Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: Причины и логика нашей любви.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты алкоголь, наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Англия, Франция, Россия, Китай (помянут)| цветёт Америка/Россия, пост-Китай/Франция/Россия, пре-Франция/Англия
Саммари: Америка ненавидит бесполезность и бездействие, но сейчас, когда его заботам вверили Россию, а Артур находится в больнице, степень героизма определяется теми чертами, которых ему не хватает. В гостиничном номере Россия и Франция танцуют старый танец, в движения которого Америка начинает постепенно вникать.
Глава четыре.---
Полагаю, причина моих действий заключается в том, что я был разделён. Как в прямом, так и в переносном смысле.
Оглядываясь назад, я понимаю, что всё давно к тому шло. Чтобы определить, болит что-то или нет, прислушиваться к себе не нужно. Чтобы определить, хочется ли пить или есть – нужно, но боль – совсем другое дело, странное ощущение, способное одновременно и концентрироваться в одной точке, и разливаться по всему телу. Боль – тянущая, скручивающая, выворачивающая, разрывающая – похожа на зуд, возникающий то там, то здесь и раздражающий, кажется, сами кости так, что не унять, сколько ни чеши.
Поначалу я думал, что смогу совладать с болью. Помню, как Ленин брал меня за руку и уводил от трупов Романовых. Помню, как он мыл меня в роскошно украшенной ванне, помню его губы на моём лице и обещания его языка. Мои руки не были чистыми, мне ещё долго казалось, что кровь Романовых всё ещё их пятнает. Дни ранней революции: мутный калейдоскоп уродливых и прекрасных цветов, контрастных и сливающихся.
«Нарисуй мне что-нибудь…»
Сталин был не похож на Ленина. Его руки были грубее, хватка крепче. Он гнал меня вперёд – иногда слишком сильно, слишком быстро, слишком не вовремя. Но, в то же время, он взрастил меня, дал мне картины и музыку. Был Ужас, было Искусство. Я так хотел…Я так хотел угодить ему. Даже когда валились деревья, даже когда мои соборы, где раньше венчались мои люди, полыхали от моего факела.
Но всё же я хотел их защитить. Моих детей. Моих Прибалтов и сестёр. О них я беспокоился гораздо больше, чем о собственном теле или душе. Я с радостью выполнял любой приказ, если он помог бы гарантировать их свободу… Но я не мог всё время защищать их, мне нужно было выживать. Если меня не стало бы, кто бы стоял между ними и моим правителем? Не только Лениным или Сталиным, но всеми моими правителями. Кто бы защитил их от рыщущих, обжигающих рук? Но тем не менее само мое существование и все мои действия – ибо объяснение им знал только я – казались эгоистичными, и случались несчастья, которых я не мог предотвратить.
Язык мой вырви —
От себялюбия спаси.
Ведь с ним могу я говорить
И звать на помощь:
Дети просят хлеба.
Я вкус его давно уж позабыл.
Это было неизбежно: меня разделили, и разрыв гнил, как открытая рана, зуд проникал всё глубже и глубже.
Отдаю своё тело тебе.
Не нужно любви и ласки:
Я прежде раздал всю любовь.
Кричу и кляну твоё имя,
Пока дети могут есть вдоволь,
Пока сжирает себя моё пустое нутро.
Этот зуд так и не прошёл. Он терзает меня глубоко под кожей, недоступный пальцам. Нож поможет — я не в силах был больше терпеть. Нужно было избавиться от этой проблемы, мешающей мне снова стать цельным, единым. Никто, кроме меня, решать её не собирался. Я ни на кого не мог рассчитывать. Потому что никто, кроме меня, не знал, каким я был раньше, когда был цельным.
Причины и логика нашей любви.
восстание против мира, способного на невыразимые ужасы
В понедельник вечером любил тебя,
Слушав шум воскресного дождя.
А потом настало утро вторника:
Завалилось в среду на постель,
Где с тобою, четвергом обмануты,
Провели мы вместе утро пятницы.
Всю субботу я любил, любил тебя,
Но исчезла вместе с воскресеньем ты.
восстание против мира, способного на невыразимые ужасы
В понедельник вечером любил тебя,
Слушав шум воскресного дождя.
А потом настало утро вторника:
Завалилось в среду на постель,
Где с тобою, четвергом обмануты,
Провели мы вместе утро пятницы.
Всю субботу я любил, любил тебя,
Но исчезла вместе с воскресеньем ты.
--
Иван смотрит, как Франсис раздевается.
Сперва сапоги – десятисантиметровые шпильки, шнуровка серебрится в приглушенном свете гостиничного номера. Франсис начинает расшнуровывать от самого колена, длинные светлые волосы обрамляют лицо, пальцы танцуют балет. Он медленно стягивает каждый сапог, и его черты постепенно расслабляются, он дышит медленно и глубоко.
За сапогами следует короткий чёрный кожаный плащ — два ряда спешно расстёгнутых пуговиц. Светлая шёлковая рубашка. Франсис позволяет плащу соскользнуть с плеч и идёт, медленно и неловко, к зеркалу на двери ванной комнаты.
- Иван?
Русский бросает перчатки на стол.
- Да?
Пальцы Франсиса расстёгивают светло-серую рубашку, двигаясь вниз от воротника к груди. Иван подходит ближе, ему становится заметно, как от неровного дыхания поднимается грудь Франсиса, как мелко дрожат его пальцы. Он позволяет рубашке, которая, очевидно, стоит больше, чем вся иванова одежда, стечь на пол ванной, когда Иван оказывается сразу за его плечом. Он касается кончиками пальцев грудной клетки Франсиса, справа, где в зеркале виден извивающийся дракон с медвежьей головой.
- J'ai froid.
Иван склоняется и касается губами дрожащего плеча, не отрывая взгляда от их отражения. Франсис расстёгивает пояс, брюки и, невзирая на дрожь – теперь их общую с Иваном дрожь - выскальзывает из гладкой обтягивающей ткани с выработанной опытом легкостью.
- Франсис?
Француз смотрит на него потемневшими, прикрытыми глазами.
- Hein?
Языком – пробовать, провести по покрытой шрамами линии челюсти. Это шрамы Французской Революции: крики, ярость, ужас расколовшегося Парижа. Левый и правый берега по обе стороны подбородка. Ивану, если он даст волю воображению, легко представить эти раны болезненно свежими, почувствовать вкус крови. Под его касаниями Франсис стонет и прижимается к груди русского.
- Скажи, — он чувствует горче дыхание Ивана над ключицей. — Ты меня хочешь?
- Oui... — глаза Франсиса мутнеют от желания, в его голосе слышен стыд, но под дрожащей кожей полыхает страсть. — Désolé, mais j'en ai besoin pour garder toute ma tête.
- Ты озабоченный.
В ответ Иван слышит судорожный стон.
- S'il vous plait, Иван; s'il vous plait!
Франсис всегда казался Ивану сладким на вкус. Теплая кожа и ловкие пальцы. Иногда он вспоминает их сражения, и раны, и оставшиеся в память шрамы. Но, когда Франсис произносит его имя, Иван вспоминает, почему, что бы ни случилось, они всегда друг друга прощали. Потому что каждому человеку кто-нибудь нужен, особенно абсолютно одинокому.
---
У Альфреда Ф. Джонса нет ненависти к Ивану Брагинскому. Можно даже сказать, что все совсем наоборот. Больше всего Альфреду хочется быть Ивану другом. Или даже больше. Но этого не хотят их правители. Но это не то, что они видят друг в друге.
Альфред помнит, как смотрел на МакКарти, на собственные руки, и осознавал – что-то навсегда изменилось; и понимание это проникало глубоко, оставляя шрамы на душе. Казалось чрезмерно театральным. Да и было таковым, пожалуй. Именно тогда он, приглядевшись к своему отражению в зеркале, вдруг совсем по-другому увидел собственные, ставшие ненавистными глаза: лучше бы они принадлежали какому-нибудь чужому человеку. Он понял, что завидует глазам русского: непонятным, странным, фиолетовым, никому не лгущим, в том числе самому Ивану.
Он помнит, как по приезду в Освенцим в последнюю зиму Второй мировой обнаружил Ивана сидящим на краю одной из огромных общих могил. В его руках был фотоаппарат. Лицо Ивана не выражало эмоций, но пальцы сжимали металлический корпус так, словно стремились сломать. Он невидящим взглядом смотрел в могилу, на сваленные друг на друга трупы.
- Америка, — произносит русский голосом, весьма далёким от командного тона войны и политических встреч.
- Россия, — отвечает американец, зная, что его голос сейчас такой же.
Он стоит рядом с Иваном и смотрит не на тускло-белые грязные трупы, а в тускло-фиолетовые глаза. Пустой взгляд сейчас предпочтительнее, чем бесформенная масса в могиле. Дыхание Ивана — медленное, поверхностное — застывает в холодном воздухе. (И всё это кажется картиной какого-то сюрреалиста или заброшенным съёмочным павильоном с гротескными декорациями).
Иван выдыхает незамысловатое белое облако.
- Тебе что-то нужно?
Альфред отрицательно качает головой, доставая сигарету и прикуривая: ему необходимо чем-то занять руки, подтвердить собственное существование в реальном мире.
- Курить будешь? — рассеянно предлагает он.
Иван шевелится, убирая фотоаппарат в кофр.
- Нет, спасибо, — он усаживается на пятки. — Я работаю.
- Ага, — отвечает американец, вдыхая дымный аромат табака и поправляя зажатый под мышкой планшет для бумаг. — Я тоже.
Иван поднимается, на поясе булькает фляга с водкой. Он направляется обратно в лагерь, к солдатам, к зданиям с высокими дымовыми трубами и железными дверьми. Альфред догоняет и идёт с ним в ногу, стараясь не отводить взгляда от этих странных, бледных глаз – странных даже в этом месте, похожем на иной, вышедший из кошмара, мир.
- Иван.
Русский останавливается, поправляя лямку фотоаппарата под своим извечным шарфом.
- Да?
Альфред затягивается: дым, табак, земля.
- На что я смотрю?
Иван моргает и решается посмотреть вокруг, внимая пейзажу. Ни понимания на лице, ни узнавания в глазах. Это не их мир, не их Земля. Это зазеркалье, в котором их не существует. Они здесь – лишь наблюдатели, посторонние, неправильные. И глаза Ивана напоминают Альфреду, что это не весь мир, а лишь кроличья нора, но, боже, какая глубокая это нора.
- Это ночь, Альфред, — шепчет Иван, замедляя шаги. Булькает водка. — Это свет ночи.
Из глубины зеркала на меня смотрел мертвец. С тех пор его взгляд не оставляет меня.
---
Артур, медленно приходя в сознание, инстинктивно чувствует, что рядом с ним сидит Альфред. Теперь ему больно: значит, капельницу с морфием не заменили. Он, однако, чувствует дискомфорт в левой руке. Значит, что-то снова вводят внутривенно. Артур поднимает ослабевшую руку и щупает трубку.
- Это просто питательный раствор, — тихо отзывается Альфред, пододвигая стул и усаживаясь так, чтобы Артур мог видеть его. — Как чувствуешь себя?
Почему люди всегда задают этот вопрос?
- Офигенно, — хрипло – в горле будто прошлись железным ёршиком – выдавливает Артур, роняя руку обратно на простыню.
Альфред, как ни странно, молчит, чем привлекает внимание Артура. Такой грусти и растерянности в этих голубых глазах он не видел со времён его Гражданской Войны. Те события до сих пор живы в его памяти и не дают забыть, что Альфред больше не тот мальчик, которого он воспитывал.
- По-моему, — Альфред сглатывает, моргает. Его глаза блестят. — По-моему, я расстроен, потому что был уверен…Я считал…Мне казалось, что тебе полегчало.
Полегчало – понятие относительное. У Америки - цветущая экономика, неуклонно растущие сфера влияния и власть. Артур понимает – пусть никогда и не признается, – что его империя, его Великобритания, теперь не такая уж и великая. И он знает, что у него никак не получается с этим смириться.
- Ты тут ни при чём, — вздыхает Артур. — Несчастный случай. Маху дал.
В ответ Америка вздыхает и качает головой.
- По-моему… — снова начинает он. — Боюсь, я ничего не понимаю. Я…не могу тебе помочь. С этим. Поэтому так больно.
Если не приглядываться, Артур почти может увидеть того мальчика, которого он воспитывал, учил письму, речи и танцам. С этой успокаивающей мыслью он снова засыпает.
---
Губы Франсиса – вино и сигареты – легко раскрываются навстречу поцелую. Иван прижимает француза к раковине — рука на его левой щеке, поглаживает щетину. Франсис позволяет ему полностью контролировать ситуацию; язык Ивана скользит по его зубам, повторяя контуры дёсен.
Изучив его рот, Иван отстраняется, чтобы взглянуть на лицо француза. Подавшись вперед, он прижимается губами к правой щеке, пробуя кожу: сигареты, вино, слабый запах парфюма. Это вкус мирного времени, в войну он меняется – кровь, вино, грязь – сердцебиение лесных погонь, замирание сердца в скучных окопах.
Соль слёз и дождь смешанные с порохом и пеплом близких взрывов такой изысканный и омерзительный что его сердце бьётся без причины и отсутствие этой стимуляции будет убивать его днями и годами и когда он думает об этом ночи и грядущий день
- Je suis désolé, Иван, — шепчет Франсис. — Je...
Иван прерывает его, целуя кончик уха.
- Ne vous inquiétez pas. Vous n'avez pas à vous excuser.
руки перебирают трупы павших но никто не узнает чьи это руки потому что никто не хочет помнить как рыскали в поисках новых ботинок по трупам потому что им холодно и хочется есть и пить а мёртвым все равно уже не понадобится потому что они мертвы и перебирающие руки как Красное Море они живые и хотят жить
Он быстро находит новый шрам Франсиса. У него талант обнаруживать самые свежие и болезненные раны на французе. Иван целует выпуклый шрам на плече, сразу над подмышкой, оставляя на неаккуратном рубце засос, легко царапая едва затянувшуюся кожу клыком. Франсис глубоко дышит, пальцы в волосах Ивана, на его затылке.
- Иван, Иван, je t'adore, je t'adore…
Я так люблю тебя что болит в груди там куда не дотянется ни один нож и ни одна пуля и ты будешь ждать меня как я жду что ты придёшь обнимешь будешь со мной хоть на минуту на короткую минуту когда мы будем влюблены друг в друга и не будет болеть там куда не дотянется ни один нож и ни одна пуля чтобы вырвать из меня мои чувства
Франсис на вкус – вино и сигареты, как и грязь, в которой они однажды бок о бок истекали кровью. Иван жадно вдыхает аромат дыма и парфюма и толкает Франсиса на кровать.
не покидай меня никогда потому что я не могу даже представить что ты будешь как эти руки перебирающие трупы и никто не коснется меня кроме тебя как тогда когда пули и ножи дотягивались и наши сердца стучали вместе и мы вдыхали порох и знали что отныне и вовеки веков не оставляй меня никогда потому что никогда это навсегда это никогда это навсегда
---
- А…Альфред
- Вы ещё не…
- Тише, не буди Франсиса. Не думаю, что он хорошо спал в последнее время.
- Ой, извини, я не…
- Нет, мы уже закончили. Но можно я оденусь, ладно?
- Да, конечно, не вопрос…
---
Юная девушка самоубийство совершает. Что тому виной? ДАДА
В телефонах поселились духи. Чья идея? ДАДА
Кто-то на ногу встал тебе. Это ДАДА
Если ты о жизни думаешь серьезно,
И в искусстве совершаешь прорывы
И вдруг внезапно голова твоя трещит от смеха,
И идеи твои кажутся бесполезными и глупыми, знай
ЭТО ДАДА НАЧИНАЕТ ГОВОРИТЬ С ТОБОЙ
---
Иван настаивает, что идти в больничную столовую не стоит. Альфред не сопротивляется — он всё ещё смущён тем, что случайно увидел, — и они усаживаются рядом со зданием парламента напротив Темзы и больницы св. Томаса. Кофе горчит, но Альфред пьёт, не замечая; Иван рассеянно чиркает набросок Биг Бена в недавно купленном блокноте.
- Лондон… — говорит Иван, выдёргивая Альфреда из его мыслей, — …напоминает мне Париж. И там, и там река в центре, оба города отражают историю и характер страны.
Альфред приподнимает бровь и внимательно смотрит на русского. Париж всегда напоминал Альфреду Лондон.
- Да, очень разные, — кивает Иван, возвращаясь к наброску. — Но во многом похожи.
Альфред ничего не может с собой поделать, он смотрит на пальцы Ивана. Если он не водит ручкой по бумаге, то катает её по ладони или разминает пальцы. Эти пальцы…Альфред делает очередной глоток горького кофе. Он не хочет думать, что эти пальцы творили с Франсисом.
Вместо этого он переводит взгляд на глаза Ивана. Такие глаза сложно запомнить. Они достаточно необычны, чтобы обратить на себя внимание при встрече, но недостаточно — чтобы остаться в памяти после расставания. Тёмное и светлое смешивается в фиолетовом — снова и снова перемешивается с каждым движением глаз. Русский может выглядеть неподвижным, сильным, непоколебимым, но его глаза выдают то, что скрывается под бледной ледяной кожей. Как у человека, чья кровь замёрзла, но сердце продолжает биться.
- Альфред, — голос Ивана прерывает поток мыслей; на его лице лёгкое недовольство, что в случае с русским вполне можно назвать сильным недовольством. — Ты на меня пялишься.
Альфред моргает и, мысленно выругавшись, смущённо улыбается.
- Я…Я просто думал вот…
Иван убирает ручку и закрывает блокнот. Серый полуденный свет подчёркивает выцветшую бледность его кожи и светлые глаза. Он складывает руки на коленях и склоняет голову на бок.
- Ты хочешь поговорить о том, что думал?
Пауза; Альфред задумчиво потягивает кофе.
- Ты любишь Франсиса?
Голова склоняется к плечу ещё ниже — глаза, изучающие лицо Альфреда, сверкнули.
- Люблю? — Иван произносит это слово, будто облизывая, как дым лижет старый дымоход. — Люблю…Да, полагаю, я люблю его.
- Тогда…
- Но, — продолжает Иван, будто не слыша Альфреда и не разрывая зрительный контакт, — я люблю многих. Я люблю Ториса, Райвиса, Эдварда, сестёр. Я люблю Яо и я люблю Франсиса. Я любил, и буду любить. Любить – единственное, что остается, когда всё уже сказано и сделано.
Он не понимает, что движет им, когда, потянувшись через маленький столик, Берёт руку Ивана в свою. Иван не возражает, когда Альфред снимает с него кожаные перчатки и сжимает тёплой ладонью Иванову руку – холодную и костлявую. Свежие бинты, выглядывающие из-под рукава, кажутся ярко-белыми на фоне тусклой кожи.
- Ты слишком много любви раздаёшь, — шепчет Альфред, растирая холодную руку, пытаясь разогнать кровь. — Оставь и себе немного.
Иван моргает и отворачивается, снова глядя на Биг Бен и Парламент. Альфред не отпускает холодную руку и осторожно, рассеянно трёт её; он замечает взгляды окружающих, он знает, что такой жест уже не кажется шуткой. Но он серьёзен. В этом он уверен.
- Париж и Лондон…Они как Москва и Нью-Йорк. В этих городах тоже есть реки.
- Но в то же время они все очень разные. Индивидуальные. Ничего общего.
Иван не отвечает, но и не отстраняется, даже когда растирание переходит в массаж и недопитый кофе остывает.
Кожаная перчатка лежит поверх блокнота, коричневая и холодная в сером солнечном свете.
---
Эй, Джуд! Ты не робей,
Ведь ты рожден, чтоб сделать это.
Ты за минуту скажешь в ней,
Что за всю жизнь тобой не спето.
И каждый раз, познавши боль, пой, Джуд, ты песню пой -
Весь груз времен не взять на плечи.
Глупцам ведь не дано понять, кому на песню наплевать,
Что безразличьем мир искалечен.
---
Обоснуй тайм.
Хистори:
- Период с конца 20-х по середину 30-х был расцветом советского искусства и изучением новых его форм во всех возможных жанрах. Советский кинематограф и живопись выросли из течений, бродивших по Европе до Великой Депрессии. Она, депрессия, как раз совпала с завершением первой сталинской пятилетки.
- Культурный обмен в жанрах оперы и балета между Россией и Францией начался аж в эпоху ренессанса и, даже останавливаясь на время, всегда возобновлялся. В 70-х годах 20 века, после перерыва, вызванного Второй мировой и холодной войной, снова начался обмен знаниями и информацией между СССР и Францией.
Советские войска достигли Освенцима на неделю раньше, чем американские в конце января 45. Красная Армия имела гораздо больше опыта относительно нацистской системы лагерей, но в Освенциме-I (Аушвиц - Биркенау) Красная Армия и американцы работали вместе.
- Фронты Первой мировой располагались во Франции (западный) и в России (восточный). Оба фронта испытали на себе позиционную тактику, орудия массового поражения, химические атаки. Некоторые историки проводят параллели между поствоенной культурой, войной в окопах и социальными расколами в политике как во Франции, так и в России.
- ДАДА (дадаизм) – течение, зародившееся в Швейцарии во времена первой мировой и прокатившееся по всему миру в 20-е. Оно было не столько художественным течением, сколько протестом через искусство. Основные принципы Дада в том, что Дада есть бред, Дада есть ничто и всё в то же время. Дадаизм отлично показал бесполезность, которую ощущали многие творческие люди в войну и после.
Литература:
1. “Самолюбие тела” – авторское.
2. “Жорж Гросс: жизнь и работы”, Уве М. Шнейде
3. “Неделя” – авторское.
4. “Ночь” Эли Визеля
5. ДАДА, манифест от 1918 года Тристана Тцары
6. “Эй, Джуд” Битлов в переводе Александра Булынко
Перевод с французского:
- J'ai froid – мне холодно.
- Désolé, mais j'en ai besoin pour garder toute ma tête - Прости меня, но иначе мне не сохранить рассудок.
- S'il vous plait – пожалуйста.
- Ne vous inquiétez pas. Vous n'avez pas à vous excuser – Не беспокойся. Тебе не за что извиняться.
- Je t'adore - я тебя обожаю.