глаза: вода, застилающая его взгляд, уже начала превращаться в лёд. Жест получается болезненным, резким: Иван потерял ход времени, и капли уже замёрзли на коже. Но боль — приглушённая, как и всё в последние дни. Он думает, что бы сказала Украина, будь она в сознании. Отчитала бы, что он не заботится о себе? Иван не уверен; он сейчас вообще ни в чём не уверен.
Человек рядом с ним громко чихает, не прикрывая рта. Иван не обращает внимания. Они, в конце концов, уже несколько часов копаются в грязи и костях. Россия набирает полные лёгкие воздуха и снова кричит, снова пытается.
- Литва!
Иван садится на пятки, окидывая взглядом эту богом забытую землю, чувствуя себя всё более и более потерянным. Снова один. Литва закопан где-то здесь, рядом, но Россия никогда не чувствовал себя так далеко от него. Он интуитивно понимает, что эта пропасть между ними никогда не уменьшится.
- Литва!
Нет ответа. Иван снова вытирает с лица капли дождя. Соль слёз обжигает исцарапанную заиндевевшую кожу.
---
- Ты весьма хорошенький, ару.
Иван кладёт кусочек угля и оборачивает к говорящему недовольное лицо.
- Я мальчик. Мальчики не бывают хорошенькими.
Тёмные глаза вспыхивают улыбкой; чёрные волосы, гладкое, чистое серьёзное лицо. Иван видел, как этот мужчина смеялся и весело беседовал во время гуляний у папы Новгорода. Иногда он приводит с собой пару детей, и Иван с сёстрами играют вместе с ними.
- Вполне даже могут мальчики быть симпатичными, ару! — тихо смеётся Китай, подтверждая свои слова широким жестом длинного рукава, — у тебя весьма симпатичные глазки. Похожи на очень редкий цветной жемчуг, ару. Ну да о чем это я, ару. Что ты пишешь?
Иван вспыхивает, живо загораживая ладонью лежащий на столе пергамент. Его руки, однако, не хватает, чтобы заслонить его целиком, и единственное, чего он добивается, — смазывает несколько узорчатых завитков, на которые потратил столько сил. И что этим взрослым всё время надо? Можно подумать, это…
- О! – Китай изумленно открывает рот, хлопая в ладоши и радостно подпрыгивая на цыпочках аккуратных ножек.
- Россия, это же стихи, да? Вот это да, ару! Ты лишь одолжения не делаешь тем, что прячешь такие вещи.
Иван уверен, что, будь это физически возможно, он был бы уже таким же пунцовым, как расшитый воротничок Яо.
- Это не стихи!
Приложив палец к губам, Китай подаётся вперед и изучает то, что Иван написал; мальчику же приходит на ум, что никто никогда не проявлял такого интереса к его творчеству.
- Тогда что же это, ару? Ведь это стихотворный слог, ару.
Иван топает ногой по полу и пододвигает стул поближе, прежде чем откинуться и слегка раздраженно ответить.
- Музыка это! Не просто стихи, а будущая великая композиция для хора! Вот увидишь, не сомневайся!
Мужчина с улыбкой склоняет голову набок, во взгляде сквозит вопрос.
- С чего бы мне в тебе сомневаться?
- Потому что, — отвечает Иван, будто объясняя очевидное какому-то тугодуму, — я маленький.
- Разве это причина, ару! Славу человека составляет не тысяча прожитых лет, но деяния одного часа. Ты разумен, ару, и, на мой взгляд, весьма одарён в том, что делаешь. Но я, кажется, отнимаю твое время, ару! Мне стоит вернуться…
- Нет! – ладонь Ивана срывается с листа и хватается за рукав собравшегося уйти собеседника, — я прошу прощения. Я бы хотел, чтобы ты взглянул. Ну, если интересно.
---
Он смотрит на Америку, который стоит в воротах с надписью ARBEIT MACHT FREI и почти жалеет его. Почти. У Ивана нет сил, чтобы чувствовать хоть что-нибудь.
- Америка.
Иван внутренне морщится от звука голоса. С того момента, как они нашли Литву, зарытого под телами своих детей, которых он отчаянно старался защитить, тот не проронил ни слова. Литва просто пялится в потолок палатки, безмолвный, безответный. Иван сидел рядом всю ночь, вне графика дежурств, иногда в полной тишине, иногда разговаривая обо всём и ни о чём. О зловонном воздухе, о ночной музыке, о возникающей временами резкой боли в груди. Он актёр, он лжёт: больно не временами, больно всегда.
(Если бы Торис очнулся, он бы распознал его ложь. Если бы Торис очнулся, Ивану не пришлось бы врать. Если бы Торис то, если бы Торис сё; если если если если если если)
В голубых глазах Америки отражается ужас, его лицо серо.
- Россия? Россия, что это…Что?..
- Это? — Иван охватывает жестом окружающую действительность, — Америка, это дно Мёртвого моря.
---
Иван не может точно сказать, когда полюбил Яо. Улыбающийся — так он мысленно его называл. Когда Литва звал Польшу, Иван его прекрасно понимал — он сам шёпотом звал Яо в ночи или в стремлении укрыться прижимался к плечу Литвы.
- Ты же не любишь меня, — хныкал Литва в такие моменты, — почему? Почему тогда мучаешь нас обоих?
Водка во рту, в горле; от сдерживаемых слёз жжёт глаза.
- Потому что мы одинаковые.
- Неправда! Я не как ты. Совсем не как ты.
Тогда Иван склонится, положит руку Торису на плечо, в другой сжимая бутылку, и прижмётся губами к струящимся по его лицу слезам. А Торис в ответ лишь захнычет сильнее, но так и не сможет оттолкнуть Ивана.
- Солнце светит сквозь осеннюю листву…
- Не надо музыки, Иван. Пожалуйста. Больно от неё.
Возможно, именно из-за Яо у него появилась привычка занимать свободное время записыванием слов, что позже станут песнями. Возможно, именно из-за Яо он начал заполнять пустоту в груди, напевая эти песни. Или, возможно, именно из-за Яо, из-за его бесконечной открытой улыбки он дышал этими строками и мотивами.
- Иван? — тёплая ладонь на его щеке, палец гладит узловатый шрам на шее сзади, там, где когда-то до мозолей натирал о позвоночник монгольский ошейник.
- Слишком тихо; слишком темно. Спой, если хочешь. Даже если не для меня…
И в эти редкие моменты Иван будет петь, а Торис будет обнимать его, пока снаружи доносится вой их собственных людей, на которых обрушился гнев Генерала Мороза. Иван будет петь романсы, похоронные и народные песни — всё, что придёт в голову и сможет заглушить творящееся вокруг. Будет петь до хрипоты, а потом Торис будет тихо всхлипывать.
Но однажды Торис прервал его, распахнув глаза и коснувшись кончиками пальцев губ Ивана, словно хотел убедиться, что ему не послышалось. Иван, моргнув, в замешательстве замолчал.
- Откуда ты знаешь эту песню?
- А?
- Ты пел на китайском.
Иван уставился на него, нахмурившись.
- Я?
Торис кивнул, и изумление на его лице сменилось задумчивостью.
- Вот, значит, в ком дело, — беззлобно спросил он, - в том, который улыбается?
- Яо. Его зовут Ван Яо.
- Любишь его.
Иван ставит бутылку водки на изголовье и приваливается к стене, погружаясь в свои мысли (ибо он привык, когда вмешиваются, не спрашивают разрешения, идут напролом; привык до того, что почти перестал замечать подобное). Торис, однако, лишь тихо присвистнул, в его глазах была непонятная мягкость; доброта — узнал Иван давно забытое в глубинах памяти чувство.
- Я, кажется, понимаю, — прошептал Торис, прижимаясь губами к полуприкрытым векам Ивана, — мы оба так близки с теми, кого любим, и так непозволительно далеко от них сейчас. Мы с тобой, действительно, одинаковые в некотором смысле; теперь я, кажется, понимаю, что ты тогда имел в виду.
А на следующее утро Литва исчез в скрежещущем вое блицкрига, под железными кулаками Третьего рейха. Иван не знает, когда полюбил Яо, но знает, что тот день, когда исчез Литва, стал днём, когда он признал эту часть своей памяти, эту часть себя. Потому, что без Литвы он оказался один, и слишком мало осталось в нём (в России, в Союзе, в самом Иване) того, в чём он мог бы быть уверен без Ториса, без Яо.
---
Альфред останавливается метрах в восьми от остатков душевых и кладовки, забитой сапогами, из его лёгких вырывается искажённый ужасом звук, достаточно долгий, чтобы считаться криком. Иван отвлекается от врача, докладывающего о состоянии Украины, и бросается прочь из палатки (что-то сбивает на ходу; не забыть бы поправить). Сперва он принимает то, что Альфред отчаянно сжимает в руках, за расхристанный куль плоти и костей, чем-то напоминающий те, что продаются в лавке мясника. Но вскоре он понимает, что этот мясницкий набор на самом деле является живым существом, человеком, до неузнаваемости избитым и растерзанным. Он уже и не человек почти, только нация: останки грозного Людвига, порождения немецкой войны.
- Хватит, — слышит он себя (но это голос Яо, спокойный голос — сам Иван заперт где-то глубоко), — ему только хуже от твоих мотаний.
У наций есть термин для таких вещей: шизм, жестокое разделение между нацией и её режимом. Иногда это убивает нацию, иногда — режим, иногда — и то, и другое. Режим и нация — не одно и то же, но и не абсолютно разные вещи.
- Италия…
Шёпот Германии подсказывает России, что Людвиг, несмотря на своё состояние, всё ещё жив. Сознание может не реагировать на вещи, которые видят глаза, мозг может не осознавать, но на звук нужно откликаться, нужно признавать. Можно увидеть ужас и пережить; видеть и слышать ужас без содрогания невозможно.
Глаза Людвига открываются, мутные и полуслепые от шокового состояния.
- Италия? — снова зовет он, громче, ещё более встревоженно.
- Италии тут нет, — отвечает Альфред, неожиданно спокойно для своего взвинченного состояния, — он…
- Италия в безопасности, — прерывает его Иван; ложь даётся легко, потому что он знает, какие слова вызывают и успокаивают боль.
Как он и ожидал, напряжённое лицо Германии расслабляется.
- Россия и Америка…каким странным стал мир.
Альфред снова начинает говорить, болтовнёй стараясь прогнать угрожающую тишину, нависшую над землёй. Иван отсылает ближайшего рядового за носилками и медицинской бригадой. Это действие напоминает ему о роли хозяина, что давно затеряна среди страниц времени. Но это беспокойные мысли, и Иван не готов с ними столкнуться.
- Мир по природе своей странный, — говорит Иван, обращаясь и к себе, и к другим, — Германия, тебе очень больно?
Альфред бросает на Ивана скептический взгляд, но Людвиг лишь моргает мутными, не способными сконцентрироваться глазами.
- Если Италия в безопасности, это не важно.
Разум истощённого человека вертится либо вокруг еды, либо вокруг чего-то, что для него ещё более важно. Людвиг выбрал второй путь, его любовь к маленькой глупой нации вытеснила врождённый человеческий эгоизм. Людвиг дошёл до стадии, свойственной многим военнопленным и страдающим, когда собственная боль становится похожей на сладкое масло на ломте хлеба: дополнение, оттенок вкуса, но не крайняя необходимость.
Иван, в последние дни рассеянно воспринимающий реальность, вытаскивает из своего прошлого воспоминания об ошейнике Монгола. О том, как приходилось носить его не снимая, как дёргали и тянули и как через несколько месяцев он почти забыл, что когда-то этого ошейника не было. Удивительно, как люди способны привыкать ко всему: человек может переварить любой кошмар, а со временем и привыкнуть к нему. Шрамы превращаются в рубцы и твердеют.
- …какие указания, товарищ Брагинский?
Появляется медицинская бригада. Иван просто делает шаг в сторону, давая им пройти и сделать свою работу. Не дожидаясь распоряжений, они направляются к Людвигу, укладывают на носилки и уносят к медицинским палаткам. Главный врач, рябой и покрытый шрамами, задерживается на секунду и окидывает вялым жестом окружающее пространство и блуждающие в нём скелеты.
- Товарищ Брагинский, как мы собираемся транспортировать всех... всё это? У нас нет… возможности обо всех позаботиться.
- Я помогу, — говорит Альфред, и привычная уверенность появляется в его глазах, — сделаем всё, что велит нам справедливость.
Иван закрывает глаза: если сосредоточиться, то можно ощутить едва уловимый запах жареных семечек и благовоний Яо. Эти представления убаюкивают его, и голос становится достаточно спокойным и рациональным, чтобы не упоминать о том, что многие не выживут даже при оказании немедленной помощи.
- Переносите в первую очередь самых сильных и молодых. Если нельзя обеспечить нормальные условия для всех, важно верно распределить свои силы. Справедливость не может быть одинаковой для всех, если хочет остаться честной.
- Иван?
Он открывает глаза и видит, что Альфред смотрит на него так, будто в первый раз увидел.
- Да?
- Я думал, ты не веришь в Справедливость.
- Не переживай, Америка. Твоя Госпожа Справедливость принадлежит только тебе, — Россия пожимает плечами, — существует много причин поверить в справедливость, но с Генералом Морозом эта вера приходит куда быстрее
---
Он знает, что уже через пару месяцев не сможет понять, как так вышло, что Россия и Америка работали бок о бок, а теперь, сложив лопаты под ноги, сидят рядом. Иван не хочет об этом думать; он и так слишком много думает, и это душит его. Качнувшись, Альфред опирается на плечо Ивана, но тут же резко отстраняется.
- Иван, плечо у тебя…
- М?
Борьба эмоций на лице американца сменяется осторожной обеспокоенностью.
- Ты что-то напевал.
Иван расправляет плечи; защищаясь, он инстинктивно вздёргивает руку. Лопата у его ног мерцает в тусклом сумеречном свете.
Теперь Альфред пристально за ним наблюдает — уже не за нацией, уже за Иваном. Слишком близко, слишком скоро. Иван дышит глубоко и медленно, чтобы не сорваться и не отвернуться. Потому что отвернуться значит признать поражение. Отвернуться значит отказаться от той части себя, которая ему не принадлежит. Нет, она только для Яо и больше ни для кого, лишь временно он разделил ее с Торисом.
Альфред всё ещё смотрит на него.
- Тебе больно?
На этот вопрос невозможно правильно ответить. Ответить — оправдать существование вопроса, даже если ответ — отрицание. Промолчать — тот же результат. Лицо Альфреда выражает недовольство и озадаченность, и свойственный американцу инстинкт помогать и исправлять. Иван уже достаточно измотан, чтобы выдержать очередные расспросы. Он бессознательно поправляет шарф, плотнее заматывая его вокруг шеи.
Альфред же, вопреки ожиданиям, воздерживается от пламенной речи или долгих молчаливых взглядов – гневных ли, жалостных ли. Вместо этого он вздыхает и, пряча взгляд, выдыхает и опускает голову. От движения его очки съезжают, и он привычно поправляет их, не поднимая лица.
- Дурацкий вопрос, полагаю, — шепчет он, обращаясь, скорее, к себе, а не к Ивану, — ты знал, да?
Америка не дурак всё-таки. Но Иван не показывает своего недовольства.
- Я знал?..
- Что у Германии шизм и мы на самом деле сражаемся не с ним, а с Третьим Рейхом.
Почти стемнело, и Иван знает, что после восхода солнца они больше никогда не заговорят об этом.
- Шизмы — забавная штука, — его голос приглушён шарфом, — они не личное дело нескольких людей или партий, но следствие череды событий. Из уродливой какофонии рождается прекрасная музыка, а жестокие войны похожи на изящный танец. Мы нации, и мы люди. Мы разделены по природе своей. Весь мир – странный театр, а мы в нём – актеры, чьи амплуа каждый зритель воспринимает по-своему.
Пала ночь, и Альфред дрожит от холодного дыхания Зимы. Россия чувствует его запах — табак и порох — он бы предпочёл семечки и благовония. Они прижимаются друг к другу, неспящие и живые, в окружении странного мира, созданного трудом людей и загаженного доказательствами этого труда.
- Иван?
-Да?
- Спой что-нибудь? Меня убивает эта тишина.
Звуки, как вода, растормаживают истощённую жизнь, когда ни пища, ни красота мира не в состоянии помочь. Он глубоко вдыхает и обхватывает колени руками.
- Не встречал бы вас, не страдал бы так, я прожил бы жизнь улыбающийся, вы сгубили меня, очи черные, унесли навек мое счастие…
---
Обоснуй:
- Красная Армия, продвигаясь по Восточному фронту, первой добиралась до большинства концентрационных лагерей. Многие из них уже были разрушены нацистами в целях заметания следов, но не до конца.
- До Аушвица КА добралась к январю 1945. Там они смогли помочь только 7 тысячам человек, прежде чем ресурсы были исчерпаны. Войска США пришли попозже и столкнулись с той же проблемой. Многие освобождённые погибли, даже получив помощь.
- К концу второй мировой СССР отдалились от Союзников частично из-за того, что те отказались признавать победу коммунизма в Китае. Кроме этого, разрыв был обоснован разницей во взглядах на то, что дальше делать с нацистским правлением и Германией как таковой.
@темы: World War II Arc (Война)
-
-
14.09.2011 в 20:15- Иван?
Он открывает глаза и видит, что Альфред смотрит на него так, будто в первый раз увидел.
- Да?
- Я думал, ты не веришь в Справедливость.
вот меня блевать тянет от американских авторов, даже таких качественных, как металлик
- Что у Германии шизм и мы на самом деле сражаемся не с ним, а с Третьим Рейхом.
ага, а как дело касается Ивана, так это не шизм, а злой и садистичный ребенок
-
-
14.09.2011 в 23:00Очи жгучие и прекрасные!
Как люблю я вас! Как боюсь я вас!
потому что пи-да-рас...ХЗ
-
-
15.09.2011 в 02:10Он не плачет, он отказывается плакать. Слёзы, причитания, скорбь — удел женщин, а его женщины разбиты и измучены по его вине. Брат, защитник. У него нет права на слёзы.
хорошо написано
Россия едва успевает увернуться от ещё одной деревянной ложки, полетевшей ему в голову.
ребята жировали в детстве - столько деревянных ложек в доме Х)
Иван внутренне морщится от звука голоса. С того момента, как они нашли Литву, зарытого под телами своих детей, которых он отчаянно старался защитить, тот не проронил ни слова. Литва просто пялится в потолок палатки, безмолвный, безответный. Иван сидел рядом всю ночь, вне графика дежурств, иногда в полной тишине, иногда разговаривая обо всём и ни о чём. О зловонном воздухе, о ночной музыке, о возникающей временами резкой боли в груди. Он актёр, он лжёт: больно не временами, больно всегда.
(Если бы Торис очнулся, он бы распознал его ложь. Если бы Торис очнулся, Ивану не пришлось бы врать. Если бы Торис то, если бы Торис сё; если если если если если если)
а этот кусок мне очень напомнил Окружность с ее театральностью
У наций есть термин для таких вещей: шизм, жестокое разделение между нацией и её режимом. Иногда это убивает нацию, иногда — режим, иногда — и то, и другое. Режим и нация — не одно и то же, но и не абсолютно разные вещи.
в свое время этот философский вопрос рвал мне мозг
суровая правда жизни
- Шизмы — забавная штука, — его голос приглушён шарфом, — они не личное дело нескольких людей или партий, но следствие череды событий. Из уродливой какофонии рождается прекрасная музыка, а жестокие войны похожи на изящный танец. Мы нации, и мы люди. Мы разделены по природе своей. Весь мир – странный театр, а мы в нём – актеры, чьи амплуа каждый зритель воспринимает по-своему.
всё-таки общения с Яо дает о себе знать. нет бы прямо ответить
сцена с Людвигом оставила очень сильное впечатление. вообще. глава очень резко выделяется на фоне предыдущих. такое ощущение, будто еще минимум пара глав потерялась где-то, уж слишком все резко. но эта глава мне нравится однозначно
спасибо, товарищи
-
-
15.09.2011 в 03:58вот меня блевать тянет от американских авторов, даже таких качественных, как металлик
но зачем же путать мысли одного из героев с мнением автора? D: если изумляется Альфред, то это не означает, что автор изумляется вместе с ним. к тому же, автор не совсем американец, а всё-таки китаянка.
ага, а как дело касается Ивана, так это не шизм, а злой и садистичный ребенок
опять же, автор в принципе не обвиняет никого из своих героев. тем более, не навешивает подобных ярлыков на Ивана.
Кругом Фигня,
четвёртая строчка совершенно не такая. народ взыщет за нарушение авторских прав, так-то D:
Kamizuki the Zaba,
ребята жировали в детстве - столько деревянных ложек в доме Х)
а деревянных игрушек, так вообще не счесть!
в свое время этот философский вопрос рвал мне мозг
этот философский вопрос вот уже не первый век ломает мозг умнейшим людям нашего мира.
всё-таки общения с Яо дает о себе знать. нет бы прямо ответить Иван Сусанин, блин
скорее, тут дело не во влиянии Яо, а в том, что есть такие вопросы, лаконичные ответы на которые будут неверными в любом случае. не всегда определяемое слово можно объяснить в одном предложении после знака тире.
глава очень резко выделяется на фоне предыдущих. такое ощущение, будто еще минимум пара глав потерялась где-то, уж слишком все резко.
вероятно, потому что интервал между третьей и четвёртой главой не был растянут на месяц xD
-
-
15.09.2011 в 09:18это пропаганда!!11
опять же, автор в принципе не обвиняет никого из своих героев. тем более, не навешивает подобных ярлыков на Ивана.
здесь я говорю не конкретно об этом авторе, а о англоязычном фэндоме в целом. Германия - это няшка, которую нихароший Гитлер заставляет творить зло, а Россия это маньяк и выродок (даже несмотря на неагрессивную внешнюю политику)
-
-
15.09.2011 в 13:24*закрыла рот ладошками* Все-все молчу-молчу Х))
-
-
15.09.2011 в 22:39-
-
16.09.2011 в 09:29-
-
16.09.2011 в 10:33Конечно, были моменты, с которыми я немного не согласна
прошу прощения, что влезаю, но не могли бы Вы поподробнее сказать про эти моменты?
у меня после прочтения последней главы проснулся неожиданный интерес к Войне, хочется подискутировать с кем-нибудь
-
-
16.09.2011 в 10:40Ох, да с удовольствием бы, но как то флудить здесь не хочется, пишите в умыл, там всё обсудим
-
-
16.09.2011 в 15:28таки это же не флуд ни разу! это «последующий разбор прочитанного»
где ж еще обсуждать как не здесь?
-
-
16.09.2011 в 16:34Ладно, ну тогда лирическое вступление: фанфики про Россию всегда малость "экстренны". Вот уж не знаю, в силу чего - разного ли взгляда на жизнь или политику, но у автора риск быть не понятым всегда остается.
А теперь по существу: Я была поражена взглядом автора на историю и умением вплетать факты в общую канву. Я не против такого интересного видения но увы, не смогу вспомнить что бы русские помогали немцам (нет, такое должно быть было, но не считаю это самым главным нашим достижением) Вообще как истинный патриот жутко нэгодую, ибо я не видела ни одного фика, где было бы сказано, что Россия великий освободитель. Везде тиран, самодур и психопат. Чёртовы стереотипы!
Другой момент, яой. Да, всё понимаю, без этого ну никак. А может всётаки можно? Нормальная мужская дружба тоже как бэ существует! Тем более на войне. Ещё мой прадед рассказывал, как его вытащил друг, рискуя жизнью.
Как - то так.
-
-
19.09.2011 в 02:01прошу прощения, что так долго не отписывалась, но дома, как обычно, нашлось 1000 и 1 дело, не требующее отлагательства :/
фанфики про Россию всегда малость "экстренны". Вот уж не знаю, в силу чего - разного ли взгляда на жизнь или политику, но у автора риск быть не понятым всегда остается.
боюсь, что такой риск есть даже у историков, пишущих о России Х) как говорил сам Ванька в одном небезызвестном произведении:
"- Каждый раз, дорвавшись до власти, они начинают переписывать мою биографию и заставляют меня это учить наизусть".
Я была поражена взглядом автора на историю и умением вплетать факты в общую канву
+1000
не смогу вспомнить что бы русские помогали немцам
о таких вещах редко рассказывают на уроках истории, но, на мой взгляд, этот факт удивления вызывать не должен, т.к. немцы от гитлеровского режима потерпели, и, естественно, и среду русских людей нашлись те, кто был готов помочь (уж кто лучше Ваньки знает, что значит иметь припадочного правителя)
но не считаю это самым главным нашим достижением
я тоже не считаю, что проявление таких не свойственных людям чувств, как солидарность следует считать достижением
Вообще как истинный патриот жутко нэгодую, ибо я не видела ни одного фика, где было бы сказано, что Россия великий освободитель. Везде тиран, самодур и психопат. Чёртовы стереотипы!
может это связано с тем, что Ванька действительно местами тиран, самодур и психопат Х)я тоже таких не видела, а вот фанфики с адекватным и превосходно прописанным с точки зрения исторического обоснуя Ванькой видела и даже в этом сообществе.
если еще не читали, то очень советую!
Да, всё понимаю, без этого ну никак
политика же Х))
Нормальная мужская дружба тоже как бэ существует
"Фрейд считал, что каждый человек имеет врожденную скрытую предрасположенность к бисексуальности"... В)
ненене, нормальная мужская/женская дружба, конечно, существует.
но кто ж виноват, что извращенная фантазия Химаруи наплодила стран-мужиков?!-
-
19.09.2011 в 08:00"- Каждый раз, дорвавшись до власти, они начинают переписывать мою биографию и заставляют меня это учить наизусть".
В цитатник!
уж кто лучше Ваньки знает, что значит иметь припадочного правителя)
Ну, это да.
если еще не читали, то очень советую!
Мы в процессе, просто времени пока не сильно много.
"Фрейд считал, что каждый человек имеет врожденную скрытую предрасположенность к бисексуальности"
Для меня это не оправдание 8)