Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: Прощай, оружие.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Китай, Англия, Эстония, Франция, Латвия, Литва, Россия | пост-Китай/Россия/Франция и Россия/Литва; Америка/Россия, Франция/Англия.
Саммари: Англия и Франция беседуют о Черном Коте, пока Америка и Россия шатаются по Лондону. И если английская кухня не так ужасна, как говорят, то погода оправдывает ожидания.
Глава шесть.
Пристрастие Франсиса к магазинам – секрет плохо скрываемый, пусть для страны мужского пола и политически рискованно увлекаться такими бабскими занятиями. Иван знает, как тяжело Франсису избегать бутиков во время совместных зарубежных поездок с их руководителями. Это выражение, появляющееся всякий раз в глазах француза, когда он видит пальто на манекене: взгляд прикован, как у одержимого, и Ивану приходится тянуть его за локоть, чтобы вернуть к реальности.
Ох, какая красота… Прошепчет, оглядываясь назад, Франсис, уводимый прочь Иваном или своим правителем. Я бы ещё минуточку полюбовался.
Франсис ненавидит современный покрой костюмов: плотные и душные, зачастую неудобные — долго не проходишь. Ещё он ненавидит галстуки: слишком уж они напоминают о виселицах и гильотинах. Он отказывается надевать галстук, забывает до конца застёгивать рубашки, ходит с расхристанным шейным платком или нагрудником. Это давно стало элементом французского образа, и, в противоположность педантизму Англии или расслабленности Америки, Франция даже после вековой истории мировых модных переворотов умудрялся выделяться. Иван знает, что у их отношений нездоровая почва, что всё это, скорее, нужда и привычка – но вместе им весело и надёжно.
В глубине души Иван признаёт, что ему нравится, когда Франсис после работы тащит его в кафе и в рейд по магазинам. Иван обнаруживает, что любит шоппинг. Не блуждать в одиночестве или покупать вещи, но проводить время с Франсисом и впитывать часть того восторга, что испытывает от покупок француз. Иногда ему приходится волочь на себе франсисовы обновки; иногда он позволяет рядить себя в разнообразные костюмы, словно куклу. Иван не возражает. Он знает, что побуждения Франсиса чисты.
- Брюки какие-то… — говорит Франсис, хмурясь своему отражению в ярко освещенном зеркале. — Цвет ничего, но я в них какой-то коротышка.
Иван отхлёбывает свежесваренного французского кофе, что принесла ему консультант. Девушка украдкой подмигивает Ивану (чем сильно его озадачивает) и скрывается в недрах бутика в ожидании, когда её позовут.
Франсис разглаживает на себе белую рубашку и крутится перед зеркалом, чтобы лучше рассмотреть, как на нём сидит одежда.
- Hein…Ну, как тебе, Иван? Рубашка мне очень нравится, но вот штаны немного…
- Они удобные? — спрашивает Иван, склонив голову и рассматривая плотно сидящую ткань.
Отражение француза недовольно поджимает чувственные красивые губы.
- Non…Но это не важно.
Иван хмурится, копируя выражение лица Франсиса.
- Но, значит, мне будет сложно их с тебя снять. Придётся, наверное, разорвать, а ткань очень дорогая. Пустая трата денег, мне не нравится.
Француз тихонько присвистывает, насупленное лицо озаряется ухмылкой поймавшего птичку кота.
- Hein... je comprend maintenant, mon amant russe! — Франсис наклоняется и игриво тыкает Ивана в коленку.
- Ну, на самом деле, — говорит Иван, всё ещё хмурясь. — Всё, что ты носишь. Тяжело очень снять с тебя.
Франсис хихикает и отвечает низким, пробирающим до нутра тоном:
- Тогда, наверное, мне и надевать ничего не стоит.
Иван пожимает плечами.
- Мы не одни. У стен есть глаза.
- Ох уж ты со своей паранойей, — поддразнивает Франсис, отстраняясь и стягивая новую одежду. — Рубашку я возьму. Штаны не буду. Раз уж они тебе так не милы.
- Я этого не говорил.
Франсис только смеется в ответ.
---
На обочине мужчина
Ждёт, когда придёт автобус.
Бьёт парнишка мяч лениво—
Ждёт скорей домой отца.
Лижет лапы пёс на солнце,
Ждёт, когда же дождь прольётся.
За столом девчонка куклу
Истязает — где же мать?
В свете фонаря девица
Ждёт мужчину своего.
На обочине мужчина
Ждёт — девица не идёт.
Предложив закон, политик
Прибыль алчет перспективно.
А банкир срывает шляпу —
Очевидно, денег ждёт.
Мир вращается по кругу,
Ожидая час судебный.
Мир вращается по кругу,
Ждёт, когда придёт судья.
---
Прощай, оружие
Мог бы – прижал бы вас всех к сердцу
Мог бы – прижал бы вас всех к сердцу
Так о чём это я сейчас? И как отделить нынешнюю пустую кофейню от той комнаты из прошлого? Я уже сам не знаю, живу ли или только вспоминаю. Вот они, огни маяка. И араб, хозяин кофейни, встает передо мной и говорит, что пора закрывать. Надо идти. Не хочу больше спускаться по этому опасному склону. Правда, я смотрю вниз на залив и его огни в последний раз, и его дыхание приносит мне не надежду на лучшие дни, а спокойное, первобытное равнодушие ко всему на свете и к самому себе. Но надо прервать этот слишком плавный, слишком легкий спуск. И мне необходима ясность мысли. Да, всё просто. Люди сами всё усложняют. Пусть нам не рассказывают сказки. Пусть не изрекают о приговорённом к смертной казни: "Он заплатит свой долг обществу", а скажут просто: "Ему отрубят голову". Кажется, пустяк. Но всё-таки не совсем одно и то же. И потом, есть люди, которые предпочитают смотреть своей судьбе прямо в глаза.
КАМЮ Альбер. Между Да и Нет.
---
На выходе из гостиницы Альфред рычит и ругается, торопливо открывая зонтик.
- Господи Иисусе! — беззлобно бурчит он. — В этом городе когда-нибудь прекращается дождь?
Иван, начавший было напевать «Лондонский мост падает», пусть и с трудом, но сдерживается. Его всё ещё немного мутит от недавнего падения, но, к счастью, он всегда быстро приходит в себя после подобного. Рассеянно коснувшись руки Альфреда и забрав зонтик, он поднимает его повыше над их головами. И только заметив на себе любопытный взгляд голубых глаз, Иван понимает, как это выглядит со стороны.
- Я выше, так ведь? — тихо говорит Иван, осознавая наглость своего поведения. — Гораздо удобнее, если я…
Американец, грустно усмехнувшись, мотает головой. Иван, ещё больше озадаченный такой реакцией, склоняет голову на бок, а Альфред уже тянет его за собой по тротуару к станции метро.
- Пошли, Иван. У нас из шмоток только то, в чём прилетели. Если собираемся в город на ночь, то нужно хотя бы выглядеть, как нормальные люди, ага?
Иван кивает, эта логика ему понятна. Яо и Франсис множество раз поступали так же.
- Иван?
Он моргает и опускает взгляд на любопытное лицо американца.
- Да?
- Любишь пьесы?
Русский хмурится, не понимая, к чему ведёт разговор.
- Да. Правда, посещаю и не так часто. А что?
Альфред по-лисьему улыбается и подмигивает.
- Это сюрприз. Сюрпризы любишь, да?
Нет… Почти отвечает Иван, но всё-таки кивает.
- Да, люблю.
---
Через всю мою жизнь идут люди: иногда толкаясь и швыряясь, иногда осторожничая и нежничая. Были в моей жизни прекрасные люди, уродливые сердцем; были и уродливые люди, прекрасные, как оказывалось, в душе. Мир, я узнал, стоит на неравенстве. Батюшка скажет, что все мы равны пред лицом господа нашего. Я… никогда на самом деле не верил в Бога, потому что Бог – он для людей, а не для стран. Страна не может быть злой или доброй. Страна – идея. Она либо есть, либо нет.
Думаю, именно это ранило меня больше всего, когда Франсис ради империи пошёл против своего народа. Думаю, именно поэтому я так расстроился, когда Яо предпочел людям трубку. Страны не должны принимать такие человеческие решения — у нас нет на это права. Наш выбор не может быть во благо или во зло, это обоюдоострый меч. Страна должна защищать тех, кто ей принадлежит – и слушаться их. Быть страной – значит жить без единого сознания: ты везде, ты все, ты всё. Мы цельны по природе; на деле мы разделены.
В каком-то смысле я всегда был разделён. Сёстры мои: мы всегда раздельно. Прибалты: я защищаю их, но одно моё присутствие ставит их под угрозу. Моё тело: я потерял счёт тем, кто им владел. Со временем все разделённые вещи сливаются и расплываются. Не цельный, не разломанный. Я есть, меня нет – и потому я есть.
Я есть, и я помню: на моём теле шрамы, оставшиеся после непростительных вещей. Что бы ни случилось, я всегда буду помнить свою историю, своих людей и самого себя по грубой сетке шрамов на внутренней поверхности бёдер и на тёмной коже, с которой соприкасаются лишь любовники. Если я поранюсь, рана заживёт. Если кто-то ранит моих людей, разбомбит мою землю, разграбит мои города – оно может и не зажить.
Япония иногда пропускает встречи из-за кровавого кашля; бомбёжка разорвала ему предсердие и соседнее легкое. Он больше не может бегать, как во Вторую мировую, на длинные расстояния, и каждый раз, когда он отсутствует, я замечаю, как Америка опускает глаза за стёклами очков. Он ощущает вину за бомбы; он никогда не желал причинить другой стране боль. Мы стараемся избегать насилия по отношению друг к другу, но иногда…Иногда выбор невелик.
Ехали гусары,
гусары, гусары,
Ехали уланы,
уланы, уланы,
Ехали казаки,
казаки, казаки
По гладенькой дорожке,
По гладенькой дорожке,
По кочкам, по кочкам,
По ухабам, по ухабам,
По мостику, по мостику,
по мостику -
Бух в ямку!
---
- С чего вдруг ты пристрастился к женским шмоткам? — спрашивает Артур, глядя поверх вечерней газеты. — Последний раз, помнится, ты этим увлекался при Шевалье Д’Эоне.
Франсис наблюдает за ним от окна: подсвеченные огнями улицы длинные светлые волосы обрамляют лицо. Движения его рук, медленные и грациозные, похожи на скользящую по холсту кисть одного из его художников. Слишком часто люди забывают, однако, какая сила скрыта в теле Франсиса. Артур следит за движением мышц спины и плеч под тонкой тканью шёлковой рубашки.
- Захотелось что-то, — просто отвечает он. — Тебя это напрягает?
Теперь Артур пожимает плечами.
- Честное слово, ты и страннее коленца выделывал.
Франсис одаривает его редкой улыбкой, которую Артур мысленно окрестил «типично французской ухмылкой». Он становится похож на кота – припавшего к земле, пристально и с любопытством изучающего потенциальную жертву игры – на Чёрного Кота, куда художники и студенты слетаются выпить, покурить и поболтать о философии. Когда-то, в восьмидесятые годы девятнадцатого века, Франсис водил Артура в это заведение, они выпивали вместе и смеялись, и…развлекались. Англия и Франция развлекались вместе; даже сейчас это звучало странно. Странно, но не неприятно.
- Ты думаешь о Le Chat Noir! — напевает с улыбкой Франсис, каблуки щёлкают, стоит ему повернуться к кровати Артура. — Знаю я этот взгляд! Ох уж эта ваша дутая английская сдержанность – не старайся, Артур, тебе не идёт. Давай, давай, выкладывай, чего хочешь.
Артур не сдерживается и улыбается энтузиазму старшего брата. Они не настоящие братья; нации вообще не могут быть связаны родственными узами – если они, разве что, не близнецы. Нации не рождаются; в один прекрасный день они просто есть и всё. Но нация может умереть, тая, словно призрак, до тех пор, пока не останется лишь размытое воспоминание и мёртвая идея.
- Я хочу быть красивым, — мягко отвечает Артур, протягивая руку и касаясь блестящих светлых волос, спадающих Франсису на лицо. — Ты произведение искусства, Франсис, увековеченное в картинах и набросках. Когда ты со мной, мне кажется, что мы всё ещё в Le Chat Noir.
У Франсиса, размышляет Артур, очень добрые глаза. В них отражаются все эмоции, доступные человеку – и недоступные, иногда, тоже. Они смотрят на Артура… В этом взгляде нет жалости, только нежность того, кто понимает, что значит быть никем и всеми одновременно. Франсис ловит руку Артура, подносит к губам и целует его кисть (как в старые времена, когда мужчины всё ещё знали и ценили женщин и понимали, что значит быть у их ног).
- Mais vous êtes beau. Je vous peins dans mes rêves chaque nuit.
Артур глубоко, хрипло смеётся.
- Нечего мне льстить, — хмыкает он. — Всем известно, что ты любитель пофлиртовать.
Но в ответ Франсис лишь улыбается и кладёт руку Артура обратно на простыни, легко и изящно поднимаясь на каблуках. Он качает головой.
- Не с тобой, mon Anglais. Только не с тобой.
---
Помню, как Торис взял мою руку, впервые застав меня, когда я вспарывал свое тело только для себя, исключительно для себя, ни для кого кроме себя потому что мне нужно было почувствовать что-нибудь что угодно что-нибудь ну хоть что-то вообще. Мне стоило тогда двинуться, попытаться скрыть, сделать хоть что-нибудь, что угодно. Он просто стоял в дверном проёме моего кабинета и, распахнув рот, таращился широко раскрытыми глазами. Я мог бы сделать что-то и защитить его…хоть ещё на чуть-чуть. Но не сделал. Я уставился на него в ответ, завершая линию по ключице; развязанный шарф свисал с плеч.
Поднос с горячим чаем и блюдцем с обезболивающим трясётся и звякает о стол; он не смотрит на записку от Англии о ситуации в Польше. Я должен ему сообщить…Нет, нужно защитить его. Но защищать и удерживать его здесь было бы дурным тоном, ведь Польша – его партнёр, его вторая половина, которая была бы всегда рядом, будь наш мир добрым и справедливым. Но мир не таков; он откровенный и жестокий, и я застываю, когда Торис протягивает руку.
Дёрг дёрг почему мне не пошевелиться неужели я и правда так бесполезен глупый вопрос как же иначе если я не могу защитить тех кого обещал сдерживать обещания потому что больше у меня ничего нет и я могу уклониться от обязанностей значит уклониться
- Иван…
Он стягивает с моих плеч концы шарфа; бесформенная куча, опустившаяся на кресло. На мне нет пальто, рубашка распахнута — я распахнут. Торис шумно втягивает воздух, осматривая идущий по контуру кости след, оставленный на белой коже ножом, лёгкие касания лезвия по сине-зелёным венам на шее, пересечения со шрамами от монгольского ошейника.
- Господи…Что же ты с собой сделал? — Торис поднимает на меня оторопевшие глаза; я вздрагиваю. — Нет, нет, Иван, всё хорошо. Я не сержусь. Просто…отдай мне нож, хорошо? Пожалуйста?
сопротивление ни к чему не приведёт потому что оно привело тебя сюда а тут нет ни здесь ни там
Он вынимает нож из моих пальцев и опускает его в карман своего передника, прежде чем достать платок и прижать его к разорванной сети вскрытых мною шрамов на шее. Он, кажется…расстроен. Я расстроил его. Как обычно. Мой долг – защищать его, но вместо этого я только расстраиваю.
- Что произошло, Иван? — ласково спрашивает он. — Ты давно этого не делал. Так серьёзно. И на работе.
потому что работа всё что я ещё в состоянии делать как следует но и это не получается потому что я не могу защитить тебя от этого нескончаемого потому что была война и я вижу признаки того что всё повторится вот они здесь я вижу их так же ясно как чувствую боль вспарывая своё тело чтобы убедиться что я чей-то и живой и чей-то кроме себя кого я должен защищать отныне и навсегда даже если это не всегда правильно и возможно в корне неверно потому что
- Польша… — тихо говорю я и чувствую, как напрягся Торис. — Германия вторглась в Польшу.
Выражение его лица застывает на пару секунд, но потом он моргает и тихие слезы расчерчивают неровные линии на его щеках. Его рука всё ещё на моей шее, всё ещё зажимает рану, но в его зрачках идёт борьба с болью, сочащейся из души – из половины души, той, что ещё не закрыта, и я протягиваю руки и обнимаю.
- Опять…— шепчет Торис. У него ровный голос; его тело трясёт от волнения, которое он не может выплеснуть тому, кому оно предназначено. — Мы опять всё это начинаем.
опять увидим наших мёртвых раздавленных друзей среди тех кого повстречали впервые в этом мире смерти и грязи и пепельного воздуха который мы каждый раз клянёмся навсегда оставить в прошлом пока не превратится в бледные воспоминания как фотография на свету солнца заходящего за горизонт опять и опять и опять
- Я… — упираюсь взглядом в потолок и апатично улыбаюсь шрамам души главное не участие, а победа, воспоминаниям кожи. — Я думаю, нечего начинать. Мы никогда и не заканчивали.
Помню, как позже в том же месяце Торис пропал. Мне оставалось только кричать. Правитель запер меня в моём же кабинете. Я не должен был вмешиваться, сказал он; мне там не место. Он поставил охрану у дверей – я работал с этими людьми и уважал их, но они принадлежали ему. Страна как супруга, а правитель – муж; мы обязаны подчиняться, мы не должны причинять боль нашим общим детям. Я был в ловушке, и на мои крики – а я кричал, пока не посадил горло – никто не реагировал.
Мне приносили еду, и тарелки простаивали, пока кто-нибудь не забирал их. Впервые с гражданской войны я отказывался от еды. К концу первой недели вслед за Литвой пропали Латвия и Эстония. Я снова вспорол себя. Пришел мой правитель, остановил меня, заставил есть и приказал охране лучше следить; ножей к обеду, который я всё равно не ел, больше не подавали.
- Ты не понимаешь, — закричал я во время его второго визита, когда я снова полностью распорол руки. — Я должен защитить их; я должен их найти!
«Стой!»
Он врезал мне по лицу; не помню, было ли больно. Я не мог дать сдачи. Мой правитель – муж, а я его жена. У него есть право бить меня.
- Что ты хочешь от меня? — закричал он в ответ, едва сдерживая отчаяние. — У меня руки связаны; я не могу быть агрессором. Если я атакую до того, как он ударит, кого обвинят? Трусливые Франция и Англия, бесполезный Америка? Мы остались одни, Ванечка…У меня руки связаны.
Сталин протягивает руку и кончиками пальцев касается следа на моей щеке: он продержится недолго, но мой правитель смотрит на красное пятно, как на своё странное, чудесное и ужасное творение. Как если бы это был его ребёнок. Я отшатываюсь от его касания, но он не настаивает, и я отступаю к захламлённому столу и опускаю голову на руки.
- Ты понимаешь? — спрашивает он, уже готовясь уйти.
«Оставьте меня в покое…»
Он уходит, не оборачиваясь. Я ссутуливаюсь над столом. Я не плачу. Через пару недель нас атакуют, и я уже не режу себя.
---
Если луна улыбнётся, она мне напомнит тебя.
Ты производишь такое же впечатление
Чего-то красивого, но невозможного.
Вы обе воруете свет.
Её О-образный рот горюет о мире, а твой - безразличен.
- У тебя руки холодные.
Альфред настоял, чтобы Иван снял перчатки при входе в ресторан – дорогое надушенное заведение с люстрами. Проверить бинты – так сказал Альфред, но Иван всё прекрасно понял. У американца далеко не безобидная хватка; под внешней осторожностью скрывается сила.
- Они всегда такие.
В ресторане приглушенный свет, люстры скорее декоративные. Иван помнит времена изящных подсвечников — теперь всё вокруг огромное и электрическое. Альфред проводит кончиком пальца по выпирающим под кожей Ивана костям, дёрнувшимся суставам и гибким от прикосновений венам.
У тебя уникальный дар всё обращать в камни.
Я просыпаюсь в своём мавзолее, а ты уже здесь.
Стучишь коготками по мраморной крышке, ища сигареты.
Язвительная как женщина, но не такая нервная,
Тебя распирает сказать что-нибудь резкое.
- Твои ногти … — у Альфреда мягкий, печальный голос. — Они не должны быть такими сизыми… Они должны быть розовыми.
Странная вещь цвет: может усиливать или притуплять ощущения. Иван знает, что у большинства людей красный вызывает гнев или даже страх. Иван, однако, чувствует себя в безопасности от красного (от боли) – он чувствует, что ещё не спит. Чего Иван боится, так это темноты: того холода и ужасного одиночества, что наступает, когда он остаётся один. Так Иван научился любить цвет, любить боль, любить ощущения, потому что лучше так, чем ничего.
- Альфред.
Голубые глаза…Иван завидует глазам Альфреда. В его собственных глазах нет цвета, нет связи с реальностью. Они, как и сам Иван, просто есть; Ивану не нужно существовать, чтобы быть. Тысяча рук, как у индуистского бога, летят сквозь его жизнь, и он забывает, которые из них принадлежат ему, а которые нет. Но это не важно; он здесь, он там, но всё же он, Иван, целен, цельная Россия, цельная.
И луна унижает своих подчинённых,
Но в дневное время она смешна.
Твоё недовольство, тем временем,
Проникает в почтовый ящик с разительным постоянством,
Белое и пустое, вездесущее, как угарный газ.
Голубые глаза наблюдают за ним, Альфред ждёт продолжения фразы. Иван не раздумывает (ибо когда раздумья приводили к чему-то хорошему?), склоняется через стол и касается губами рта Альфреда. Он чувствует свежий хлеб и сливочное масло, что подавали к столу. Иван слышит свой собственный всхлип – такой знакомый, но чужой вкус. Он долгие годы не различал того, что попадало ему в рот (вольно, невольно ли – какая разница?), и ощущение вкуса, и тепло тела американца сейчас как ни что иное заставляют его отшатнуться, опуская невидящий взгляд. Альфред всё ещё держит его руку.
Хватка становится сильнее, его лицо поднимают за подбородок. Альфред изучает Ивана, и тот закрывает глаза. Он чувствует, что дрожит – от страха или от холода, не понятно.
- Иван…
Он открывает глаза. Альфред всё ещё смотрит на него, но синева сверкает. В ней свет, в ней нет злости. Чистое сияние. Иван обнаруживает, что Альфред — продолжая улыбаться – плачет.
- Я боюсь, — шепчет Альфред, и по щеке скатывается слеза, — что могу проснуться в любую секунду от этого безумного странного сна и мы снова будем сражаться друг с другом, и все умрут, и всё…
Иван, повинуясь сильному и яркому порыву, подаётся вперёд и снова целует Альфреда, заставляя его замолчать, понять, потому что Иван так долго не чувствовал себя живым (ни вкуса, ни запаха, ни осязания, одно лишь зрение); а Альфред кажется таким живым (вкус, запах, форма, изображение), когда говорит то, что Иван понимает и знает, твёрдо и точно.
Ни дня не проходит без новостей о тебе,
Гуляющей где-нибудь в Африке, но думающей обо мне.
--
Я всегда влюбляюсь в тех, кто делает мне больно. Я думаю – а думаю я, полагаю, слишком много; мне точно объясняли – причина того, что я всегда влюбляюсь в тех, кто делает мне больно, проста. С самого начала, даже когда в мире были только я, мать природа и генерал мороз, все мои отношения приносили мне боль.
Яо однажды обратил на это моё внимание.
«Я знал кое-кого, похожего на тебя, — сказал он как-то, впервые обнаружив на мне оставленные Монголом следы. — Давным-давно. Я любил её так, как не любил никого ни прежде, ни после».
Он купал меня в натасканной из горной реки воде – тогда она ещё была прозрачной и чистой. Я был тогда ещё совсем маленьким ребёнком – уже не младенец, но ещё не мальчик; то переходное состояние, через которое проходят все дети. Страны не обязательно рождаются определённо мужчиной или женщиной, пол не так важен для нас. Это человеческие заморочки.
Желтоватая мазь втирается в мои покрытые порезами и грязью ступни. Я вскрикиваю, но не дёргаюсь. Яо всё равно не остановится, как бы я ни сопротивлялся, но расстроится, а я этого не хочу. Огорчение не ведёт ни к чему хорошему, уже тогда я это знаю.
«Её звали Империей Ахеменидов. Большая женщина, очень сильная, с гладкой смуглой кожей и красивыми чёрными глазами. Она не намного была меня младше, да и возраст тогда не был особо важен; сотня лет казалась долгим сроком. Я всего несколько раз видел её живой — тогда мы умирали с легкостью. Но мы проводили вместе часы и дни, и это было замечательное время… — Яо погружён в воспоминания, улыбается. — После нее я не мог быть с женщиной. Да и не хотел».
Тогда я был невиннее, чем мне казалось, и спросил: «Почему она умерла?»
Яо наклонился и поцеловал меня в щёку. Он всегда, даже после нескольких дней пути без остановок и мытья сохранял прекрасный аромат, на этот раз храмовых благовоний и последней трапезы. Он принялся мыть мои волосы.
«Я не был её единственным любовником… По правде говоря, я был, наверное, самым малозначимым из них. Она предпочитала женщин, а я, как правило, мужчин. Её любовницы давали ей больше. Это и ослабило мою Империю Ахеменидов, достаточно ослабило. Она умерла, как и все, кто тогда жил… У тебя похожий характер, и в твоей улыбке я почти вижу её надежды. Но ты принадлежишь мне не больше, чем она, и твоя любовь тебя погубит, и всё, что я могу сделать – предупредить, но не остановить…»
Иногда я гадаю, что чувствует Яо, глядя, как умирает очередная нация. Он развлекает нас с Франсисом историями прошлого: о великих битвах и великих личностях. Но некоторые истории он обрывает на середине и отводит глаза. Когда Франсис и я умоляем продолжить, Яо качает головой. Иногда он плачет, и мы утешаем. Иногда он заканчивает историю, и Франсис всхлипывает, а я склоняю голову.
«Ты когда-нибудь убивал нацию?» — однажды, помню, спросил я, в то страшное время, когда Франсис сошёл с ума.
Улыбка Яо редко бывает однозначной. Но в его ответе нет подтекста, просто дикая искренность, что-то древнее и болезненное, и животное, отчего у меня мурашки. Он показал мне это, чтобы я увидел, почему он называет свою ко мне привязанность нездоровой; чтобы я понял, что должен сделать ради бессмертия, того, к которому сейчас стремится Франция и что уже обрёл Китай.
«Да…» — улыбается Китай и смеётся низким грудным смехом, раскатами драконьего рёва. — Я убил много наций, особенно после смерти Империи Ахеменидов, когда мы ещё легко умирали. И я буду убивать, пока не останется никого. Потому что такова цена бессмертия.
На вкус тарелки – глина,
А завтрак пахнет сеном.
И кто тебе поверит,
Когда твердишь, что счастлив?
---
Альфред позволяет Ивану сразу заказать десерт вместо ужина. Русский любит сладкое, да и просто приятно видеть, что Иван ест. Надо сказать, Иван дольше изучает кусок шоколадного торта со свежим малиновым вареньем и розочкой орехового крема, чем ест. Но ест – пусть маленькими кусочками, тщательно жуя и смакуя, но всё же ест.
- Ну как?
Иван растерянно моргает и переводит взгляд от десерта на Альфреда, будто только вспомнив о нём. Он слизывает с нижней губы крем, и Альфред замечает шоколад на языке. Это заставляет его улыбнуться.
- Это… — Иван снова облизывается, напоминая дегустатора. — Хм, сам торт немного чересчур сладкий на мой вкус, но шоколад достаточно горький. Малиновое варенье приятное, но крем слишком жирный. Лучше бы его взбили со сливками, а не с маслом.
Альфред не может сдержать довольной ухмылки, особенно когда Иван, сбитый с толку его реакцией, склоняет голову на бок. Он представляет собой то ещё зрелище: закрывающий щёку шарф, зависшая над тарелкой вилочка, слегка недовольно поджатые губы. Можно принять за инфантильность.
- Ты забавный такой, — смеётся Альфред, опуская глаза и отрезая кусок от своего ростбифа. — Господи, знал бы, что ты так любишь сладости, достал бы больше.
К вящему изумлению Альфреда, Иван густо краснеет.
- Я очень привередливый, — серьёзным голосом, плохо сочетающимся с румянцем, отвечает он. — Тебе придется очень постараться, чтобы мне угодить.
На этот раз Альфред заходится в смехе, так и не донеся до рта еду. Иван ещё пару мгновений смотрит на него и возвращается к десерту. На его губах играет легкая неуверенная улыбка, когда он нанизывает кусочек торта на вилочку и макает в варенье. Во рту так сладко и хорошо, и Иван наслаждается этим моментом ощущения жизни.
---
Примечания.
Исторические:
-Les grands magasins стали неотъемлемой частью парижского пейзажа в середине 19 века и послужили эталоном торговых комплексов для всего запада. В Les grands magasins, особенно в Париже, ходят не только отовариться, но и себя показать, с определенными магазинами связан статус (У нас: сравните ГУМ и Пассаж с ОКеем). Этим делом занимаются как женщины, так и мужчины, хотя ассортимент товаров и услуг больше рассчитан на прекрасный пол. В высшем свете Les grands magasins были единственным местом, где женщины могли пообщаться без мужей, в наши дни они продолжают ассоциироваться с дамами.
- Гусары в Венгрии, уланы в Польше и казаки в России были слабо контролируемыми государством группами.
-Шевалье д’Эон (Шарль де Бомон, полное имя Charles-Geneviève-Louis-Auguste-André-Timothée d'Éon de Beaumont; 5 октября 1728 — 21 мая 1810) — французский тайный агент, дипломат, солдат, принадлежавший к дипломатической сети «Королевского секрета», который первую половину жизни провёл как мужчина, а вторую половину, после падения французской монархии — как женщина. Долгое время жил(а) в Англии.
-«Чёрный кот» (фр. Le Chat Noir), также «Чёрная кошка», «Ша Нуар» — знаменитое парижское кабаре на Монмартре. Там собирались творческие люди со всего света, особенно из Англии, Испании, России и Америки.
-Империя Ахемени́дов — древнее государство VI—IV в. до н. э. в Азии, созданное персидской династией Ахеменидов. Ей была установлена персидская система управления, ставшая моделью для большей части западной государственности. Китайская династия Чжоу совпадает по времени существования с Империей, тогда Китай налаживал торговые и военные связи с центральной Азией и, вероятно, далее к Египту.
Литературные:
Заглавие/подзаголовок: «Прощай, оружие» - речь Наполеона в 1814 году, после того, как он провалил завоевание России, продул в наполеоновской войне и отправился в ссылку.
1. "Приходи, приходи домой" – авторское.
2. Камю Альбер. Между Да и Нет: Эссе. Перевод Норы Галь
3. «Ехали гусары», русская считалка.
4. «Соперница», автор Сильвия Плат, перевод Алексея Костричкина.
5. "Счастлив" авторское.
Перевод:
- Hein... je comprend maintenant французское «Хм…теперь я понимаю.»
- Mon Anglais нежное французское «Мой англичанин.»
- Mais vous êtes beau. Je vous peins dans mes rêves chaque nuit - «Но ты красивый. Я каждую ночь рисую тебя в своих снах.»