Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: По пути к вершине холма наших желаний.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Китай, Англия, Эстония, Франция, Латвия, Литва, Россия | пост-Китай/Россия/Франция и Россия/Литва; Америка/Россия, Франция/Англия.
Саммари: Альфред знает, что изменить свою судьбу ему не по силам, но пытается продержаться как можно дольше. Жертвы, на которые идёт Нация, не бывают односторонними: всегда двусторонние, многосторонние. И, по Сартру, «"Есть" бытие, поскольку для-себя таково, что существовало бытие».
Глава одиннадцать.заледеневшее пространство перед ним под ним вокруг и везде и бесконечно тянется вонь ужаса сильное чувство будто окоченевшая рука в груди и сжимает сердце будто
Он слышит звук приближающихся шагов — тихий, пусть и в военных сапогах. Альфред отворачивается от огромной ямы, рядом с которой стоит, и видит идущего к нему Ивана, видит его почти умоляющий взгляд. И почему-то Альфред не может оторваться от этого фиолетового взгляда, устремлённого в мир и вместе с тем куда-то далеко за его пределы. Ивана заметно трясёт, на нём нет привычного пальто. Без плотного и бесформенного одеяния он словно стал меньше и теперь кажется моложе, уязвимее.
- А где пальто твоё? — слышит Альфред свой собственный голос, когда Иван подходит. — Колотун такой на дворе…
Иван не отводит глаз, моргает, и Альфред видит, что тот вот-вот расплачется. Одной рукой он вцепился в плотно замотанный на шее шарф, другой — без рукавиц на таком ледяном ветру — хватается за грязную ладонь Альфреда.
- Я…Я нашёл, кажется…— на секунду Альфреду становится жутко: он видит, как мерцает, словно гаснущая керосиновая лампа, свет в его глазах, — я нашёл…
и тебе всего семь лет и мама швыряет в отца кастрюлю и та ему прямо в лицо и горячий бульон и жир и лук и ты все гадал почему тебя рвёт от запаха мяса но не мог даже думать о том дне когда тебе всего семь лет и
Иван сглатывает, свет в глазах дрожит, и Альфред даёт увести себя от ямы. Иван очевидно не доверяет своей способности говорить, не верит, что тех слов, которые помнит (на любом языке) хватит, чтобы описать…это. Это место. То, что здесь творится — нечеловечно, неестественно, невозможно; разве что для сумасшедшего в спятившем мире.
Иван ведёт его мимо зданий, за четвёртый барак в третьем ряду, в самый конец вереницы переполненных коек. Рядом с телом на полу крутится советский врач. Пара других скелетов (как измученные и истерзанные люди могли остаться в живых? Альфреду жутко и непонятно) стоят вокруг, защищая, и Альфред невольно спрашивает себя, чем конкретно это тело так отличается от остальных.
Но потом врач поднимается с корточек, чтобы поприветствовать их, и Альфред видит, что там не одно тело, а два: тощие, невозможно, страшно тощие, лежащие в обнимку. Они обриты, у них закрыты глаза, но они дышат; тот, что поменьше, дышит сильнее. Желудок Альфреда подскакивает к горлу, руки трясутся, и только сжимающие его ладонь пальцы Ивана кажутся настоящими во всём этом кошмаре.
ибо хватать больно и реально и не ползёт не грызёт внутренности как бессчетные тысячи крыс копошащихся в пустом буфете визжа в поисках крошек и бросаясь друг на друга и цепляясь в горло своим крысятам и зубы их реально и больно ибо
Врач делает шаг вперёд, в его глазах написан миллион рассказов о мире баталий и тюрем, в котором он путешествует, а голос, обращенный к Ивану, несёт ту доброту, которую замутнённый разум может получить лишь от доктора. Иван отвечает пустыми, бесцветными русскими словами, и доктор поднимает с земли пальто Ивана и накрывает тела.
- Я думал…— Альфред сглатывает, его голос срывается, взвинчивается, спотыкается, — я думал, мы встретим Людвига в Берлине…и Феличиано будет там же…
Альфред не добавляет, что надеялся, будто сможет продолжить их ненавидеть, если обнаружит, что они там, всё ещё сражаются, всё ещё играют в злодеев. Не добавляет, что эти изуродованные нации (как девчачьи бумажные куклы в руках задиры, разорванные на куски) заставляют понять, что больше нельзя делить всё на чёрное и белое, на добро и зло. Что Человек здесь — единственное чудовище, не злое и не доброе в своей необъяснимой жестокости.
Иван сгорбливается над телами Феличиано и Людвига и берёт в руки камеру. Альфред дёргается было — прекратить, нельзя такое снимать — но останавливает себя, понимая, что это работа Ивана, его обязанности; в движениях русского ни радости, ни печали, лишь смирение.
все что тут было раньше и будет снова и снова как лампочка фосфоресценция и пятно когда гаснет и не похоже но оно же и все же это все что тут есть и было и будет
- Я… — Альфред снова сглатывает, давится, знает, что краснеет, стараясь сдержать эмоции. — Я, кажется, верил, что могу всех спасти…совсем недавно верил…
--
Ещё раз видит он своих соседей
Сердиты лица в первом тусклом свете,
Покрытые цементной серой пылью,
Расплывчаты в парах,
Их сон нелёгкий смертью заражён.
В ночи, под тяжкой ношей
Их видений, челюсти двигались,
Жуя несуществующую редьку.
"Назад, уйдите, низменные люди,
Идите прочь. Я никого не трогал,
Не брал чужого хлеба.
Никто не умер за меня. Никто.
Вернитесь в свой туман.
В том не моя вина, что я живу,
Ем, пью, дышу, ношу свою одежду."
Сердиты лица в первом тусклом свете,
Покрытые цементной серой пылью,
Расплывчаты в парах,
Их сон нелёгкий смертью заражён.
В ночи, под тяжкой ношей
Их видений, челюсти двигались,
Жуя несуществующую редьку.
"Назад, уйдите, низменные люди,
Идите прочь. Я никого не трогал,
Не брал чужого хлеба.
Никто не умер за меня. Никто.
Вернитесь в свой туман.
В том не моя вина, что я живу,
Ем, пью, дышу, ношу свою одежду."
По пути к вершине холма наших желаний
Многим вновь и вновь придется пробираться через долину теней.
«Что касается гуманитарной помощи — будь то посылки заключённым, медицинская помощь солдатам, пища беженцам — то она не имеет никакого отношения к моральным принципам и не зависит от статуса человека. Даже если человек вел себя не по-человечески, его жизнь нужно спасти. Врачи, по мнению непрофессионалов, выбора не имеют и обязаны помогать нуждающемся, даже если те преступники.
Но помимо этого мы хотим справедливости и желаем, чтобы виновные несли наказание. Можем ли мы смириться с тем, что военным преступникам-беженцам нужно предоставить одежду и пищу? Достойны ли они того же обращения, что и прошлогодние попрошайки у храмов и церквей, которые заслужили его покаянием и раскаянием?.. Не слишком ли это для гуманитарной помощи? Вот что нас беспокоит».
Фридрих Катрохвиль.
- Хочешь, секрет расскажу?
Они сидят на крыльце артурова дома. Альфред лениво курит сигарету, дым относит к Ивану. Тот посасывает кубик льда из стакана; лёд пахнет водкой, в которой он до этого плавал. Зимнее солнце почти завалилось за горизонт, и они сидят в свете фонаря у дома Артура, погружённые каждый в свои печали.
Иван в ответ грызет лёд.
Альфред посмеивается и выдыхает облачко дыма.
- Лады, — тянет он, откровенно улыбаясь, — я как-то раз видел, как ты плаваешь в Тихом океане. Голый.
Будь на месте Ивана другой человек или нация, лёд бы уже застрял в горле, угрожая здоровью. Но Иван есть Иван, посему в ответ раздается только хруст – чуть громче, чем мерное потрескивание, слышимое ранее.
- Ну, это давно было, — смущенно добавляет Альфред, — когда я исследовал запад. Думаю, ты тогда считал, что никто не видит; отлично гребёшь на спине, серьёзно.
Ивану нечего ответить. Он пожимает плечами, закидывает в рот очередной кубик льда и чувствует, как Альфред прижимается к его боку; он следит за белым дымом, ползущим в вечернем воздухе.
- Меня очень давно влечёт к тебе, — шепчет Альфред.
И тогда Иван уже по-настоящему смотрит на него. Альфред встречает этот взгляд, и Иван замечает слёзы. Голубые глаза — как озёра, в которых плещется высокое небо.
- Как думаешь, у нас всё будет хорошо? — у Альфреда дрожит голос. — В конце недели тебе, наверное, надо будет возвращаться в свою страну, и мы… Мне раньше было так одиноко. Нет, не одиноко даже, а…Пусто, наверное. Да. Было пусто, пока были ты и я, но не мы. Вместе.
Иван сжимает ладони, слушая эти рассуждения. Мы — так называет Альфред этот странный общий период в жизни. Называет и подтверждает его. Иван вдыхает, выдыхает, зажмуривается чуть дольше, чем нужно, чтобы просто моргнуть.
- То, что я люблю…Что я люблю в том, как ты мыслишь: это солнце, цветы и тепло; то, что мне не принадлежит, — у Ивана мягкий тихий голос. — Ты, полагаю, не можешь принадлежать мне, я не могу принадлежать тебе, потому что любить значит отпустить.
Влажные глаза Альфреда сверкают той тёмной страстью, той убежденностью, тем зарождающимся безумием — Ивану знаком этот взгляд, знаком, как собственное дыхание.
- Никуда я тебя не отпущу, — рычит Альфред, вцепившись в воротник иванова пальто, — моя любовь не такая.
Кубик льда давно растаял. Иван гадает, как долго холод продержится во рту у Альфреда. Вкус сигарет и пепла в поцелуе, и Иван рассеянно думает об огне.
---
Я нажрался в местном баре,
Мы пили какую-то дрянь
Твою тачку раздолбали.
Под фонарем, схватив мое бедро,
Ты сказала, улыбнувшись:
«Это наш счастливый случай».
Меня спасали все, кому не лень,
Бесполезная затея.
Тень осталась, сам же где я?
Чем тот свет грозится — хрен с ним.
Моей будешь летней песней.
---
Артур сперва слышит крик Франсиса, и только потом понимает, что случилось. Его брат прикрыл его: бросился между Артуром и взведённым ружьём сбежавшего из госпиталя немецкого офицера. Французский врач, взревев, уже распластал немца по полу, сжимая его шею с выработавшейся за годы войны силой.
- Артур, — голос Франсиса, — Артур…
И Артур, раскрыв рот, в ужасе смотрит на правое плечо Франсиса, где из обожжённой порохом раны торчит кость и вытекает кровь. Он давно потерял голос (ещё со времени первых воздушных налётов), и сейчас бы всё отдал за возможность закричать — сейчас, когда лицо француза становится всё расслабленнее и расслабленнее. Он слышит тихое bon, Франсис закатывает глаза и тут к Артуру возвращается голос.
Когда француз приходит в себя, Артур сидит рядом с его постелью. Голубые глаза едва раскрываются, из горла вырывается хрип. Артур обеспокоено, нежно гладит руку Франсиса кончиком пальца и, пока его брат сражается с наркозом и лекарственной слабостью, бормочет пару бестолковых фраз.
- Артур?.. — у Франсиса слабый голос. — Qu'est-ce que...
- Тсс… — отвечает Артур, — операция была долгой; тебе очень больно?
Брат пару раз сонно моргает.
- Oui, mais je... je...
Артур едва заметно дрожит; поднимаясь и бросая взгляд на дверь, кладёт ладонь на лоб брата. Тепло, но не слишком, хоть его общее состояние и улучшилось по сравнению с тем, что было полдня назад, когда его только привезли из операционной. Прикусив нижнюю губу, Артур касается пальцами шеи Франсиса, щупает пульс, не глядя в глаза.
- С-слушай, — говорит он, прочистив горло, чтобы голос не дрожал, — доктора запретили давать тебе какое-либо обезболивающее. Твое т-тело…
И Артур закрывает глаза, почти до крови кусая губу. Вдох, выдох, как это похоже на поле боя, где всё становится разумным, как только перестаешь об этом задумываться.
- Франсис... У меня есть опиум. Я… я тебе его…
Он чувствует, как Франсис кладёт ладонь поверх его руки, уже тянущейся к карману, — Артур открывает глаза и видит нежность во взгляде брата.
. - Il n'est pas necessaire, mon amant... — шепчет он, без желания, в голосе лишь твёрдость. — Vous oubliez que je suis allergique à telles choses.
Артур сжимает зубы.
- Почему ты никогда не обращаешься ко мне, как к другу, как к любовнику? — громко, яростно рявкает он. — Что я тебе, очередное туловище на попользоваться?
И, к его удивлению, у Франсиса смягчается взгляд, улыбка становится шире, а хватка сильнее. Он осторожно тянет Артура на себя, пока тот не ложится ему на грудь, и обнимает.
- Parce que j'ai peur nos amour... — шепчет Франсис, обнимая его, согревая его. — Il n'est pas une liaison. Il y a des raison plus profondes ici.
---
мама вложила в меня любовь
отдала сердце свое и кровь
и бились ради меня
толкались ради меня
излились ради меня
на невестино белое ложе
от венчания годом позже.
папа дарил мне свою любовь
я помню руки, помню трость
учила строго она
пока толкал я отца
пока просил я отца
так как знал, что его все деянья
для меня лишь задуманы в тайне
из-за меня
горевала мама
умирала мама
папа кричал
папа рыдал
потому что любили
тут настал я.
---
Артур наблюдает, как Франсис раздевается ко сну.
Он выскальзывает из блузки так же, как раньше выскальзывал из расшитых туник; тёмных, струящихся туник. Старые шрамы на его теле — воспоминания, перекликающиеся с Артуром, когда тот касается языком голой кожи (изуродованной правой ключицы) и снова видит, как сгорала Жанна д’Арк, как избивали его брата. Франсис вздыхает, в его глазах всё ещё печаль от событий того времени, и Артур ведёт губами по выступающему шраму от пули на его правом плече, вспоминая, как француз бросился закрыть его телом в той странной, бессмысленной войне.
(Возможно, думает Артур про себя, все войны в той же степени бессмысленны, в какой и справедливы. Справедливость войны отвергает этику, не заботясь, кто пешка, кто король. Убийство есть убийство, и методы войны такие же извращённые, как и прочие определяемые законом преступления).
Для Франсиса секс — метод убежать, метод подтвердить своё существование. Без него он бы болтался по жизни, как призрак или отголосок давно прошедшего времени. Большой секрет, но Франсис редко кончает во время секса; это особое, уязвимое состояние мало кому позволено видеть — Артуру, Ивану и, может быть, Антонио. Франсис болезненно замкнутый человек.
Артур держит Франсиса и гладит сведённые мышцы его спины, другой рукой нежно касаясь его плоти. На спине Франсиса новые шрамы, вырезанные искусной рукой, подчинившейся извращенным стремлениям. Артур мягко и благоговейно касается искалеченной воспаленной кожи губами и пальцами; Франсис словно мяукает, его тело отвечает дрожью на каждое успокаивающее касание.
(Он вспоминает другое место и время. За стенами Кремля холодно, но в комнате, где Артур принимает Франсиса, тепло и уютно от полыхающего рядом с креслами камина. У Франсиса — длинные волосы и красное с золотым платье, корсет по последней французской придворной моде.
- Mon Anglais, - мурлычет Франсис, пуская в ход все штучки, на которые способны дамы и куртизанки, элегантным движением рук откидывая волосы назад, откровенно и многообещающе выгибаясь, - Mon ami, mon amant, mon Anglais...)
- Мой, — шепчет Артур между поцелуями, — мой.
---
Откуда такая нежность?
Не первые — эти кудри
Разглаживаю, и губы
Знавала темней твоих.
Всходили и гасли звёзды,
Откуда такая нежность?—
Всходили и гасли очи
У самых моих очей.
Еще не такие гимны
Я слушала ночью тёмной,
Венчаемая — о нежность!—
На самой груди певца.
Откуда такая нежность,
И что с нею делать, отрок
Лукавый, певец захожий,
С ресницами — нет длинней?
--
Иван один. Он стоит в гостиной Артура, оставив Альфреда спать в комнате для гостей, и смотрит в облачное лондонское небо.
У попа была собака.
- Иван.
Он наблюдает за прозрачным полуголым отражением Франсиса, что подходит и встаёт рядом с ним. Халат ему слишком короток, да он и не потрудился его запахнуть или завязать. У него бледное усталое лицо, а губы, как чувствует Иван, целуя его, пахнут Артуром.
Он её любил.
- Я буду отстраиваться заново.
Франсис улыбается, в усталых глазах — понимание. Иван помнит, как Франсис восстанавливал страну после Второй мировой, помнит, как он пел вместе со своим народом. Стоял самостоятельно, несмотря на сломанную лодыжку и множество других ран, и пел. Иван гадает, наберётся ли он когда-нибудь уверенности, чтобы также петь.
Она съела кусок мяса.
- Я стану лучше, даже если для этого придется стать хуже.
Он её убил.
В жизни Ивана всего можно было достичь — даже частично — принеся что-то в жертву. Он знает, что одинок, однако в то же время знает, что не один. Франсис распродал бесчисленное количество себя, чтобы выжить; даже свою мужественность, когда притворялся женщиной ради защиты того, что принадлежит ему. Иван — нация, а нациям нужно чем-то жертвовать.
Вырыл ямку, закопал
- Иван?
На могилке написал:
Иван улыбается, грустно и мягко.
- Для бешеной собаки семь вёрст не крюк.
У попа была собака
И Франсис — милый Франсис, которого столько раз сводили с ума — приникает к Ивану, целует его и отдаёт очередную часть себя.
---
Мы рождены до времени
В грешном саду, где жабою
Скользит сквозь чащу рваную
Тюремщик без ума.
Он метит путь капканами.
Зверь, рыба, птица – пойманы,
Бродить теперь обязаны по пролитой крови.
Украсть одежды ангелов
С помойки из безумия
Отныне – наша миссия.
И пусть там вязнет логика,
Пусть все идеи дерзкие
Там в грязь и небо кислое затопчет вундеркинд.
Летели в землю семена,
Что жглась лучами красными,
Ростки которых: сахар-соль,
А сами – камни путаны.
Люби, мечтай, приди ко мне,
Не верь огню бездумному,
Приникни к моим язвам и – гори, гори, гори!
---
Я помню свою жизнь не так, как другие люди. Иногда события остаются в памяти картинами, иногда звуками, иногда неясными образами и впечатлениями. Все относительно: тёмное и чёрное, яркое и белое.
Оглядываясь назад на события той странной, почти нереальной недели в 1989 году, я словно вижу их сквозь витражи в турецкой мечети. Было время, когда Турция часто бил такие стекла и я, приезжая к нему, всегда отчаянно стремился запечатлеть каждое из них в памяти. У него переменчивый нрав (и таким он всегда будет), но его разум и глаза способны видеть и творить не только хаос, но и прекрасные вещи.
Альфред…Альфред — мой витраж, но его разбить одним ударом не получится. Для многих других наций хватало и меньшего. Нет, с Альфредом иначе, мне придётся медленно отколупывать по маленькому кусочку стекла. Пока он не обратится в ничто, не обратится во все, не станет моим. Я представляю его, он представляет меня; я создаю его, он создаёт меня; и я убиваю его, как он убивает меня.
Моя жизнь и жизни окружающих, представляются мне работой стеклодува, который, поднося стекло к огню, делает его тоньше, шире. Иногда стекло крепнет, иногда сдувается, иногда взрывается. Но стекло не твёрдое, оно жидкое и не перестает меняться. Если его не трогать, оно едва изменится, но всё равно не останется прежним. Прочное и хрупкое, чистое и мутное: стекло, любовь, жизнь.
Может, об этом говорил Альфред, когда обещал научить меня любви. Любовь вечна; любовь безумна. Любовь похожа на меня, на Альфреда, на Франсиса и Артура, на весь мир. Любовь —окружность, самая идеальная окружность, что знает этот мир.
Если любишь кого-то, впиши его имя в окружность; ибо сердца разбиваются, но круг бесконечен.
--
Я пламенем объята в холод лютый,
В сиянье дня в кромешной тьме бреду,
Предчувствую и радость и беду,
Ловлю неуловимые минуты.
Живу в цепях и разрываю путы,
Смеюсь и плачу в тягостном бреду,
И снова ум и сердце не в ладу,
И день мой ясный полон чёрной смуты.
Так я во власть Амуру отдана:
Когда беда нависнет надо мною,
Нежданно от неё я спасена.
Когда ж душа надеждою полна
И радостью я сердце успокою,
Терзаюсь вновь я прежнею бедою.
--
Обоснуй тайм.
Исторический.
-подробности преступлений Холокоста до сих пор не раскопаны до конца. Несмотря на то, что нацисты подробно записывали всех, проходящих через лагеря, сосчитать количество заключенных за весь период с постройки до разрушения невозможно. Красная Армия, как правило, первой добиралась до лагерей, и в советских архивах много фотографий заключенных и самих лагерей.
- Со Второй Мировой начиная, обычно недобрые отношения Англии и Франции стали налаживаться. Окончание холодной войны повлекло за собой улучшение русско-французских отношений и сравнительное потепление американско-английских. Что до Америки и России, то 90е годы стали временем расцвета экономики в одной стране, и подполья с коррупцией в другой. С 9/11, однако, ситуация изменилась,
Литература.
1. «Выживший» Примо Леви, перевел Снусмумрик
Заголовок/Подзаголовок: Речь Нельсона Манделы от 21 сентября 1953 года «Нет простых путей к свободе».
2. Фридрих Картохвиль Международное законодательство как подход к межкультурной этике: взывая к юридической диагностике.
3. "Le Petit Mort" группы Старс
4. английская народная баллада «Летнее утро»
5. «Из-за меня» - авторское
6. «Откуда такая нежность» М. Цветаева
7. У попа была собака
8. Сильвия Плат – «Песнь огня»
9. Луиза Лабе «сонет 8» в переводе Э.Шапиро
Перевод:
- Qu'est-ce que... – Что…(фр.)
- Mais je... – Но я…(фр.)
- Il n'est pas necessaire, mon amant... – не нужно, милый мой… (фр.)
- Vous oubliez que je suis allergique à telles choses means – ты забыл, что у меня на такие вещи аллергия (фр.)
- Parce que j'ai peur nos amour... – потому что я боюсь, что наша любовь…(фр.)
- Il n'est pas une liaison. Il y a des raison plus profondes ici – это не интрижка. Тут все глубже. (фр.)
Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: Вальс стаккато.
Жанр: Драма, психологизм
Рейтинг: PG-13
Персонажи: Россия
Саммари: Россия возвращается в развалины царской бальной залы, чтобы объяснить, почему он не жалеет о революции.
Вбоквел.
Вальс стаккато.
Моноспектакль в одно действие.
СЦЕНА: Широкая бальная зала с высоким потолком и разбросанными по полу расшитыми платьями. Поверх одного валяется сломанный штык, корсаж у этого платья разорван.
ИВАН БРАГИНСКИЙ выходит на правую верхнюю часть сцены. На нём потрёпанная офицерская форма времён русско-японской войны, на шее небрежно висит окровавленный шарф. Он останавливается и оглядывается за плечо, прежде чем обратиться к ЗРИТЕЛЯМ, словно выискивая кого-то.
ИВАН: Эй? Есть там кто?
Он ждёт. Когда ответа не следует, он бредёт влево и грубо хватает с пола разорванное платье. Обломки штыка соскальзывают и со звоном падают на пол. ИВАН яростно трясёт платье.
ИВАН: (платью) Без этого было никак! Ты ведь знаешь. Я пытался тебя облагоразумить. Пытался тебя предупредить. Пытался. (тише; жалобнее) Пытался.
Он осторожно кладёт платье на место и идёт в центр сцены. ИВАН, стоя правым боком к ЗРИТЕЛЯМ, смотрит на большой рояль с торчащими струнами, поставленный на попа.
ИВАН: Мне хотелось есть. Есть. Знаешь что? Мне нравилось искусство, одежда, люди. Но…Сложно. Когда все время голоден. И мёрзнешь. Холодно было. Как холодно…
Есть было нечего. Нечего было есть месяцами. Я слышал, как урчат желудки моих детей. Они плакали, и было холодно…
Зима была суровая. В том году. 1906. И тебя там не было, кстати. Ты уже оставил нас сражаться с Японией. Я помню, как укутывал сестёр в одежду, снятую с трупов наших друзей. Они так дрожали в моих объятьях, и кончились дрова, и нам не выбраться за новыми…Да и не было в Москве дров. Все замёрзло.
Я хотел чувствовать что-нибудь ещё, понимаешь? Хотел чувствовать…что-нибудь…
Он оборачивается к ЗРИТЕЛЯМ.
ИВАН: Я думал, ты понимал. Понимал ведь? Или просто меня игнорировал?
Он отчаянно трясёт головой, срывая с себя окровавленный шарф.
ИВАН: Нет, нет, нет – ты меня любил. Знаю, любил. Я был твоим, так ведь? Я даже сжёг себя ради тебя. Помнишь? Тогда, в 1812? Наполеон? Ты не помнишь? Не помнишь?
Он смотрит на ЗРИТЕЛЕЙ.
ИВАН: (себе) Да. Ты помнишь. Я знаю. Ты увидишь. Я…(Его внезапно озаряет.) Я тебе покажу.
Он начинает раздеваться.
ИВАН: Видишь, я по-прежнему бледный. Европеец, каким ты меня всегда хотел видеть. Я сидел в семинарии, заучивал псалмы. Ты улыбался и гладил меня по голове. Одевал меня в хорошую одежду, правильную одежду…Ты сделал из меня человека. Видишь? Я всё ещё человек…
Он совершенно голый. ИВАН проводит руками по коже, сперва нежно, потом грубее. Он скрючивается, словно от боли.
ИВАН: Я всегда был человеком. Но ты сказал, что нет… Для тебя я был диким. Грязным. Тупым. Из-за тебя я захотел стать кем-то другим. Кем-то, кто мог бы стать твоим, только твоим…Я пытался. Я пытался, правда. Честное слово. Но было так холодно, и наши дети голодали… А я всё пытался улыбаться, до тех пор, пока уже физически не мог. Я прекратил. Я пытался. Я лгал…А потом я умер.
Он спускается к белому бальному платью на полу справа. ИВАН поднимает его нежно, будто любовника. Начинает облачаться.
ИВАН: Но тебя не было рядом. Никогда. Даже когда я горел. Даже когда я коченел. Даже когда я умирал с голоду. Ты просто-напросто оставил меня. Одного. Я ждал. Хотел сказать тебе. Но ты бы и не послушал…Я пытался. Но ты не мог услышать — тебя не было.
Он одет в белое бальное платье. Возвращается к роялю и встаёт слева.
ИВАН: Я тебя любил. Я любил тебя. Я хотел тебе сказать, но ты уже ушёл. Я не понимал, почему, но это было хорошо. Всё должно было быть хорошо. Я пытался понять, но к тому времени ты уже ушёл. Давно ушёл. Ты оставил меня одного.
Он подбирает окровавленный шарф и обвязывает шею, поворачиваясь к ЗРИТЕЛЯМ. Закончив, он смотрит на ЗРИТЕЛЕЙ.
ИВАН: Я долго и серьёзно думал над этим. У меня были другие мужчины. И теперь я, кажется, понял. Я — мать Россия. Конечно же, я должен был полюбить тебя. Ты был Великим Отцом. Моим первым. Но ты ушёл. А я всё ещё в свадебном платье, видишь? Я по-прежнему здесь. Но ты ушёл, Великий Отец. Ушёл и оставил меня одного. Всегда оставляешь меня…Теперь я, кажется, понимаю, Великий Отец. Такова… Такова твоя величайшая доброта.
Софиты гаснут, пока свет не освещает одного ИВАНА. Пока опускается занавес, он смотрит на ЗРИТЕЛЕЙ.
-----
Комментарий от У!Б:
Ну вот, собственно, мы и подобрались к концу этой замечательной эпопеи - с чувством глубокого удовлетворения и радостью, которая, впрочем, омрачается мыслью, что нам будет этого перевода, наверное, даже и нехватать. Просим прощения, если кому перевод резал глаз, душу, пятки или левый яичник - Махонский и Маффин по-прежнему не являются ни дипломированными филологами, ни переводчиками, ни, прости господи, рифмоплетами, но очень старались.
Спасибо читавшим, отдельное большое спасибо - комментаторам, вы (палками) укрепляли в нас мысль, что мы занимаемся всем этим не зря.
Всем пис, до новых встреч, -
ваш самый веселый на этой планете ансамбль.