Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: Итак, начались помехи в радиоэфире.
Жанр: Драма, романс, интроспекция.
Рейтинг: PG-13
Предупреждение: Намеки на эротику.
Персонажи: Германия, Италия, Япония| Германия/Италия.
Саммари: Германия размышляет о шее Италии и предпочтениях Японии в выборе благовоний. Ни к какому итогу он так и не приходит, но в нашей жизни итоги - не главное.
Пролог.
Итак, начались помехи в радиоэфире.
А каштаны подогрелись.
Людвигу нравится шея Феличиано.
Ему нравится гладкая светлая кожа, то, как она натягивается, когда итальянец зевает перед сиестой. Нравится затылок, пахнущий травой и специями. Нравится мягкий ровный перестук пульса и то, как он ускоряется, стоит только провести по проступающей вене языком. Нравится, как медленно, почти застенчиво расцветает розовое пятно там, где Людвиг прикусывает кожу; нравится прижиматься к этому пятну ― подтверждению его права на всю нежность Феличиано.
- Герр!...
Появление правителя прерывает ход его мыслей. Людвиг ― весь внимание, старательно не смотрит ему в глаза. Он слышал (до того, как не-нации прекратили разговаривать), что смотреть правителю в глаза ― огромная ошибка. Людвиг не ошибается. Потому отводит взгляд.
- Что там с объёмами производства в Гессен-Нассау?
Людвиг начинает говорить. Он не ошибается. Он всегда исполняет свой долг. Он всё-таки Германия. Но это не значит, что он должен забыть гордый, расцветающий розовым след на коже Феличиано.
---
Хонда встречает его в дверях двухэтажного дома в самом сердце Берлина. Людвиг не слишком жалует подобную роскошь, как, на самом деле, и прочие излишества. Но Япония есть Япония: Кику волен поступать по-своему. Гостиная залита ярким светом электрических ламп под потолком, здесь всегда пахнет лёгкими благовониями, от которых у Людвига с первого вдоха начинает кружиться голова. Он старается не думать, во сколько это всё обошлось.
- Ах, Германия-сан, не ждал Вас так рано, ― слегка склоняет голову Хонда, возвращаясь в гостиную и осторожно стряхивая пепел со всё ещё тлеющей палочки; он знает, что Людвиг не может сосредоточиться, даже когда аромат более-менее рассеивается. ― У Феличиано ещё не кончилась сиеста.
- Пусть спит, ― Людвиг машет ладонью, отгоняя раздражающий запах, пытаясь упорядочить спутавшиеся мысли, ― я хотел у тебя спросить про…
- Благовония? ― Хонда немного оживился, ― ничего особенного. Сандал, хорошо успокаивает.
Чай подан. Людвиг пропускает мимо ушей лёгкое осуждение в свой адрес.
---
Он приводит Феличиано в маленькое скромное кафе рядом с зоопарком. Хозяева ― престарелая чета, давние знакомые Людвига ― уже украсили заведение к грядущим праздникам. На оконном стекле поселились маленькие бумажные силуэты Иисуса-младенца, из старого трескучего радио за прилавком доносятся обрывки «Stille Nacht».
Феличиано хохочет над собственной неуклюжей попыткой пообщаться на немецком с хозяином бара, старым герром Верденом, который тоже посмеивается над дурашливой непосредственностью итальянца. Краем глаза Людвиг наблюдает за ними, потягивая вторую кружку пива, и на душе у него теплее, чем раньше. Ему значительно лучше. Герр Верден опускает тяжёлую руку на его плечо, и Людвиг, скрипнув шатким табуретом, улыбается в ответ.
- Герр…Хороший парнишка какой! ― громыхает герр Верден, одобрительно кивая, ― почаще б вы сюда своих приятелей приводили.
Ещё одна кружка, и Людвиг чувствует себя достаточно тепло и расслабленно, чтобы попытаться начать беседу с Феличиано. Он понимает, что его немного развезло (всё-таки герр Верден не что попало наливает и не меньше пинты) и это заметно, но милый весёлый итальянец вряд ли будет его за это осуждать.
- Что за ладан палит Япония, когда ты заходишь?
Его собеседник по-женски хмурится. Возможно, пиво сегодня крепче обычного или причина в том, что он почти ничего не ел, но от искренней серьёзности Феличиано становится теплее.
- Я, честно говоря, не знаю, ― спустя мгновение отвечает тот, ― такой цветочный запах... Говорит, навевает воспоминания о его госпоже ― Фудзи-сан или как-то так.
Людвиг улыбается. И Феличиано улыбается в ответ.
А каштаны подогрелись.
Людвигу нравится шея Феличиано.
Ему нравится гладкая светлая кожа, то, как она натягивается, когда итальянец зевает перед сиестой. Нравится затылок, пахнущий травой и специями. Нравится мягкий ровный перестук пульса и то, как он ускоряется, стоит только провести по проступающей вене языком. Нравится, как медленно, почти застенчиво расцветает розовое пятно там, где Людвиг прикусывает кожу; нравится прижиматься к этому пятну ― подтверждению его права на всю нежность Феличиано.
- Герр!...
Появление правителя прерывает ход его мыслей. Людвиг ― весь внимание, старательно не смотрит ему в глаза. Он слышал (до того, как не-нации прекратили разговаривать), что смотреть правителю в глаза ― огромная ошибка. Людвиг не ошибается. Потому отводит взгляд.
- Что там с объёмами производства в Гессен-Нассау?
Людвиг начинает говорить. Он не ошибается. Он всегда исполняет свой долг. Он всё-таки Германия. Но это не значит, что он должен забыть гордый, расцветающий розовым след на коже Феличиано.
---
Хонда встречает его в дверях двухэтажного дома в самом сердце Берлина. Людвиг не слишком жалует подобную роскошь, как, на самом деле, и прочие излишества. Но Япония есть Япония: Кику волен поступать по-своему. Гостиная залита ярким светом электрических ламп под потолком, здесь всегда пахнет лёгкими благовониями, от которых у Людвига с первого вдоха начинает кружиться голова. Он старается не думать, во сколько это всё обошлось.
- Ах, Германия-сан, не ждал Вас так рано, ― слегка склоняет голову Хонда, возвращаясь в гостиную и осторожно стряхивая пепел со всё ещё тлеющей палочки; он знает, что Людвиг не может сосредоточиться, даже когда аромат более-менее рассеивается. ― У Феличиано ещё не кончилась сиеста.
- Пусть спит, ― Людвиг машет ладонью, отгоняя раздражающий запах, пытаясь упорядочить спутавшиеся мысли, ― я хотел у тебя спросить про…
- Благовония? ― Хонда немного оживился, ― ничего особенного. Сандал, хорошо успокаивает.
Чай подан. Людвиг пропускает мимо ушей лёгкое осуждение в свой адрес.
---
Он приводит Феличиано в маленькое скромное кафе рядом с зоопарком. Хозяева ― престарелая чета, давние знакомые Людвига ― уже украсили заведение к грядущим праздникам. На оконном стекле поселились маленькие бумажные силуэты Иисуса-младенца, из старого трескучего радио за прилавком доносятся обрывки «Stille Nacht».
Феличиано хохочет над собственной неуклюжей попыткой пообщаться на немецком с хозяином бара, старым герром Верденом, который тоже посмеивается над дурашливой непосредственностью итальянца. Краем глаза Людвиг наблюдает за ними, потягивая вторую кружку пива, и на душе у него теплее, чем раньше. Ему значительно лучше. Герр Верден опускает тяжёлую руку на его плечо, и Людвиг, скрипнув шатким табуретом, улыбается в ответ.
- Герр…Хороший парнишка какой! ― громыхает герр Верден, одобрительно кивая, ― почаще б вы сюда своих приятелей приводили.
Ещё одна кружка, и Людвиг чувствует себя достаточно тепло и расслабленно, чтобы попытаться начать беседу с Феличиано. Он понимает, что его немного развезло (всё-таки герр Верден не что попало наливает и не меньше пинты) и это заметно, но милый весёлый итальянец вряд ли будет его за это осуждать.
- Что за ладан палит Япония, когда ты заходишь?
Его собеседник по-женски хмурится. Возможно, пиво сегодня крепче обычного или причина в том, что он почти ничего не ел, но от искренней серьёзности Феличиано становится теплее.
- Я, честно говоря, не знаю, ― спустя мгновение отвечает тот, ― такой цветочный запах... Говорит, навевает воспоминания о его госпоже ― Фудзи-сан или как-то так.
Людвиг улыбается. И Феличиано улыбается в ответ.
Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: Очищаясь через грязь.
Жанр: Драма, психологизм.
Рейтинг: R.
Предупреждение: Намеки на насилие, сомнительные социально-политические моменты, противоречивые образы.
Персонажи: Россия, Германия, Италия, Япония.
Саммари: : Германия сталкивается с проблемами морального характера и его совсем не устраивает Выход, который его правитель нашел из Ситуации. Проблема усложняется еще и тем, что Людвиг - часть этой Ситуации.
Глава раз.
Очищаясь через грязь.
Сопротивляемость (сущ.): (мед.) способность организма противостоять заболеванию.
Сопротивляемость (сущ.): (мед.) способность организма противостоять заболеванию.
Людвиг?
М?
Я тут подумал…Только не расстраивайся, ладно?
Потому что ты подумал?
Ой! Нет! Я, хм, в общем… Людвиг, по-моему, ты в депрессии.
Чего?
Или что-то тебя гложет! Как-то так.
Всё хорошо.
Нет! Ты не такой, как обычно. И выглядишь иначе.
Иначе?
Грустным.
Просто устал.
Да нет, я знаю, дело не в том, что ты устал. Ты ведь не хочешь спать, ты ведь не…
Хватит, Феличиано. Пожалуйста.
---
В первый раз Людвиг старается выкинуть это из головы. Во второй он замечает, что начинает истончаться. К третьему разу он понимает, что на ещё один его не хватит. Ещё раз ― и будет уже не остановиться, обернется привычкой, манией, всепоглощающей одержимостью. Он всё это видел при империи и кайзере.
- Четыре, ― говорит Япония, и лицо его безразлично, приоткрытые губы касаются края чашки, ― несчастливое число в моём языке. Тем же словом мы обозначаем смерть: ши.
Людвиг пристально смотрит в чашку, словно ожидая, что со дна поднимется ответ на вопрос, трижды на прошедшей неделе заставлявший упиваться до бессознательного состояния. Стыдно было признавать, что Феличиано волок его до квартиры Кику, ещё более стыдно ― что Кику специально заваривал ему этот особенный чай, успокаивающий чудовищное похмелье.
- Некоторые аспекты вашей культуры мне не совсем понятны.
Япония говорит спокойно, размеренно. Но никто никогда и не подумал бы торопить его: Кику не спешит, каждое его движение обдумано и просчитано, быстро и точно. Маленькая узкая кисть ― тонкие кости и пальцы ― мягким движением опускает чашку. Не слышно ни весёлого звяканья о фарфор, ни дребезжания блюдца о стол. Чашка не спешит звучать – её хозяин не спешит озвучивать свои мысли окружающему миру.
- В моей культуре есть правила, и те, кто их нарушают, подвергаются наказанию. Даже если я не всегда чувствую ваши правила, я всегда соблюдаю свои.
Больно, когда об этом говорит Япония. Больнее, чем грустный собачий взгляд Феличиано, и гораздо больнее, чем попытки обдумать это в ванной наедине с самим собой. Голос Кику не меняет ни интонации, ни громкости, но японец, обычно старающийся не смотреть в глаза, глядит сейчас прямо на него; одна рука на столе, другая на колене.
Кику ― Япония, страна намёков и недосказанного. Людвиг всегда видит, когда его критикуют, но сейчас иная ситуация. Сейчас его упрекают, предостерегают, порицают. Эти поезда, эту ползущую тьму города больше нельзя игнорировать. Людвиг смотрит на чай и знает, что бурый рис перемолот специально для него.
---
Иван?
Да?
Мне кажется, что-то тут не так.
Ну, так что-то всегда не так. Такова природа вещей.
Нет, я не о том. Я что-то не то делаю.
Работаешь со мной?
Нет. Что-то…внутреннее. Странно себя чувствую. Неудобно. Будто…
…отрезаешь от себя куски и вышвыриваешь подальше, лишь бы не видеть, не думать о них. Очищение через грязь. Исцеление через боль.
Так ты понимаешь?
Понимаю? Это суть жизни, так ведь?
---
Людвиг.
Пишет он в конце письма, под текстом, над постскриптумом. Чёткий, ровный почерк, почти машинный.
Людвиг.
И тут останавливается. Он смотрит на имя, обычное, короткое, невыделяющееся. Это хорошее безопасное имя для немца. Людвиг им гордится, как и тем, что он ― Германия.
Людвиг.
Прославленный в бою. Значение его имени, древненемецкий язык времен падения Рима. Он гордится им, гордится, что он немец. Он сидит, авторучка нерешительно замерла в воздухе. Его нарекли Людвигом, но Тёмные Времена давно прошли, и у людей появились другие имена, определяющие, привязывающие их помимо собственной личности к семье и братству людей.
Людвиг.
Сейчас имя воина издевается над ним, остриём меча раня его нынешнюю гордость. Оно хохочет над его болью, качает головой, издеваясь над глупой верой в то, что братство человеческое можно контролировать, создавать, сужать собственноручно. Люди ― всего лишь отростки чего-то большего, во что играют на исцарапанной ветхой доске забытыми пешками. В своём имени Людвиг одинок, прославляемый лишь когда нужно; но имя семьи будет жить, останется под царапинами на доске, и только признание поражения его сотрет.
И вот, в первый раз с Тёмных Времен, Людвиг пишет свою фамилию, свою вторую часть, будто послание чувств своему близкому другу и любимому союзнику.
Мейер, пишет он. Людвиг Мейер.
Феличиано он готов отдать всё: своё имя, своё сердце, свою правду, свою немецкую часть, свою еврейскую часть, себя всего.
---
Он был с женщиной. Один раз.
Это было очень давно, он уже и не помнит, когда. После стольких реинкарнаций и перерождений имена и лица стираются.
Он помнит её лицо. Ничего примечательного: очень детское, не слишком привлекательное, но милое. Она была наивной, но не глупой, серьёзной, но дурашливой.
- Герр?
Она была танцовщицей, лет четырнадцать или восемнадцать, может, даже двадцать. Он плохо определяет возраст.
- Вы мне заплатили…Мне сейчас вас обслужить?
Он раньше никогда не был с женщиной и, подумал он, наверное, интересно попробовать. Но теперь он нервничал, он сидел близко, и её балетки стояли рядом на полу. У неё были аккуратные, но стёртые ноги ― издержки профессии.
- Я…Нет, мне этого не нужно. Я просто… Давай поговорим.
- Поговорим? ― она слегка надувает губки, зелёные глаза распахиваются.
- У меня есть вопрос. Конечно, ты можешь не отвечать, можешь просто уйти. Я…
- Нет-нет, я отвечу.
Слова сорвались с его языка, неловкие, поспешные.
- Как узнать, когда остановиться?
У неё гладкое, юное, милое лицо, но тёмные и задумчивые глаза, ведающие истину ночных танцев. Мягко раскрываются губы, мягко опускается маленькая ножка на старый ковёр.
- Как станет больно ― поймёте.
---
В твоей стране тоже с этим знакомы.
Как евреев вырезать? Ну, само собой! Всегда найдётся козёл отпущения. Но, нет, теперь у нас всё иначе: мы, в отличие от вас, капиталистов, не убиваем, зацикливаясь на идиотии искусственных различий. Нет, Советская Россия ― цивилизованная страна. Кто соврёт, тот помрёт.
Твою мать, Иван, я не об этом!
Тогда о чём? И, пожалуйста, следи, куда направляешь пистолет.
Я говорю об убийствах ― об убийствах в целом. Всего и всех. Дело ведь не в евреях или цыганах, не в политике или религии. Я о праве на жизнь. Кажется, я теперь ничего не чувствую. Кажется, я умер.
На мой взгляд, люди пьют по двум причинам: пообщаться или забыться.
…что?
Я живу на водке. Угадай, почему.
---
Феличиано клубочком сворачивается рядом, и холод зимнего утра отступает перед теплом их тел. Два часа назад он должен был быть на работе, три часа назад он должен был проснуться и одеться. Вот уже час как Кику должен был уйти по своим делам.
- Людвиг?
- М?
Итальянец приподнимается на локте, тянется к его правой щеке и ведёт пальцами по скуле. Обычно Людвиг перехватывает руку и прекращает сантименты, но сейчас он чувствует себя хрупким, будто тонкое деревце, что треплет Генерал Мороз, и сантименты эти приятно успокаивают. Он слышит Японию в гостиной, плеск наливаемой в чайник воды, шаги босых ног по деревянному полу.
Они переехали к Кику неделю назад, когда Людвиг перестал ходить на работу, а Феличиано прочитал Письмо. Кику без единого вопроса предоставил им свободную комнату. Спокойное вежливое лицо, знающие глаза. Людвиг не представляет, как будет расплачиваться с Кику. Японец теперь в большой опасности, а его любовник ― в ещё большей, и всё потому что он…
- Ты не трус.
Людвиг моргает и приподнимает голову, вопросительно глядя на Феличиано. Итальянец пристроился у него на груди, прижавшись ухом к сердцу. В глазах играет улыбка, когда он легко поглаживает пальцем волосы около его уха.
- Я считаю ― и Кику тоже, ― что ты смелый и сильный человек, ты всегда был хорошим, так что не удивительно, что ты всегда поступаешь правильно.
- Тут нет ничего правильного, ― бубнит Людвиг, прижимаясь губами к макушке своего любовника, ― я не хочу быть таким, как сейчас.
Он не объясняет, но Феличиано нет нужды уточнять. В конце концов, у него есть брат, который постоянно скандалит с их правителем и часто сбегает с совещаний. Кому-то Италия может показаться недалёким, но Германия знает, как велико его сердце и сильна преданность, которой хватит на миллионную армию. Романо, вероятно, не понимает брата, но Людвиг знает Феличиано, как себя: и преданное сердце для близких, и улыбка для мира.
---
Иван.
М, чего это?
Подсолнухи.
Я заметил. Но с чего вдруг? Тем более, зимой. Где ты их достал?
Подумал, что тебе они понравятся. Раздобыл у брата Феличиано.
Передай брату Италии, что я оценил его жест. Странно, кажется, у тебя было много дел. Не обижайся, но такие вещи совершенно не в твоём стиле.
У меня были проблемы. Морального характера.
(смех)
Что?
Ох уж эти капиталистические проблемы морального характера! Не в морали дело, а в том, что создаёт иерархию, классовую борьбу, боль. Ты чувствуешь, но не можешь избавиться от неё. И потому, чтобы уменьшить собственные страдания, ты ранишь других, но от этого становится только хуже, да? Нескончаемый круг насилия, порождённый капитализмом. Не завидую тебе.
Тебе тоже больно.
Больно? Германия, но я волоку эту ношу сам и через это становлюсь сильнее. Те, кто един с Россией, хорошо понимают, о чём я.
Иван…
Передай Италии, что подсолнухи я очень люблю, Германия.
Россия…
Наилучшие пожелания вам обоим.
---
Кику смотрит в окно на солнечный луч, разрезающий тяжёлое покрывало облаков. На его зимних одеждах вышита гора и переплетения цветущих вишен. Только сейчас, начав жить с японцем, Людвиг заметил, как редко тот выходит из дому. Он бледнее, чем Людвиг помнит, кожа плотнее обтягивает тонкие кости запястья. Поймав взгляд Людвига, Кику тут же отворачивается, и его ладони, соскользнув с оконной рамы, скрываются в длинных рукавах кимоно.
- Ты тоже болен.
На лице Кику вспыхивает стыд, такой похожий на едва сдерживаемую боль, плескавшуюся в глазах Ивана, когда пришлось столкнуться с ним на поле сражения. Но Иван улыбался, словно загнанный щенок, просящий, чтобы почесали за ухом, тогда как Кику перепуган и похож на сгибаемый, скрючиваемый ветром тис.
- Я в порядке.
Что-то внутри Людвига переломилось. Это выше его сил: видеть, как Феличиано пестует загадочно появляющиеся и долго сходящие синяки; знать, что Иван теперь плотно застёгивает манжеты не потому, что хочет выглядеть по-европейски, а потому что руки его иссечены глубокими порезами и покрыты следами от впивавшихся пальцев; видеть дым из печей и вдыхать смрад, вползающий в дома и укрывающий мир плотными хлопьями пепла.
И вот он, сам того не осознавая, уже кричит, что «нет, ничего не в порядке, не нормально или как вы это там зовёте, таращась в зеркало или стакан. Ты отказываешься есть, Иван пьёт. Я, насмотревшись на вас, уже не могу так же! И что мне теперь делать? Я завязал, но ты нет, ты убиваешь себя, и он тоже, а я вообще ничего не могу сделать правильно! Я не могу помочь ни тебе, ни Ивану, ни даже Феличиано согреть, и я так устал, мы ведь падаем, мы все падаем, но всем наплевать!»
Кику смотрит на него с удивлением и даже какой-то симпатией, на его щеках проступают лёгкие тени. На секунду улыбка озаряет его глаза, зажигая в зрачках призрак той искры, что помнит Людвиг.
- Тебе не наплевать, ― просто отвечает Кику, снова отворачиваясь к окну, где солнце уже скрылось в тучах, ― этого достаточно.
---
Тёмная улица. Фонари в гетто работают кое-как, пахнет старой одеждой и забытыми носками. Людвиг кладёт ладонь на спину женщине и подталкивает к воротам; в другой руке он сжимает инструкции, которые Иван написал кириллицей задом наперёд. Женщина вздрагивает и крадётся дальше, время от времени оборачиваясь на него и прижимая к груди младенца.
Они пробираются по улицам, под навесами, через парк. Людвигу никогда не было так тесно в форме, он чувствует пальцами, как колотится под тонким платьем сердце женщины. Каждый звук заставляет их ускорять шаг, покров ночи кажется ненадёжным и зыбким, когда её ноги, обмотанные тряпками, шлёпают по холодной мостовой.
- Герр…
- Тсс. Молчите.
В дверях их встречает Кику, всё ещё облачённый в тяжёлое кимоно. Он оглядывает их, и на секунду Людвигу кажется, что его друг откажет. Это, в конце концов, большой риск ― рискованнее героических подвигов прославленного в бою воина. Стать предателем, революционером, противоборцем. Так Людвиг признает свою фамилию.
Кику уступает дорогу. Людвиг и еврейка входят в дом. Кику закрывает дверь и в первый раз с тех пор, как они познакомились, запирает её. Феличиано принимает младенца на руки. Женщина оборачивается, по грязной коже со следами косметики текут слёзы, освещая лицо странной, очищающей красотой.
- Спасибо вам, герр Мейер.
- Нет, ― отвечает он, ― вам спасибо.
Обоснуй тайм:
Сопротивление режиму в Германии существовало, пусть и не было так хорошо организовано, как, например, во Франции. Оппозиционные настроения в военной среде закончились реорганизацией армейской системы, среди гражданских – концентрационными лагерями и политическими арестами. Кроме того, сопротивлялись и в Италии при тайной поддержке советских и немецких коммунистов. Последние вели свою деятельность прямо из центра Берлина.
Примечание У!Б:
В процессе перевода мы довольно часто и в голос удивлялись позиции автора и были не согласны с ее подачей образов и событий.
Но любим мы этот фанфик не за это.