Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: По дружескому обязательству.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение:Намеки на насилие и секс, сомнительные социально-политические моменты.
Персонажи: Франция, Германия, Италия, Япония, Россия| Германия/Италия, намеки на Россия/Китай и Россия/Литва.
Саммари: Сопротивление нацизму в Германии зиждилось не только на немецкой нации. На русской тоже. И на французской. Отношения между нациями определяются как политическими настроениями, так и личными привязанностями. Что может проявляться и в условиях нехватки продовольствия.
Глава два.
По дружескому обязательству.
Обязательство (сущ.): Обещание или договор, ставящий принявшего его в необходимость обязательно выполнить условленное (правовое или моральное).
Обязательство (сущ.): Обещание или договор, ставящий принявшего его в необходимость обязательно выполнить условленное (правовое или моральное).
Людвиг Мейер знает тело Феличиано Варгаса лучше, чем своё собственное.
Знает место справа, где рёбра заканчиваются и начинается податливая область. В отличие от левой мягкой стороны, эта плотнее, и Людвиг, осторожно массируя тело итальянца, чувствует там давление печени. Феличиано делает резкий вдох и изгибается, когда Людвиг касается этого места; инстинктивное требование разрядки ещё более подстёгивает возбуждение.
Он помнит почти сгладившийся шрам на его бедре, оставшийся от подвязок, которые приходилось носить в юности ― когда все, включая самого Людвига, думали, что он девочка, ― слишком тугие, врезающиеся в кожу. Не то что бы очень сильно, но на молодой коже следы появляются быстро. Людвиг знает, что если потереться носом о шрам, то Феличиано засмеётся, скажет, что ему щекотно, и спросит, не хочет ли Людвиг увидеть его в женских трусиках, как тогда, в детстве. Кику уже привык стирать дамское бельё, хотя даже он не всегда сдерживает кривоватую ухмылку, когда приносит постиранное в их комнату.
Он знает, как идеально тело Феличиано сочетается с его собственным, когда тот сворачивается рядом с ним, обнимает утром или просто держит за руку. Для него это завершённое состояние, как покой, как радость. Всё это только его, не нужно ни с кем делить: то, как размеренно опускается и поднимается грудная клетка его крепко спящего любовника, как в унисон этим движениям бьётся его собственное сердце, когда они дремлют рядом. Он знает, что Феличиано не сдерживает ни слёз, ни радости, свободно выплёскивает в эмоциях всего себя. Людвиг так не умеет, поэтому ему настолько нужен Феличиано, чтобы выразить то, с чем сам он до сих пор не примирился.
- Люблю с тобой просыпаться, ― говорит ему итальянец, целуя в щёку, перед тем как Людвиг приступает к ежедневным упражнениям, ― и ты пахнешь лучше, не такой дымный.
- Ты от меня устанешь, ― предупреждает его Людвиг.
- О, нет, ― чирикает Феличиано, лениво улыбаясь и наблюдая, как Людвиг отжимается, ― никогда-никогда.
---
Я не могу тебе заплатить, у меня вообще денег нет.
Людвиг проскальзывает домой во мраке ночи, все сапоги в грязи, руки окоченели даже в толстых перчатках. Транспортировка прошла успешно, но сейчас все мысли Людвига были заняты завёрнутым в пергаментную бумагу кульком, который Иван раздобыл для него через свои многочисленные связи.
Неважно. Товарищи обязаны друг другу помогать.
- Кику?
Иван, ты ранен.
Японец, обмякший у окна, распрямляется. Сегодня на нём тёплое зимнее кимоно, он сидит, поджав ноги, стараясь сохранить тепло. У него круги под глазами, но он не спит по ночам: боится разбудить Феличиано и Людвига нечеловеческими воплями.
Ничего. Бывало хуже.
Людвиг скидывает сапоги и скорее садится на пол рядом с Кику, которого знобит, несмотря на электрообогреватель и плотное шёлковое кимоно.
- Я тебе кое-что принёс, ― говорит Людвиг, разворачивая кулёк, ― я спросил Ивана, где можно купить яиц…
Иван, пожалуйста, идём со мной домой.
С лица Кику сходит последний цвет, когда Людвиг достает полтора десятка яиц, что раздобыл для них Иван. В его глазах слишком много эмоций: голод, ужас, даже унижение. Людвиг знает, что ему придётся насильно кормить Кику; Феличиано уже согласился его подержать, если потребуется.
Я… Я не могу. У меня много дел.
Да что ж вы с Кику за упрямцы?
Жаль, что причиняю тебе дискомфорт, товарищ.
- Мне так жаль, ― шепчет Кику, увлажнившимися глазами глядя на еду, ― мне так жаль…
Не о чем тут сожалеть. Завтра увидимся, хорошо?
Да… Увидимся.
- Не о чем тут жалеть, ― вздыхает Людвиг, ― хочешь, приготовлю тебе одно?
-Да…― Кику склоняет голову, чёлка падает на лицо, полностью скрадывая его выражение, ― очень хочу, спасибо.
---
Только к полудню Людвигу удаётся найти благовидный предлог и сбежать из дома на встречу с Иваном. Русский сидит в кафе недалеко от здания, где Людвиг работал ещё две недели назад, читает вечернюю газету и без особого энтузиазма ковыряется в довольно унылой булочке. Иван выглядит немного лучше, чем пару недель назад, его щёки не такие бледные, но у Людвига есть подозрение, что виной тому заходящее солнце.
Заметив его, Иван поднимается, сворачивает экземпляр «Die Wehrmacht» и зажимает под мышкой (Людвиг замечает наброски на полях первой полосы: медведь и панда, кажется).
- Полагаю, мне пора начать привыкать к твоим опозданиям, ― шутит он, жестом приглашая следовать за собой.
- Всё меняется, ― отвечает Людвиг, грея руки в карманах.
- И разваливается потом, ― Иван пожимает плечами, и улыбка его, как обычно, не отражается в глазах, ― о чём не стоит забывать.
Людвиг не отвечает, предпочитая спокойно идти рядом с русским, осторожно наблюдая за ним краем глаза. Сегодня он выглядит тоскливее обычного, его щёки горят от сдерживаемых эмоций, а не от здоровья, как ему казалось раньше. Русский во многих отношениях не в порядке, но Людвига в данный момент больше всего заботит его психическое состояние. Иногда ему кажется, что Иван сильный, что он неуязвим перед миром; иногда, что первый же порыв ветра собьёт его с ног. Людвиг видел, как Ивана рвёт кровью после слишком большого количества алкоголя; он знает, что та булочка, вполне вероятно, единственная, помимо водки, еда за весь его день. Иван не ел, потому что забывал; Кику же добровольно отказывался от еды.
Они идут рядом до отеля, где Иван остановился под вымышленным именем, с фальшивыми документами. Здесь Иван ― иностранный бизнесмен, мало общающийся с постояльцами и иногда выезжающий за город для исследований. Иван облокачивается о стойку, обращая к скромной девушке свою пустую бессмысленную улыбку. Та, смущаясь, поглядывает на него сквозь белёсые ресницы.
- Добрый вечер, фрау Хедвиг. Как съездили?
- Хорошо отдохнула, герр Брагинский, спасибо, что поинтересовались, ― тихим и нежным голосом отвечает она.
- Это мой друг, герр Хасвелл. У него ― как это по-немецки? ― нет своей фройляйн?
- Что?!
Иван наступает Людвигу на ногу. Не слишком сильно, но достаточно, чтобы Людвиг слегка покраснел от боли и унижения. Фройляйн Хедвиг отчаянно смущается, а Иван продолжает разыгрывать из себя невинного иностранца, столкнувшегося с языковым барьером, хмурится, как мальчишка, корпящий над сложной математической задачей.
- Ах, я, наверное, ошибся, ― пожимает Иван плечами, ― герр Хасвелл, у нас дела, ведь так? Пройдёмте в гостиную, сюда.
---
Так было надо.
Фальшивое имя и надежда?
Я бы сказал, что да. Тебе больше нельзя быть собой. Не здесь. Не с ней. Она станет прикрытием для не-тебя, которым ты должен быть, приходя сюда.
Твой немецкий сегодня необычайно слаб.
Я, признаться, озабочен.
Чем?
Скоро зима. Утром было холоднее.
А тебе-то что? Ты Россия.
Сегодня речь не о России. Поговорим о деле.
Иван, если мы будем над этим работать вместе ― а мы должны работать вместе, иначе ничего не выйдет, ― ты нужен мне целиком, а не только так. Я должен быть уверен, что могу тебе доверять. Я до сих пор не знаю, зачем ты вообще в это ввязался.
Твоя отвага сегодня необычайно сильна.
Но я же вышел из дома, хотя по этому городу мне ходить небезопасно. Так в чём дело? Что тебя тревожит?
Твоя земля пахнет печами. В России нет таких печей, и нам они не нужны. Но твоя земля, как и прочие, однажды станет едина с Россией, потому я тебе и помогаю, разве не очевидно?
…Пить будем?
Как хочешь. У нас сегодня много дел.
---
Этим вечером Людвиг приглашает Ивана в дом Кику. Русский пару секунд молчит, улыбаясь, ни выражением лица, ни глазами не выдавая себя. Но потом он кивает, осушив свой стакан водки.
- Хуже не будет, ― пожимает он плечами, ― веди.
Комендантский час начинался в девять, значит, приглашение Людвига в такое позднее время означало, что он предлагает Ивану остаться на ночь и разделить ужин. Подобная щедрость должна была убедить Ивана, что Людвиг забыл о прежних разногласиях.
В самых дверях, правда, Людвиг видит ошарашенное лицо Кику и думает, что несколько поторопил события. Но японец быстро берёт себя в руки, легко улыбается и, делая шаг назад, приглашает в дом. Ивану приходится наклониться, чтобы не задеть дверной косяк.
- Я заварю чай, ― кивает Кику; чай ― одна из его немногих радостей в эти дни, ― Россия, не желаете?...
- Иван Брагинский, пожалуйста, ― отвечает Иван, мягко, но убедительно напоминая, что сейчас они собрались здесь не как нации, но как люди, ― и да, с удовольствием.
Но стоит только Кику искренне улыбнуться в ответ, как Иван моргает, его собственное пустое лицо перечёркивается недоумением. Когда Кику исчезает в маленькой кухне, Иван медленно, словно во сне, моргает ещё пару раз. Людвиг протягивает было руку, чтобы поддержать русского, но тот отшатывается. На секунду их взгляды пересекаются. Снова моргает ― и вот привычная маска на своем месте.
Такое поведение Людвиг часто замечал у подвергшихся насилию детей и собак: привычка вздрагивать, стремление угодить, рассеянное внимание к окружающему миру. Людвиг давно подозревал, что с Иваном творится что-то подобное; история России, в конце концов, богата внутренними конфликтами и самоистязанием. Нации берут на себя и гнев правителей, и боль людей. Россия вырос быстро, вырос жестко и вырос совершенно один.
Приготовленный Кику чай горьковат, но оставляет сладкое послевкусие. Людвиг наблюдает, как Иван, сперва осторожно попробовав, делает медленный глоток. Он не просит добавки, но когда Кику доливает чая, Иван, застенчиво улыбаясь, осторожно кивает и отводит взгляд.
---
Я не могу тут оставаться.
Ты нам не доверяешь?
(смех) Мейеру доверяю. Людвигу доверять не могу.
Я ― оба этих человека.
Нет! Нет-нет-нет! Ты не понимаешь. У тебя твои Италия и Япония, Австрия и Венгрия. Куда тебе понять.
Что за ерунду ты городишь?
Ты просто не понимаешь. У тебя есть друзья, и я уважаю твоё стремление сохранить их. Но неужели ты забыл: моих друзей ты отнял.
…Я думал, мы это уже обсудили.
Но ты так и не вернул моих друзей. И сестёр. Вернее, Людвиг не вернул. Я доверял Людвигу, а он забрал их. Теперь ты Людвиг Мейер, но ты всё ещё Людвиг, которому я доверился, за что и поплатился.
Я же сказал, я не думал, что будет так, я сожалею…
А я убил сотни тысяч, миллионы людей. Сожалею ли? А должен ли? Не знаю. Не от меня зависит. Я голоден. Я устал. Мне больно. Но мы нации, и должны жить в той реальности, что имеем.
Я не могу вернуть тебе Литву. Или Беларусь, или Украину, или кого-либо ещё. Это не в моей власти.
Вот поэтому я и не могу здесь остаться. Я не бросаю тебя, но у меня есть обязательства. Мои друзья. Перед ними обязательства.
Не все едины с Россией.
Потому и воюете, правда?
---
Людвиг привык видеть Франсиса совершенно другим. Француза душит грубый, сильный кашель, он кутается в длинное коричневое пальто.
- Я сперва, признаться, не поверил, ― бормочет он, тускло глядя на Людвига, ― думал, Иван сочиняет.
Людвиг неуютно ёрзает, то ли из-за неудобной табуретки, то ли из-за того, как смотрит на него Франсис.
- Хотя, да, у Ивана нет привычки врать.
- Знаешь, я и не подумаю тебя прощать, ― продолжает Франсис гораздо жёстче, ― я тебе помогу, но не забуду. Никогда. Особенно то, что ты понастроил у меня в Эльзас-Лотарингии. Если Иван говорит, что сейчас ты не лжёшь, значит, ты действительно не лжёшь. И только поэтому я сделаю тебе одолжение.
Людвиг кивает.
- Значит, заберёшь их? Я больше не могу сам их переправлять. Я застрял тут, а у тебя ещё есть возможность добраться до Англии, а оттуда ― в Америку.
Сухой смех, мрачная решимость на лице.
- Чем смогу, помогу, Людвиг Мейер. Виши, всё-таки, палка о двух концах. Но, запомни, лагеря будешь сам закрывать.
Людвиг кивает. Он прекрасно это понимает. Он посвятит делу всего себя, а не только угодные правительству стороны. Людвиг, в конце концов, Германия.
Обоснуй тайм:
- Нацисты обращались с советскими военнопленными ничуть не лучше, чем со своими политическими. По закону рацион каждого заключённого должен был составлять 2200 калорий в день, на деле же, исходя из показаний освобождённых и бежавших заключенных, средний рацион на зиму 41-42 года составлял всего 700 калорий и состоял, в основном, из так называемого "русского хлеба". Чтобы хоть как-то притупить голод, советские военнопленные ели снег и листья.
- Также стоит отметить факт о рационе японских солдат. Не то что военнопленные, но даже сами солдаты частенько недоедали или не ели вообще. Чем дальше войска отходили от Японии, тем сильнее становились перебои в поставках продовольствия. Уже в 1938 году, когда японцы были в Китае, начали поступать сведения о голоде в рядах солдат.
- В Германии с 1943 началось распределение еды по карточкам, хотя недостаток продовольствия ощущался уже в 42. В Италии подобное началось в 1941. В обеих странах начал бурно развиваться чёрный рынок, в Союзе же он существовал ещё с Первой Мировой. Японцы радостей чёрного рынка вне самой Японии так и не постигли.
- Недоедание и недостаток продовольствия вызывали раздоры как на фронте, так и среди гражданского населения. Чёрный рынок, особенно в годы Второй Мировой, не отдавал предпочтений ни тем, ни другим, поскольку нужды и гражданских, и военных были одинаковы.
- Из всех концлагерей Франции Нацвейлер-Штрутгоф в Эльзасе был единственным, имевшим на своей территории газовые камеры. В других нацистских лагерях на территории Франции при Виши газовых камер не было.