Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: Мы назначили встречу судьбе.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Китай, Англия, Эстония, Франция, Латвия, Литва, Россия | пост-Китай/Россия/Франция и Россия/Литва; Америка/Россия, Франция/Англия.
Саммари: Россия видит мир иначе, чем Америка, который изо всех сил старается придумать, как бы остановить это его самораздаривание. Англия, в свою очередь, с приходом колдовского часа отчаянно стремится разделить с Францией две самые важные для него вещи.
Глава семь.СЦЕНА: Разбомбленный отель в Берлине, начало мая 1945 года. АЛЬФРЕД Ф. ДЖОНС в карауле, он вертит в руках чашку чуть теплого кофе и держит на коленях журнал. Позади него в ПРАВОЙ ЧАСТИ СЦЕНЫ у стены свернулся, закрыв рукой в перчатке лицо и прижимая к груди фотокамеру, ИВАН БРАГИНСКИЙ. Ещё дальше в ВЕРХНЕЙ ЛЕВОЙ ЧАСТИ СЦЕНЫ, прикрыв ладонью глаза, спит на спине АРТУР КЁРКЛАНД.
АЛЬФРЕД: Дневник, запись от четвёртого или пятого мая девятьсот сорок пятого. Я снова запутался в датах. Артур говорит, я унаследовал все его плохие привычки. Иван играется с фотокамерой. Вчера (или сегодня утром?) он заставил Артура позировать со своими ребятами, с которыми они иногда собираются стихи пописать. Артур сказал, что уступил, чтобы порадовать Ивана; у того, в конце концов, кроме фотокамеры радостного сейчас в жизни мало. Но мне кажется, что Артур хотел запомнить этих ребят. Не так много знакомых лиц мы здесь встречаем.
ИВАН ворочается, тихо стонет в ладонь и крепче сворачивается. АЛЬФРЕД на секунду отвлекается, бросает на него взгляд и возвращается к журналу.
АЛЬФРЕД: Вчера нашёл в брошенной квартире банку солёных огурцов. Её разворотило снарядом, и все огурцы протухли. Мне, правда, повезло больше, чем Артуру – тот наткнулся на протухший труп. Его даже не вырвало – думаю, он такое видел уже, и не раз. Он только подозвал нас и всё стоял там, пялился. Иван их обоих сфотографировал. Интересно, что он собирается делать со снимками. Особенно с теми, из Дрездена. И из Освенцима. Отошлёт в архив, наверное, вместе с остальными официальными фотографиями.
Он вздыхает, окидывает сцену взглядом и через пару мгновений возвращается к дневнику.
АЛЬФРЕД: Ещё в самом начале всего этого… Я в первый раз увидел Ивана больным. Не обеспокоенным или выбитым из колеи, или там даже окончательно свихнувшимся. Должен признать, лучше бы он был таким. Но он… Он был болен. Это было прямо после Перл Харбора, я зашёл в Оперативный Центр, а там Иван спит на столе. Больше никого не было; Артур и Франсис ещё добирались из своих укрытий. Моё появление разбудило Ивана, и тут я увидел его лицо. Он никогда и не был особо румяным, но я чуть было не принял его за приведение – таким бледным он был.
Пока АЛЬФРЕД пишет, ИВАН садится на постели. В тусклом свете софита видно, что это лишь проекция из памяти АЛЬФРЕДА, а не проснувшийся человек.
ИВАН: Америка. Пришёл.
АЛЬФРЕД поворачивается и обращается к ИВАНУ, всё ещё держа дневник в руках, но уже не записывая.
АЛЬФРЕД: Иван…Выглядишь…
ИВАН: Отвратно. Знаю. Я болен. Всё болит. Зима тяжёлая.
АЛЬФРЕД поднимается и подходит к ИВАНУ с журналом в руке. Свободной рукой он касается его щеки, но немедленно отдергивает и пятится на своё место, в ужасе глядя на ИВАНА.
АЛЬФРЕД: Какой же ты холодный.
ИВАН пожимает плечами.
АЛЬФРЕД: Гораздо холоднее, чем обычно. О господи…Ты хоть ел что-нибудь…
ИВАН: (хмурясь) Не в моих привычках есть, когда люди голодают.
АЛЬФРЕД: О боже. Иван, послушай, ты ведь никогда не засыпал при посторонних. Последний раз с тобой было подобное, когда Наполеон…
ИВАН: (вздыхая) Альфред, это не твоё дело. Я очень устал. Война иногда так влияет на людей.
АЛЬФРЕД: …ненавижу, когда мне врут. Особенно ты. Потому что когда ты врёшь…Когда ты врёшь, я понимаю, что не могу тебе помочь.
ИВАН: Наш мир таков не по твоей вине, Альфред. Ты не в состоянии его исправить. Не во всём герои могут быть героями. Ты – нация, не Господь Бог. Как бы тебе ни хотелось самого себя в этом убедить.
ИВАН начинает укладываться обратно; падающий на него свет медленно гаснет.
АЛЬФРЕД: Погоди, Иван.
ИВАН ложится и снова сворачивается, но не спешит закрывать лицо рукой.
ИВАН: Да?
АЛЬФРЕД: …проехали.
ИВАН закрывает глаза и загораживает лицо ладонью; освещение гаснет окончательно. АЛЬФРЕД окидывает взглядом ЗРИТЕЛЕЙ, открывает дневник и продолжает запись.
АЛЬФРЕД: Я хотел сказать, что сожалею. Я уже несколько лет пытаюсь это сказать и ему, и Артуру, и Франсису. Но мы на войне. За что мне извиняться? Все мы наделали ошибок.
Но, боже мой! Как я хочу увидеть фотографии, что наснимал Иван. Все. Хочу…Хочу увидеть, что мы натворили. Все мы. Правду. Потому что фотографии не врут. А Герой должен знать правду, если хочет защитить дорогих ему людей. Я хочу увидеть эти плёнки, даже если потом мне придется огораживать от них людей. Мне…просто нужно знать. Герой ли я? Герои ли мы вообще? Мне просто… Нужно знать.
Он прекращает писать и вопросительно смотрит на ЗРИТЕЛЕЙ. АЛЬФРЕД закрывает дневник. ЗАНАВЕС.
Если, скажем, ты да я
Прогуляемся по пляжу
Будет ли песок тереться
Как наждачка, нам по пяткам?
Или, если я да ты
В речку чистую нырнем,
Отражение друг друга
Мы в своих глазах увидим?
Ты да я, да я да ты,
В этом море из воды
Когда мира враз не станет
Вечно вместе будем мы.
Прогуляемся по пляжу
Будет ли песок тереться
Как наждачка, нам по пяткам?
Или, если я да ты
В речку чистую нырнем,
Отражение друг друга
Мы в своих глазах увидим?
Ты да я, да я да ты,
В этом море из воды
Когда мира враз не станет
Вечно вместе будем мы.
---
Мы назначили встречу судьбе.
достижение, которому мы так рады сегодня, есть лишь малый шаг.
достижение, которому мы так рады сегодня, есть лишь малый шаг.
В сумерках ты вплываешь облаком в мои дали,
твой цвет и форма такие, какими я их творю.
Твои медовые губы моими, моими стали,
а стаи моих желаний жизнь обживают твою.
Лампой моей души я ноги тебе румяню,
на губах твоих слаще стократ мой горький настой:
как ты мила моему неприкаянному желанью,
жница моих напевов, навеянных темнотой!
Ты моя, ты моя, кричу в вечерней прохладе,
голос мой вдовый с ветром уносится на закат.
Ныряльщица, твой улов, похищенный в моём взгляде,
делает остекленелым твой полуночный взгляд.
В сетях напевов моих ты — как пленница птица,
мои напевные сети просторны, как вышина.
Над омутом твоих глаз душа моя рада родиться,
в омуте твоих глаз — начало державы сна.
- Пабло Неруда, «В сумерках ты вплываешь облаком»
твой цвет и форма такие, какими я их творю.
Твои медовые губы моими, моими стали,
а стаи моих желаний жизнь обживают твою.
Лампой моей души я ноги тебе румяню,
на губах твоих слаще стократ мой горький настой:
как ты мила моему неприкаянному желанью,
жница моих напевов, навеянных темнотой!
Ты моя, ты моя, кричу в вечерней прохладе,
голос мой вдовый с ветром уносится на закат.
Ныряльщица, твой улов, похищенный в моём взгляде,
делает остекленелым твой полуночный взгляд.
В сетях напевов моих ты — как пленница птица,
мои напевные сети просторны, как вышина.
Над омутом твоих глаз душа моя рада родиться,
в омуте твоих глаз — начало державы сна.
- Пабло Неруда, «В сумерках ты вплываешь облаком»
СЦЕНА: Просторная опочивальня в викторианском стиле, на полу меховой ковёр, кровать аккуратно убрана. Вдалеке слышны приглушённые звуки какой-то непрерывной работы. В комнату из прилегающей ванной выходит АРТУР КЁРКЛАНД, придерживая на талии домашний халат. Он проходит мимо открытого шифоньера и останавливается у зеркала.
АРТУР К.: Интересно, в чём явится Франсис. Наверняка в каком-нибудь стильном шёлковом костюме. Скажу, что он нелепый. Да…
Он приближается к зеркалу так, как если бы оно было живым или угрожало ему.
АРТУР: На днях заскочил к Родериху на чай. Боже, ну он и отощал. Всё влияние этой его императрицы, надо думать. Сказал ему, что он выглядит несколько нездоровым. Про несколько – это я наврал. Да какая разница… Я всё равно уродливее всех.
Он позволяет халату распахнуться. АРТУР внимательно изучает себя в отражении, всё сильнее хмурясь. Он тычет себя в живот и кривится. Щиплет щеки, стараясь придать им цвет.
АРТУР: Тьфу.
Он в бешенстве отворачивается от зеркала и бросается к разложенной на кровати одежде. Раздраженно начинает облачаться.
АРТУР: Они ещё спрашивают, что это я столько пью! Бросьте, по сравнению с Иваном или Гилбертом – не так уж и много. Просто я…Просто я пью очень быстро, и меня скорее пробирает. Нет у меня никакой проблемы. Да, и… Всё с моим весом нормально, спасибо большое, Франсис! Я не жирный.
Он полностью одет. АРТУР кидается к туалетному столику на дамской половине спальни и выхватывает из множества хрустальных пузырьков и стеклянных флакончиков и склянок маленькую бутылочку с лекарством.
АРТУР: Да что они понимают? Все эти… Живут, как хотят. А я! Остров! Торфяники, скалы да болота! За ту дрянь, что тут растёт, даже я не дал бы и шиллинга; искусство пресное, как трава. Еда, как дерьмо. А море? И зверь, и охотник. Само собой, я пью! Я пью, потому что так хоть что-то чувствую!
Трясущейся рукой он откупоривает пузырёк.
АРТУР: Опий. Чтоб лучше спалось, говорят. Что-то я, действительно, плохо сплю в последнее время. Расслабляет. (Голос дрожит). Так…Так, пару капелек…
Прикрыв глаза, он подносит бутылку к губам. Раздаётся стук в дверь. АРТУР дёргается и роняет пузырек. Тот падает на пол, и содержимое разливается.
ГОЛОС ИЗ-ЗА ДВЕРИ: Артур? Ты там?
За дверью стоит ФРАНСИС БОНФУА. АРТУР скрючивается и пытается подобрать бутылку, но в панике снова роняет её. Она с громким стуком падает на деревянный пол. ФРАНСИС слышит и открывает дверь.
ФРАНСИС: Артур? Что?..
АРТУР смотрит на ФРАНСИСА с пола, тот видит бутылку и поднимает её. Изучает этикетку и хмурится.
ФРАНСИС: Что?..
АРТУР (невнятно, он успел проглотить немного опия): Не твоё дело.
На мгновение кажется, будто ФРАНСИС сейчас либо заплачет, либо закричит. Вместо этого он подходит и, убирая бутылку в карман, помогает АРТУРУ подняться на ноги и опереться о плечо.
ФРАНСИС: Mon Dieu, Артур, ты хоть представляешь, насколько опасна эта штука? Женщины всё время от неё умирают.
АРТУР: Я те не ж’нщина.
ФРАНСИС (хмурясь): Я и не говорил.
Они проходят мимо зеркала. АРТУР отталкивается от ФРАНСИСА, спотыкается, падает на пол. ФРАНСИС пытается ему помочь.
АРТУР: Убирайся! Видеть тя не х’чу. Не могу тя вид’ть.
ФРАНСИС: (Шокировано) Нет. (Увереннее) Нет. Я не оставлю тебя. Не в таком виде. Нельзя тебя в таком состоянии оставлять.
Тишина. ФРАНСИС вздыхает и садится на пол рядом с АРТУРОМ.
ФРАНСИС: Ты…Ты мне нужен. Ты моё зеркало. Ma chère moitié. Моя половина. Не стань тебя – и мне не с кем будет себя сравнивать. Я не могу тебя оставить.
Он обнимает АРТУРА и рассеянно гладит его по волосам.
АРТУР: Твой костюм…такой нелепый.
ФРАНСИС пусто смеется, продолжая поглаживать волосы АРТУРА. Он поднимает взгляд на зеркало. ЗАНАВЕС.
----
- Ты же не носишь перчаток, что вдруг нацепил? Снимай. Жарко же, — заметил Артур пару секунд назад.
И сейчас он, медленно и глубоко дыша, наблюдает за тем, как Франсис начинает расстёгивать долгую череду застёжек, что идет от локтя к середине кисти. Когда дело касается француза, ничто не может быть простым — либо уродливым, либо красивым. Перчатки сделаны из отличной овечьей кожи, кропотливо покрашены и выдублены до невероятной мягкости; застёжки из золота и серебра легко защёлкиваются и раскрываются. Но в неуверенных движениях пальцев нет привычной элегантности, и он не смотрит Артуру в глаза.
Франсис, с внезапной тяжестью в животе осознает Артур, никогда не стесняется своего внешнего вида. Он обожает своё тело. Он скрывает его лишь тогда, когда на нём есть что-то постыдное.
- Франсис? — Артур сглатывает, ёрзая на больничной койке. — Слушай, я не настаиваю…
Франсис качает головой и грустно улыбается, и Артур понимает, что ему это нужно — нужно показать свой стыд кому-нибудь, прежде чем тот разорвёт его изнутри.
- У всех нас в последнее время появились тайны, hein, mon Anglais?
Он продолжает размеренно расстёгивать, и Артур, наконец, видит. Кожу внутренней стороны руки начиная чуть ниже локтя длинными тонкими линиями покрывают порезы и синяки. С более свежих, едва затянувшихся порезов, корочка снимается вместе с перчаткой и снова раскрывает раны.
Артур резко втягивает воздух; он чувствует, как слезы начинают жечь глаза.
- Я думал… Думал, они прекратили.
На лице Франсиса — тень вины пополам со стыдом, но через мгновение он вновь грустно и едва заметно улыбается.
- Прекратили. На время. Но жизнь в последнее время что-то сурова. Всё это в порядке вещей. Je dis: c'est la vie, mais... — он беспечно, с несвойственной, но появившейся у него в последнее время безнадёжностью пожимает плечами.
Артур помогает ему стянуть перчатку. На ногтях, обычно чистых и аккуратно подстриженных, лак – признак того, что Франсису есть, что под ним прятать. Отпихнув потянувшуюся было руку француза, Артур сам принимается за вторую перчатку.
- Ты до сих пор открываешь им дверь? — вздыхает Артур, изучая круглый синяк на тыльной стороне предплечья. — Похоже на след от смесителя.
Франсис снова беспечно пожимает плечами. Не думать о таких вещах вполне в его духе; он запросто справляется с чужими проблемами, но не со своими. Артур хмурится и стягивает перчатку. На этой руке ногти тоже покрашены, но лак ободран, а на костяшках пальцев заметны грубые следы. От зубов, узнает Артур. Красноречивые синяки какого-то шнурка на запястье.
- Слушай, — вздыхает Артур. — Чья бы корова, конечно, но когда тебе алкоголик говорит, что ты увяз в нездоровых отношениях, стоит, блять, задуматься.
Француз смеется, и слышать этот смех так же больно, как смотреть на его улыбку.
- Развал Советского Союза отразился на нас всех, — невесело замечает он. — Могло быть и хуже.
и Артур может представить, как Франсиса отшвыривают к стенке и за одну руку привязывают к крану раковины — люди в хорошо скроенных костюмах наказывают его один бог знает за что; он скрючивается у стенки, стараясь защититься, но самый большой из людей в хорошо скроенных костюмах (правитель) вздёргивает его, швыряет на раковину и хватает старомодную бритву, столь любимую Франсисом (потому что она хранит в себе хорошие воспоминания, над которыми можно посмеяться вместе с Артуром) и сжимает её — бьёт, режет, рвёт — в ладони, вцепившись зубами в пальцы Франсиса
- Чудовищно. — Артур хмурится всё сильнее, сводя брови. — Я все никак не пойму, почему ты позволяешь своим правителям такое творить с собой.
- Что до этого… — качает Франсис головой, — то лучше пусть гнев обрушивается на одного, а не на многих, я прав?
Артур скрипит зубами.
- …угу, как в этих твоих народных революционных забавах, — рычит он, прежде чем выдохнуть носом. — Ох уж ты со своими комплексами касательно правителей. Избавляешься от них и тут же зовёшь обратно. Либо находишь нового, такого же или похуже. Тебе, может, нравится, когда тебя мучают?
Франсис, улыбаясь, забирается на больничную койку и ложится рядом с Артуром. Тот снова вздыхает и качает головой. Можно было и не спрашивать; всем известно, что Франсис мазохист. Никогда его отношения не были здоровыми даже отдалённо. Артур облизывает губы, всё ещё подвергая сомнению возникшую в голове идею.
- Франсис?
- Хм? — вяло и сонно прозвучало в ответ.
Англичанин сглатывает и хмурится, медленно и осторожно подбирая слова.
- Останься со мной на пару дней.
Франсис резко садится от удивления, и Артур начинает спешно объясняться:
- Мой правитель требует, чтобы после выписки со мной хотя бы три дня кто-нибудь торчал рядом. Все мозги мне пропесочил. Пусть лучше это будет кто-нибудь знакомый, а не тупой ублюдский мент.
Франсис откидывается обратно, скрещивая искалеченные руки на груди и по-кошачьи ухмыляясь.
- Vous ne pouvez rien me cacher. Je connais vos intentions, mon chéri.
Артур пихает его в плечо; смеяться вместе с французом он не желает.
---
Угасла путеводная звезда
Великих войн. Увял венок победный.
Ушло различье меж молокососом
И витязем... В подлунной ничего
Достойного вниманья не осталось...
Софиты слишком яркие, и в костюме очень жарко. Я пою, я играю, я забываю. К таким вещам у меня природный дар. Сцена — и убежище, и витрина, здесь я могу притворяться, могу быть и находить искренность. В будничной жизни, в отличие от сна, который и есть сцена для актёра, искренности очень мало.
Зрители рукоплещут. Я кланяюсь, актёр, играющий Антония, стоит рядом. Занавес опускается. Я иду за сцену, костюм скользит по ногам. Моя правительница в прекрасном шёлковом платье, украшенном золотом, отрывается от своего очередного любовника, подходит и берёт меня за руки. Она расцеловывает меня в щёки, и я отвечаю ей тем же, пока её любовник с улыбкой наблюдает.
- Ты был чудесен, милый мой! — щебечет она, обращая ко мне улыбающееся лицо. — Не знай я сама, никогда бы не подумала, что под этими одеждами скрывается мужчина!
Её любовник — на этот раз стратег, мы долгие годы работали вместе, — подходит и кладёт ладонь на мою обнажённую руку. Он улыбается с обожанием и я, должно быть, скалюсь, как идиот, купаясь в лучах огней этого полувоображаемого мира сцены. Смех и крики, хорошенькие дамы и красивые мужчины снуют мимо нас.
- Никогда не видел более убедительной Клеопатры, моя страна, — тепло тянет стратег-любовник, — рад видеть, что ты счастлив.
Правительница подхватывает меня под свободный локоть и ведёт к чёрному входу.
- Идём, милый, идём; тут так жарко! Нас ждут закуски и вина — скорее отмечать.
- Отмечать? — слышу я свой собственный вопрос, проплывая рядом с ней, всё ещё погружённый в сценический полусон пьесы, — что отмечать?
- Выступление, конечно же! Такую красоту стоит отметить!
Её лицо сияет, как софиты, пока её любовник ведёт нас обоих к карете. Прислуга бросается нам помогать, предлагает тёплые покрывала и меха. Но сейчас мне не холодно; нет, я чувствую, словно могу взвиться в едва сыплющее снегом небо тонким завитком дыма. Я в карете между своей правительницей и её стратегом-любовником, они держат меня за руки, её голос звенит счастьем, пока она делится впечатлениями от пьесы, его спокойный любящий взгляд гладит нас.
- Иван, — уже у самого дворца мягко обращается правительница.
Я, в женской одежде, моргаю и смотрю на неё — женщину с властью.
- Да, ваше величество?
Она тянется и обнимает меня за шею, словно маленький ребёнок. Она целует мою щёку, и я чувствую тонкий запах духов. Её любовник склоняется и обнимает нас обоих — тепло, уверенно. За окном кареты, подпрыгивающей по очищенной от снега дороге, в которой мы в мехах мчимся к залитому огнями дворцу, трепещут снежинки.
- Тебя любят.
Карета останавливается, тут же появляется прислуга, чтобы помочь нам выйти. Они замирают, увидев нас, такие улыбающиеся, такие тёплые, такие настоящие и яркие, словно на сцене, но без костюмированного сияния актёрской искренности. Мир залит светом моей правительницы и её стратега-любовника, снега, что опускается на двор, прислугу и поля. Я слышу свой голос, с изумлением и удивлением обращающийся к ветру, не способному больше меня заморозить:
- Меня любят.
Иду, супруг! Отвагою своей
Я докажу, что быть женой достойна.
Я вся огонь и воздух, - остальное
Из своего состава устранив,
Как низменное, вместе с этой жизнью.
---
Я возьму тебя за руку,
Вдоль стены проведу тебя.
Мы смешаемся с прочими,
Что малюют свои имена.
Укажу твоим пальцам путь
По причудливой росписи,
И впитаются символы —
Моё имя на коже твоей.
Ты удержишь в руках меня —
Ты сильней. Губ касанием,
Теплотой признавай меня.
Как умеешь один только ты.
Пусть по разные стороны
Свет и тьма — мы помирим их.
Стань холстом для души моей,
Моё тело укроет тебя.
Вдоль стены проведу тебя.
Мы смешаемся с прочими,
Что малюют свои имена.
Укажу твоим пальцам путь
По причудливой росписи,
И впитаются символы —
Моё имя на коже твоей.
Ты удержишь в руках меня —
Ты сильней. Губ касанием,
Теплотой признавай меня.
Как умеешь один только ты.
Пусть по разные стороны
Свет и тьма — мы помирим их.
Стань холстом для души моей,
Моё тело укроет тебя.
---
В свете уличных фонарей Альфред наблюдает за Иваном. Желтоватый отсвет отражается, будто в зеркале, от его кожи, не давая возможности смотреть прямо. Он потягивается и зевает, и Альфред представляет, как под одеждой движутся мышцы и кожа. Такие вещи Альфреду представить не сложнее, чем цвет собственной руки или белую пену океанских волн.
- Здесь так тепло.
Бледные губы открываются, выпуская мягкое белое облачко. Эти странные глаза впитывают небо над ними, и Альфред знает, что уже пойман в плен. Они поймали его очень давно — возможно, когда он ещё не был даже колонией, когда на Западе и не помышляли об Америке. Когда он бегал, играл, вопил и не был обязан думать. Да, в те дикие дни, которые оборвались так внезапно и в то же время так медленно, что Альфред ничего не заметил, пока не оказалось, что у него уже есть Имя и что он Нация.
Они блуждают по улицам Лондона. Идут по Флит Стрит, где когда-то ночи напролёт хором взвывали печатные машинки. Спускаются в Подземку и слушают грохот — эхо тех времён, когда грохот был гораздо, гораздо громче. Они выходят в свет Биг Бена и морозное мерцание Темзы.
- Иван?
Фиолетовые глаза (какие цвета нужно смешать для фиолетового? Альфред не может вспомнить) обращаются на него.
- Да?
- Когда ты понял, что ты Нация?
К изумлению Альфреда Иван улыбается. Он останавливается под фонарём недалеко от того места, где они утром пили кофе (неужели это действительно было недавно…), всё с той же странной улыбкой. Она не горькая и не радостная, просто… задумчивая. Альфред недоумевает, с каких пор он начал различать улыбки Ивана.
- Почему ты спрашиваешь?
Альфред вспыхивает, глядя на носки ботинок. Не надо было, наверное, налегать на вино за ужином; он знает, что гораздо проще краснеет, когда выпьет лишнего.
- Просто любопытно. Можешь не отвечать.
Иван пожимает плечами и, глядя на Темзу, убирает руки в перчатках в карманы.
- Думаю… Думаю, я всегда знал, что я Нация. Я знал, что у меня не было родителей, как у нормальных людей. Я плохо помню, с чего всё началось, но я всегда знал, что я… я не человек. Человек не смог бы выжить после того, что делал со мной Монгол; я знаю, я часто видел. А потом, когда Яо нашёл меня и забрал, я осознал, что такое нация и что я — один из них. Не мутация, как Монгол, но Нация.
Альфред знает эту историю. Как Россия стал Нацией, убив другую Нацию по имени Новгород, который был ему, кажется, отцом. Её однажды рассказал Артур, когда Альфред его очень разозлил, впервые пригрозив, что станет независимым. Он внезапно тяжело сглатывает, наблюдая за дыханием Ивана, вырывающимся в холодный воздух маленькими белыми облачками.
- Яо…Он был твоим…
- Первым? — продолжает Иван вопрос, крутящийся не на языке, но в голове Альфреда. — Нет. Эту часть меня забрали очень давно. До Монгола. Не помню, кто; возможно, Новгород или Киевская Русь, всё может быть. Яо был… Он был первым, кто вызвал во мне желание. Чтобы меня касались, я имею в виду. Он так много мне дал. Песни. Слова. Пищу. Воду. Убежище…Это меньшее, чем я мог отплатить.
Альфреду щиплет глаза, и он встаёт ближе к Ивану, не прикасаясь, но давая понять, что он рядом. Иван дышит ровно, вдох и выдох, белое облачко за белым облачком, и говорит так, будто он годы ждал, чтобы начать этот рассказ. Оправдаться. Утвердиться.
- Он был единственным, чьи прикосновения не вызывали во мне отвращения. Он спрашивал разрешения. Его прикосновения были приятны. А после того, как я убил Новгород, он был единственным, кто понял, кто встал на мою сторону и велел мне гордо держать голову, потому что я не такой, как Монгол, я Нация, а не монстр, что бы там ни говорили другие. И он привел ко мне Франсиса, и мы с Франсисом дрались, да, но долгие годы он был единственным, помимо Яо, кто касался меня и… И я, бывало, чувствовал себя настоящим и тёплым, но только рядом с ними. Ни с кем другим. Поэтому им я буду давать всё, что у меня есть, даже если они не возьмут, потому что пока у меня есть, что дать, я могу называть себя Нацией.
Иван останавливается, его дыхание всё такое же размеренное, но взгляд направлен на Альфреда. Он достаёт из кармана руку в перчатке и медленно, словно во сне, поднимает её и касается слёз на щеке Альфреда. Он гладит его по щеке, фиолетовые глаза изумленно глядят в синие.
- Ты плачешь, - встревожено шепчет Иван, - Я… Я, кажется, заставил тебя плакать. Из-за чего?
- Вот?.. — Альфред сглатывает и делает глубокий вдох, дабы взять себя в руки, — вот что для тебя любовь, да? Отдавать себя?
Он это понял раньше — на этом же самом месте, но полное осознание пришло только сейчас. Иван пристально смотрит на него и дышит глубоко, но в его глазах озадаченность и круговорот неясных Альфреду эмоций. Он пытается убрать руку, но Альфред перехватывает её и прижимает к груди. Так близко, что он чувствует сильную дрожь ивановых пальцев прямо напротив своего сердца.
- Прошу тебя… — шепчет Иван, его голос дрожит, а взгляд нервно скользит по редким в этот час прохожим, — я не понимаю.
Альфред делает шаг вперёд и поднимает лицо, прижимаясь губами к губам Ивана, выдыхая тепло на ледяную кожу. Иван не отвечает, лишь смотрит широко распахнутыми глазами на Альфреда, когда тот отстраняется. Когда Иван порывается поцеловать его в ответ, Альфред качает головой, чем заслуживает сбитый с толку, почти паникующий проблеск во взгляде.
- Нет, Иван, — мягко говорит Альфред, прижимая руку русского к груди, — любить не значит отдавать себя. Не значит платить или быть наказанным, быть правым или неправым. Любовь — она здесь. Внутри. Она тёплая. И она никогда не уйдёт. Никогда.
Иван пристально смотрит, и в этот момент Альфред видит мир. Он видит, как волны лижут берег пляжа, как в первый раз кричит новорожденный, как последний раз вдыхает умирающий, как движутся тектонические плиты. И Альфред понимает, что вот она, любовь, и что описать ее нет никакой возможности.
Вдох, выдох; Иван делает шаг навстречу, сокращая дистанцию между ними. Его глаза открыты, и Альфред чувствует стук сердца Ивана, когда они прижимаются друг к другу в свете фонарей на берегу зимней Темзы. Иван делает вдох, выдох, вдох.
- Можешь мне показать? — Иван шепчет так тихо и неуверенно, что Альфреду приходится напрягать слух. — Покажи мне, что ты зовёшь любовью.
Альфред целует Ивана, долго и медленно, давая ему всё, что может, вдыхая тепло в эти холодные губы. Он наблюдает, как Иван неспешно и вяло закрывает фиолетовые глаза, как медленно отвечает на поцелуй с той же силой; их губы раскрываются одновременно, встречая друг друга ровным, слаженным дыханием. И Альфред надеется, что Иван начал понимать, пусть пока совсем чуть-чуть, что у него хватит сил всё объяснить этому человеку, этой нации, этой России, которого он любит всем сердцем и своим миром.
…нет никакой любви, кроме той, что создает саму себя; нет никакой «возможной» любви, кроме той, которая в любви проявляется. Нет никакого гения, кроме того, который выражает себя в произведениях искусства.
---
Это колдовской час, и Артур позволяет себе парить, а феям — приблизиться и пощекотать уши. Они хихикают и ласкают его лицо, а те, что постарше, легонько целуют уши.
- Франсис, ты их видишь?
Ярко-голубые глаза — похожие на драгоценности, а не на небо, как у Альфреда — смотрят на него с нежностью.
- Ты же знаешь, что не могу, mon Anglais.
Феи начинают хихикать — звонкий, переливчатый хор, как бубенцы на хомуте жеребёнка. Одна из фей, та, которую он знает дольше всех, порхает перед лицом Франсиса и, щебеча и гудя, делает пару кругов вокруг его головы. Артур улыбается и протягивает ладонь одной из потянувшихся к нему фей; та ловит его крошечными ручками за указательный палец и целует, прежде чем присоединиться к своей свите.
Артур улыбается и понимает, что колдовской час действительно настал, потому что его чувства незамутнены и улыбка получается легко и естественно.
- Никогда не понимал, почему ты их не видишь.
Одна из фей, самая яркая, щебечет Артуру в ухо его имя, всеми, кроме фей, теперь забытое: Angol-þeód. Остальные пищат и щебечут: болтают о цветах, заклинаниях и каплях росы на листьях. Артур улыбается и подзывает тех, что порхают около Франсиса, и внимет их голосам-бубенчикам, глядя на заинтригованное увлеченное лицо француза.
- Давай, Франсис, попытайся. Нужно только расслабиться и глаза открыть. Это как… — Артур замолкает, стараясь подобрать понятную своему собеседнику аналогию, — это как рисовать! Или строить. Или вышивать! Вот, вышивать. Посмотри на то, что прямо перед тобой, и приглядись! Просто приглядись получше, разгляди то, что скрыто под внешним. Давай же, Франсис, попробуй; в колдовской час магия сильна.
Артур подставляет ладонь и фея, шептавшая его имя, вспархивает и усаживается, отбрасывая сбрызнутые росой волосы цвета мха с плеча. Артур поднимает руку — и фею — к лицу Франсиса. Тот качает головой и немного печально улыбается.
- Артур, не могу я.
- Можешь, — настаивает англичанин, твёрдо держа руку и свой драгоценный груз, — расслабься и посмотри. И не надо себя убеждать, что не можешь.
Француз вздыхает и закрывает глаза. Артур в курсе, что Франсис это делает исключительно чтобы угодить ему, но ещё Артур знает, что если кто и может видеть его друзей, то только Франсис и только сейчас. Он наблюдает — и феи вместе с ним — как Франсис медленно дышит, сжимая лежащие на коленях ладони. Ему знаком этот жест: так француз проверяет качество ткани, разворачивая в уме воображаемый свёрток. Эти осторожные мечтательные движения предназначены метрам и метрам шелка и атласа, тканям ручной работы миллиарда прекрасных оттенков. Напряжение покидает плечи Франсиса, когда он представляет ткань, его дыхание становится глубоким и прекрасным.
О веки цвета облаков, глаза, исполнены блаженства -
Поэт, не покладая рук, творит, творит под сенью дней;
Он создает свой идеал, творит из рифмы совершенство,
Вплетая в строки красоту и нежность девичьих очей,
И ширь беспечную небес, лениво свыше распростёртых.
И посему моя душа склонится, взгляд поднять боясь,
Когда роса в полях уснет и разобьёт бог время в стёкла,
Пред звездной ленностью небес и пред тобой, любовь моя.
Франсис снова открывает глаза, его ясный взгляд смотрит куда-то между миром ощущений и цвета и реальностью, наполненной химическими запахами и жестким светом больничной палаты. И Артур понимает, что Франсис наконец видит, потому что его глаза распахиваются всё сильнее, когда он снова смотрит на его ладонь, распахиваются, пока не становятся похожи на два голубых фарфоровых блюдца. Перед ним, на руках у англичанина, старейшая фея поправляет блестящие волосы и ухмыляется ошарашенному мужчине.
- Le saint des saints... — выдыхает он.
- Это Титания, королева фей, — торжественно, но нежно представляет Артур, наблюдая, как Франсис охватывает взглядом порхающих по комнате бесчисленных удивительных созданий. — Остальные присутствующие — её придворные дамы.
Одна из самых юных подлетает к лицу Франсиса. Она скромно поглядывает на него, колеблется секунду и протягивает руку к выбившийся пряди его длинных светлых волос. Едва коснувшись, она взвизгивает и чирикает что-то о золоте, прежде чем упорхнуть к ждущей её сестре. Титания поднимается, слетает с руки Артура и, присоединившись к своей свите, исследующей палату, порхает в воздухе.
Артур тянется и берет Франсиса за руку. Он чувствует, как тот дрожит, его глаза расширены, а дыхание поверхностно.
- Теперь ты их видишь, Франсис?
- Oui... — голос чуть подрагивает. — Il est incroyable, mais je... Je les vois maintenant.
Артур наклоняется ниже, едва касаясь губами губ Франсиса — идеальных, улыбающихся. Теперь он смеется вместе с Франсисом, потому что колдовской час и его чувства не замутнены реальностью и мглой, скрывающей магию от людей.
Я оставляю Сизифа у подножия его горы! Ноша всегда найдется. Но Сизиф учит высшей верности, которая отвергает богов и двигает камни. Он тоже считает, что все хорошо. Эта вселенная, отныне лишенная властелина, не кажется ему ни бес плодной, ни ничтожной. Каждая крупица камня, каждый отблеск руды на полночной горе составляет для него целый мир. Одной борьбы за вершину достаточно, чтобы заполнить сердце человека. Сизифа следует представлять себе счастливым.
-из эссе «Миф о Сизифе» А.Камю
--
Обоснуй тайм.
- Конец битвы за Берлин и капитуляция Нацистской Германии Союзникам имели место быть между 2 и 9 мая 1945. Обе стороны понесли громадные потери, о числе которых спорят до сих пор. Проблема не столько в отсутствии документов, сколько в незнании размаха битвы на индивидуальном уровне.
- Эстетика тела в 19 веке предвосхитила современные западные представления об идеальной красоте и пришествие всевозможных вмешательств для достижения этого идеала. Судя по мемуарам, это коснулось представителей обоего полу, которые стали запихивать себя в корсеты и подвергать диетам не для здоровья, а для красоты.
- Ея высочество императрица Австро-Венгрии Елизавета «Сиси» была знаменита как своим вкусом в моде и 40 сантиметровой талией, так и жесткой диетой вкупе с интенсивными физическими нагрузками. В свое время она была весьма популярна среди западного светского общества, современные же историки имеют основания полагать, что дама страдала анорексией, исходя из того истощения, до которого она себя своими упражнениями довела.
- Опий в Викторианскую и Эдвардианскую эпохи использовали как болеутоляющее и как простую радость закованных в корсеты дам, которым он был то ли нужен, то ли, на самом деле, не нужен. Дешевое, доступное и очень вредное лекарство, привыкание к которому развивалось весьма быстро. 10-30 мл помогут достичь нужного эффекта, а вот свыше 100 мл уже может сбить с копыт неопытный организм.
- С 80х по 90е прошлого века среди приближенных премьера Франции прогремело несколько самоубийств. В самом правительстве бурлила борьба социалистов с консерваторами. Некоторые любят спекулировать на предмет того, а правда ли ребята самоубились.
- Екатерина Великая, она же Вторая, как мы все с вами знаем, правила в 1762-1796 годах, что есть золотой век русского искусства. Она поддерживала все культурные начинания и лично общалась со многими литераторами. Даже целых 15 лет переписывалась с Вольтером. Кроме того, она знаменита своей бурной личной жизнью и привычкой продвигать своих любовников по службе. Некоторые из них уже находились на заметных постах, подливая масла в костер загадок и тайн, окружающих ее правление.
Стихи и прочее:
1."Ты да я да вода" - авторское.
2.В качестве заголовка и подзаголовка взята цитата из знаменитой речи от 1946 года Джавахарлала Неру, первого премьера независимой Индии.
3.Пабло Неруду перевел П.Грушко
4. У.Шекспир, «Антоний и Клеопатра» в переводе О. Сороки
5. "Сказал художник" - авторское.
5. Лекция Ж.-П. Сартра «Экзистенциализм – это Гуманизм» в переводе М.Н. Грецкого.
6. "Он говорит об идеальной красоте" Вильяма нашего Батлера Йейтса.
7. «Миф о Сизифе» А.Камю в переводе Н.Рудна
Французский:
- Je dis: c'est la vie, mais... - Я говорю: такова жизнь, но…
- Vous ne pouvez rien me cacher. Je connais vos intentions, mon chéri - Вы от меня ничего не скроете. Мне известны ваши намерения, милый мой.
- Ma chère moitié - моя милая половинка.
- Le saint des saints... аналогично нашему "Господь всемогущий".
- Il est incroyable, mais je... Je les vois maintenant - это невероятно, но я…я их теперь вижу.