Жанр: кладовка, драма.
Рейтинг: pg-15
Предупреждения: все еще Гилберт - все еще непечатное.
Front_line by ~OnDaTR on deviantART
Глава VII. Линия фронта.
Глава VII. Линия фронта.
Я шагал по земле, было зябко в душе и окрест.
Я тащил на усталой спине свой единственный крест.
Было холодно так, что во рту замерзали слова.
И тогда я решил этот крест расколоть на дрова.
И разжёг я костер на снегу.
И стоял.
И смотрел,
как мой крест одинокий удивленно и тихо горел...
А потом зашагал я опять
среди черных полей.
Нет креста за спиной...
Без него мне
ещё тяжелей.
Роберт Рождественский.
Горел воздух, горели дома; горела сама земля - вот только теплее не становилось. Казалось, холод выходил из самых заледеневших недр этой проклятой страны, и уже ничто не в состоянии её согреть.
Над головой просвистело и рвануло, а потом все звуки куда-то пропали.
В непроницаемой обволакивающей тишине разваливался дом. Ненормально, слишком медленно, словно кто-то огромный и невидимый пытался удержать его в неловких ладонях, но балки, перегородки, обломки стен неумолимо проскальзывали между пальцами. Падая на спину, Людвиг почувствовал, как почти мягко чем-то придавило ноги. Тишина сжимала виски, перед глазами плыло. Где-то там, за окружённым городом, остались Гилберт и Феличиано. Необыкновенно тёплая кровь, липко щекоча кожу, тонкой струйкой потекла из уха по шее, за воротник. Людвиг хотел смазать её, но руки оказались невыносимо тяжёлыми и непослушными. Он лежал и смотрел вверх. Засыпать было нельзя ни в коем случае: он понимал, что больше не проснётся, но веки упорно слипались. Погружаясь в темноту, Людвиг со спокойным удивлением наблюдал, как из пропитанного гарью неба сыпется белый и чистый снег.
Он почувствовал, как его ухватили под руки и куда-то поволокли. Сквозь тишину прорывался хруст камней под чьими-то подошвами и глухие, далёкие звуки выстрелов, постепенно становившиеся всё тише и тише. Наваливающееся погружение в милосердное беспамятство прервал бесцеремонный удар по щеке.
- Не спать.
Голос Брагинского приводил в чувства лучше любой пощёчины. Людвиг распахнул глаза, заморгал, быстро, как мог, вскочил на ноги — тупая боль свистнула в коленях и прокатилась по позвоночнику — и едва не потерял равновесие, но Иван, вцепившийся в его плечо, помог удержаться.
- Значит, ходить сам можешь. Пошли.
День уже перевалил в поздний вечер. Было довольно темно, и Людвиг скорее угадывал, чем различал в игре теней и отсветов выражение лица русского. Впервые за всё время войны они столкнулись один на один.
- Куда? — почти безучастно спросил Людвиг, будто это касалось кого-то другого. Ярость, всколыхнувшаяся внутри тогда, двадцать второго июня, и всё это время гнавшая его вперёд, вдруг отступила. В самый нужный момент отступила, вскрыв усталость и звенящие от напряжения нервы.
- В плен, — голос Брагинского был ровным и тихим, но пальцы стиснули плечо ещё сильнее, окаменев от напряжения. Он как будто едва удерживал себя от того, чтобы не сорваться. Людвиг подумал, что лучше бы ему сорваться. Сорвись он — всё решилось бы здесь и сейчас, без протоколов и бумажных проволочек.
Ему нельзя в плен.
Нельзя оставлять этот город.
У него приказ.
Больше, чем приказ. Больше, чем страх неисполнения. Плен — что значит плен? Километры выжженной земли за спиной. Четыре года войны, четыре года отчаянного стремления доказать всему миру, что больше никто и никогда не посмеет наступить на горло и диктовать свои условия, вмешиваться в его жизнь. Что теперь он будет командовать парадом. Четыре года, два из которых он вгрызался в эту землю до исступления, до сумасшествия. Чтобы никто. Никогда.
Людвиг чувствовал, как его скручивает дрожь.
- Нет, Брагинский. Стреляй прямо тут.
- Не валяй дурака, — русский ослабил хватку. — Шестая армия сдалась.
Дыхание перехватило — будто вместе с этими простыми словами Брагинский, не жалея силы, врезал по почкам. Шестая армия. Сдалась. Армия вооружённых, отлично обученных солдат. Так не бывает. Сдалась. Армия… замёрзших, голодных, сомневающихся, отчаявшихся людей. Жёсткий холодный воздух сдавил лёгкие.
Где-то вдалеке опять послышались выстрелы.
- Кто же тогда это? — спросил Людвиг. Он уже знал ответ заранее, но не мог не спросить.
- Хиви, — русский усмехнулся неожиданно зло, — уж этим плен не светит. Пошли.
- Я сказал — нет, Брагинский.
Людвиг сделал несколько шагов назад и, упёршись спиной в остатки кирпичной стены, остановился. Вот и всё. Он не вернётся. Нет пути, ведущего из поражения домой. Он поставил на кон всё, вывернул наизнанку собственную землю, он поверил сам и заставил поверить других. Он уничтожил тех, кого не смог заставить. Чего ради? Людвиг почувствовал, как липкий страх обволакивает сердце: впервые за четыре года опьяняющих побед он не был уверен в ответе до конца.
Где-то сверху в небе полыхнула осветительная ракета, разгоняя ночные тени. Иван смотрел с сожалением и горькой радостью, словно был не врагом, а товарищем по несчастью. Измотанный, с обветрившимися губами и потемневшими от гари и пыли спутавшимися волосами, он выглядел едва ли лучше, чем сам Людвиг.
Некоторое время Брагинский стоял так, неподвижно, глядя в глаза, будто хотел что-то сказать. А потом вскинул винтовку и прицелился. Жёстко и уверенно — руки не подрагивали ни от холода, ни от усталости. Людвигу казалось, что в таких случаях надо бы подумать о чём-то главном, крайне необходимом, пока ещё есть время. Мысленно прощаться с близкими и родными. Вспоминать прожитое. Молиться о спасении души. Но внутри словно что-то оборвалось. Он смотрел на сбитые в кровь пальцы русского и почему-то не мог перестать думать о том, что сейчас у него точно такие же, ободранные, промёрзшие до костей и пропитавшиеся порохом и дымом руки. Мысль была звонкой и ясной, будто в ней можно было найти ответы на все те вопросы, которые уже никому не нужно было задавать. В самый последний момент Людвиг посмотрел Брагинскому в глаза. Сухой щелчок. Осечка. Иван опустил винтовку.
Людвиг сделал глубокий судорожный вдох и долгий выдох. Внезапно обретённые несколько мгновений жизни до следующего выстрела навалились на плечи. Скверное и стыдное ощущение, как будто он только что украл у кого-то эти несколько мгновений. Людвиг посмотрел вверх. Небо просело под собственной тяжестью и накренилось, стягивая дым к горизонту. Где-то там, далеко, за пределами человеческих расстояний остался Берлин.
- Курить хочется, — всё ещё глядя вверх, вдруг сказал он, не адресуя эти слова ни себе, ни Брагинскому. Ответом ему был скрип щебня под подошвами — Иван подошёл и протянул пачку сигарет и коробок. В лёгкие ворвался горячий тяжёлый дым. Только сейчас Людвиг понял, насколько замёрз. Он закусил сигарету и спрятал руки в карманах: не хотелось, чтобы стоящий рядом русский видел, как сводит от холода пальцы.
Иван взял себе сигарету и, чуть наклонившись, прикурил от тлеющего огонька Людвига.
- Последний коробок, — ответил он на вопросительный взгляд и встал рядом около стены. — И то не мой. Наташка, наверное, украдкой в рюкзак сунула, когда на войну провожала.
- Хорошо хоть не носовые платки.
Людвиг соврал. Брагинскому. Самому себе. Он был бы не против, если бы кто-то, провожая его на войну, украдкой сунул в рюкзак крайне бесполезные носовые платки.
Брагинский улыбнулся, глядя куда-то сквозь разваленные дома и изрытые бомбами улицы, сквозь гарь и дым над землёй. Он заговорил после продолжительной паузы — сигарета уже почти закончилась.
- Людвиг… у тебя дома колодцы глубокие?
Если он и ожидал от Брагинского каких-либо вопросов, то о составе и расположении войск, о планируемых операциях. О причинах нарушения пакта, на худой конец. Но никак не такого вот. Людвиг бросил окурок в снег и, справившись с замешательством, ответил:
- Где как… зачем тебе?
- Да так, ерунда, — столбик пепла сорвался и, окончательно прогорая на лету, разбился о снег. Вспомнив о сигарете, Иван затянулся и продолжил, выдыхая дым на озябшие пальцы. — Как-то давно, ещё в детстве, она утверждала, будто со дна колодца можно днём увидеть звёзды.
- Нельзя, — привычно вырвалось у Людвига. Как старый отголосок от той бесконечной вереницы «нельзя», следовавших за каждой безумной теорией Брагинского, только-только окунувшегося в просвещённую и отягощённую знаниями Европу.
- А ты пробовал? — Брагинский обернулся и пытливо, совсем как тогда, взглянул на Людвига. Казалось, ему тоже сейчас вспомнилось то время.
- Просто знаю, — Людвиг пожал плечами и посмотрел на разваленную половину дома. Он вдруг почувствовал странную, непреодолимую потребность закричать, но лишь стиснул зубы и сдержался.
- Я ей тоже тогда так ответил, — Брагинский отшвырнул сигарету в кучу мусора. — Зря. Надо было тогда залезть и проверить. Были ведь и время, и возможность.
Повалил снег. Огромные хлопья — странная, страшная нежность, способная укрыть под собой всё: и изрытую бомбами землю, и пронзительные выстрелы. Брагинский смотрел куда-то вперёд, сквозь падающий снег.
- Я сожгу Берлин, Людвиг. Дом за домом. Улицу за улицей. Я убью столько немцев, сколько смогу. За каждого моего погибшего солдата.
Голос был очень тихим и мягким. Не злость, не угроза. Необходимое Ивану условие для окончания войны, которое должно быть выполнено. Брагинский не впадал в амок, не таскал обидчиков по судам, не устраивал подлостей – он просто мстил. Открыто и страшно.
Людвиг почувствовал, как болезненно кольнуло сердце. Он хотел было ответить, что тот на себя слишком много берёт, что для начала русскому нужно хотя бы попытаться вытеснить немецкую армию со своей собственной земли, что даже при самом худшем раскладе он не подпустит русского к своей границе ближе, чем на расстояние выстрела. Но Брагинский и так всё это понимал. Дом за домом… Улицу за улицей.
- Я знаю.
Людвиг видел, как Брагинский судорожно вцепился в винтовку. Он думал, что прогремит выстрел. Он ждал, что прогремит выстрел. Но Иван засмеялся.
- Господи, какой же ты дурак.
Опущенные плечи, побелевшие от напряжения пальцы, уставшие глаза и вечная, не стираемая с лица улыбка. Такие, как он, наверное, улыбаются во сне и даже после смерти. Брагинский повернул голову и в упор посмотрел на Людвига. Взгляд спокойный и уверенный. Так смотрят люди, принявшие окончательное решение.
- Пойдём.
- Я не…
Но, прежде чем он успел договорить, Иван сгрёб его за шиворот и, потянув, толкнул вперёд себя. В спину упёрлось дуло винтовки. Людвиг пошёл. Время вернулось в настоящую колею, увлекая события за собой по известному военному сценарию. Так казалось Людвигу до тех пор, пока они не добрались до ближайшего расположения. А дальше началось что-то странное, не укладывающееся в голове и противоречащее здравому смыслу.
Вместо того чтобы сдать его под расписку и отправиться спать, Брагинский взял машину. Дальше они ехали, но не к центру города, а от него. На запад. Сквозь кольцо Красной армии к передней линии фронта. Брагинского не останавливали на КПП, не задавали вопросов, как будто пассажир на заднем сиденье не вызывал никаких подозрений. Вцепившись в руль и неотрывно глядя перед собой, он гнал так быстро, насколько это было возможным на изрытой воронками земле. Людвиг ни о чём не спрашивал, так как знал наверняка: русский его сейчас всё равно не услышит. В каждом его движении, в напряжённой спине была отчаянная одержимость человека, наступающего на горло собственным принципам и уже не имеющего ни единого шанса остановиться.
Агония Брагинского закончилась также внезапно, как и началась. Он заглушил мотор и уронил голову на сложенные на руле руки. Дыхание русского стало таким ровным и тихим, что на миг Людвигу показалось, будто тот заснул.
- Туда мне пока соваться не следует. Дальше сам.
Людвиг смотрел на спину Брагинского. Заострившиеся плечи. Размеренный вдох. Размеренный выдох. Он понял каждое сказанное слово, но смысл в целом принимать отказывался. Иван выпрямился и, посмотрев в зеркало заднего вида, перехватил взгляд Людвига.
- Берлин. Там, — делая акцент на каждом слове, Брагинский махнул на запад.
- С тебя же голову снимут.
- Не переживай, — в отражении было видно, как Иван улыбнулся, — я ещё нагоню тебя. Чуть позже.
Людвиг выбрался из машины и хотел было уйти, но обернулся и спросил:
- Брагинский… почему ты не выстрелил во второй раз?
- У меня и для первого выстрела патронов уже не было, — Иван улыбнулся ещё шире. Через грязное лобовое стекло он казался не живым человеком, а старой, ретушированной фотографией, вставленной в траурную черную рамку.
Людвиг шёл вперёд, не оглядываясь. Почему-то он был уверен, что Брагинский сейчас смотрит ему вслед, упершись подбородком в сложенные на руле руки; что лицо его серьёзно, а на губах нет и тени улыбки. Людвиг знал: отпуская его, Иван понимает, что сейчас и далее — сколько бы ни продлилась эта война — ни одна пядь земли не будет уступлена просто так. Как бы то ни было, они всё ещё по разные стороны от линии фронта.
Он успел уйти достаточно далеко, когда услышал, как завелась машина. Шум стремительно удалялся и вскоре затих совершенно.
Людвиг сидел на полу в гостиной и вычёсывал Астера. За окнами топтался поздний вечер. В комнате горел верхний свет, телевизор гонял по кинескопу картинки, наполняя тишину тихим неразборчивым бормотанием. Пёс пощёлкивал зубами от удовольствия, подставляя щётке то один, то другой бок. Людвиг предпочитал настольные лампы и книги, но сейчас в доме стало слишком пусто, а в ГДР — неспокойно. Казалось бы, чем более пустым становился дом, тем больше времени должно появляться для полезной работы, но вместо этого увеличивалось свободное от работы бесполезное время и с ним вместе росло беспокойство. Берлинская стена доживала свои последние годы, и это было хорошо. Но вот то, что отжить своё она может спонтанно и несвоевременно, — совсем никуда не годилось.
В дверь постучали. Людвиг нехотя оторвался от своих размышлений и отложил собачью щётку: противоречивое чувство мизантропии накрыло давешний приступ одиночества. За порогом оказался Гилберт. Противоречивое чувство мизантропии усилилось.
- Мне нужно с тобой поговорить, — Гилберт скользнул взглядом поверх плеча брата и, заметив непривычно яркий свет из гостиной, добавил с меньшей уверенностью. — Ты не один?
Искушение соврать было велико, но Людвиг слишком хорошо помнил последнюю беседу с братом и потому сдержался.
- Заходи.
Вернувшись в гостиную, он сел на диван, поднял с пола щётку и принялся старательно выдирать из неё шерсть, ожидая, когда Гилберт, наконец, начнёт сокрушать стены очередным монологом. Но брат, против обыкновенного, не торопился. Он чинно прошёлся по комнате, разглядывая старую мебель, обои, занавески так, будто видел всё это впервые.
- Говорят, из этого можно связать отличные носки, — задумчиво пробормотал Людвиг, глядя сквозь клочок шерсти на брата, прекратившего блуждать по комнате: встав за креслом, он навалился локтями на спинку.
- Я ухожу, — выпалил, наконец, Гилберт.
Людвиг скатал шерсть в комок и бросил его на бумажку, где уже валялись несколько таких же.
- Как — уходишь?
- Насовсем, Людвиг.
- Не дури, Гилберт, — Людвиг почувствовал смутную волну беспокойства: брат часто рад был выгнать кого-нибудь из дома, но раньше ему в голову не приходило уходить самому. — Куда тебе идти?
Гилберт будто только и ждал этого вопроса как повода высказать всё, что накопилось со времени их последней встречи.
- Куда угодно, хоть в Западный Берлин! Не забывай, что это и моя историческая территория, так что никто не может мне запретить. Уже почти сорок лет прошло после твоей капитуляции, но тебя, кажется, вполне устраивает нынешнее положение вещей. Людвиг, ты мне обещал. Ещё тогда, в сорок пятом, обещал, что всё исправишь. Что я снова смогу стать нормальной страной. Но с каждым годом мне верится в это всё меньше. А знаешь, почему? Сейчас объясню. Ты ничего не сможешь сделать для меня, пока не станешь независимым сам. А перестать зависеть от других ты сможешь только тогда, когда объединишь ГДР и ФРГ. Может быть, я дебил, но что-то я никак не въеду, каким образом в этот простой алгоритм вписываются твои отношения с Брагинским. Хочу заметить, пока вы тут с ним трахаетесь, как кролики, я всё ещё, как идиот, жду от тебя хоть каких-то нормальных действий.
- Я работаю.
- А я, блять, загораю! — Гилберт в сердцах хлопнул по обивке кресла, и в воздух взметнулось едва заметное облачко пыли. В голове Людвига промелькнула несвоевременная мысль о том, что пора бы затеять хорошую уборку. Брат продолжал говорить. — Я не знаю, как ты там работаешь, но не так давно я перекинулся парой слов с Франсисом, Артуром и Альфредом. Они не впиваются в ФРГ мёртвой хваткой, в отличие от некоторых, и не будут возражать, если ты решишь объединить земли.
- Я знаю, Гилберт. Я с ними тоже часто беседую. Но мне не нравятся условия, на которых преподносится это «не будут возражать». К тому же, пока в Москве не дадут добро, начинать всё это бессмысленно.
- Ну, так поговори с Брагинским.
- Я не хочу на него давить. Это приведёт к тому, что контроль не ослабнет, а только усилится.
- Да какой, к чёрту, контроль! Он уже давно сторчался в своём Афганистане!
Людвиг отложил в сторону щётку, которую всё это время сжимал в руке, и принялся растирать кожу на ладони, испещрённую следами от жестяных зубцов. Сжалось сердце.
Самым жутким во всей этой ситуации было то, что Гилберт не сочинял. Советский Союз едва держался на ногах и сейчас представлял угрозу не столько своей силой, сколько тем, на чью голову он обрушится, когда падёт окончательно, и кого потянет за собой. Видимо, вплотную приблизилось то время, когда необходимость использовать имеющуюся информацию приравнивается к обязанности стрелять на войне. И если это его война, то линия фронта на этот раз проходит по Берлинской стене, по обе стороны от которой угораздило оказаться.
- Дай мне ещё немного времени, Гилберт. Лет десять.
Он посмотрел на свою ладонь: следы от зубцов щётки сгладились, но кожу как будто всё ещё покалывало изнутри.
- Хорошо, Людвиг. Но я не вернусь в этот дом, пока страна разделена на части, так и знай.
Людвиг поднял голову и посмотрел на Гилберта. Безответственность, привычка бросаться пустыми обещаниями и преувеличенными угрозами, вспыльчивость и самонадеянность — всё это словно отступило на второй план, напоминая о главном. Он его брат. Старший брат. И даже если его свели на нет как государство, для Людвига это ничего не меняет.
- Договорились.
Коротко кивнув на прощание, Гилберт вышел. В комнате всё было по-прежнему, будто он и не приходил. Также светло, также бурчит телевизор, также дремлет, положив голову на лапы, пёс. Людвиг ещё долго сидел так, уставившись невидящим взглядом в экран. Он только что пообещал Гилберту. Он никогда и ничего не обещал Ивану. Тот и не просил обещаний. Людвиг закрыл глаза, зажмурившись так, что заболели веки, а когда снова открыл, то увидел чередующиеся на экране картинки. Афганистан.
Внутри как будто струна лопнула. Людвигу захотелось бросить в кинескоп чем-нибудь потяжелее, но вместо этого он просто встал и выключил телевизор. Выключил верхний свет и зажёг настольную лампу. Рядом с ней лежала обёрнутая в газету книга. Хоть и изданная во Франции, она была на русском. Первую такую книгу в начале семидесятых принёс Иван и сказал, что за подобное в Советском Союзе оторвут голову даже ему, и поэтому он будет приходить и читать здесь. Людвиг тогда ответил, что у него не читальный зал и что его голова не менее отрываемая, чем у Брагинского, но книгу всё же оставил. За первой последовали вторая и третья. Последняя сейчас и лежала на столе. Будучи в постоянных разъездах, Брагинский читал редко, урывками — его закладка неспешно кочевала от страницы к странице, от книги к книге. Вскоре появилась и вторая закладка, Людвига, стремительно промчавшаяся через первый и второй том.
Людвиг взял книгу и, не раскрывая, выдернул обе закладки.
Он помнил, как машина остановилась у невысокого здания. По левую сторону улицы почти все дома лежали в руинах, а здесь — устояли и теперь тревожно и недоверчиво вслушивались в окутавшую город тишину. Всё будто затаилось. Солдаты, орудия, машины, укрывшиеся среди разваленных зданий горожане — каждый старался быть как можно тише и осторожнее, чтобы чересчур громким словом или неловким движением не спровоцировать шквал огня. Каждый здесь, от маленьких детей до уставших генералов знал, чувствовал, что шквала уже не будет. По крайней мере — не в этом городе. Тем не менее, люди боялись поддаться преждевременной надежде. Война длилась слишком долго — раскалившиеся от стрельбы орудия не спешили остывать.
Его без особых церемоний ввели внутрь. Скорее всего, раньше здесь была какая-нибудь контора: каждый день люди приходили, считали, обедали, уходили домой с чувством выполненного гражданского долга. Теперь здесь были русские. Сопровождающие его перекинулись о чём-то — Людвиг даже не стал для себя переводить — сначала с двумя, что стояли у входа, потом ещё с кем-то внутри, кажется, званием постарше. Немец наблюдал за всем рассеянно и отстранённо, безучастно подчиняясь.
Его, наконец, оставили одного. Небольшая комната, всё в которой было насквозь пронизано ощущением торопливого, наспех наведённого порядка: должно быть, те, кто уходил отсюда, в спешке позабывали здесь самое главное, прихватив при этом с собой совершенно бесполезное; после недолгого запустения те, кто пришёл сюда, также наспех прибирали растрепавшиеся сквозняком документы, выискивая в них важное и выбрасывая прочь ненужное.
Людвиг невольно отметил тот факт, что сопровождающие его остались снаружи. Конечно, бежать сейчас было бы глупо и нелепо. Да он и не собирался устраивать побег — куда? Зачем? Всё возможное было уже сделано. К тому же он здесь добровольно. Вынужденно, в силу обстоятельств, но — добровольно. Странным было и то, что в самой комнате никого не оказалось: если он здесь для допроса — для чего ещё его сюда привезли? — то должен быть, по крайней мере, человек, который будет составлять протокол или вести стенографию разговора. Кто-нибудь из уполномоченных слышать про последние часы существования бункера, на худой конец. Странно, впрочем, уже не важно.
Людвиг своевольно сел за стол лицом к двери. Надо будет – пересадят. За окном в спину смотрело сквозь проваленные дома серое небо, в который раз принявшееся кропить землю мелким промозглым дождём. Время словно пошло в обратную сторону: от весны к зиме. День, начавшийся слишком рано, оказался слишком долгим. Немец положил ладони на стол. Он смотрел на свои руки, будто они были чужими: не чувствуя ни гладкой поверхности дерева, ни промозглого воздуха. В комнате было едва ли теплее, чем на улице.
Людвиг услышал, как за дверью стремительно приближаются по коридору шаги, как торопливо вскакивают приставленные его сторожить солдаты. Вот и пришли. Скрипнули петли — на пороге стоял Брагинский. Немец не удивился, словно ждал именно его. Через плечо русского Людвиг мельком увидел свой уходящий прочь караул. Заперев дверь, Иван прошёл внутрь. Лёгкий шаг победителя и как будто сдавленные тяжёлой судорогой плечи; на правой руке белый, ещё свежий бинт, туго оплетающий кисть и уходящий вверх, под рукав пальто. Брагинский сел напротив, чуть поморщившись, осторожно опустил на стол перевязанную руку. Немец отвёл взгляд.
Он внимательно рассматривал свои кисти. Тщательно вымытые – мылом, песком — бледные, с коротко, под кожу, остриженными, чуть посиневшими ногтями. Видимо, в комнате действительно холодно. Людвиг всё ещё чувствовал на них гарь и пепел, пронзительный вездесущий запах пороха. Пороха и бензина. Он как будто въелся под кожу, навязчиво преследуя последние несколько дней, мешая дышать. Людвиг знал, что Иван сейчас смотрит на него также внимательно и вдумчиво, как сам он — на собственные пальцы. Напряжённо прямые и совершенно бесчувственные.
Вот и всё. В городе больше не стреляли. Но ощущения точки, финала, завершённости не было. Что-то, надломившееся тогда, в Сталинграде, сейчас с обезумевшим упорством искало выхода, рвалось прочь, но никак не могло обнаружить свет, раз за разом погружаясь в глухую беззвучную опустошённость. Он как будто в одно и то же время был и мёртвым, и живым. Людвиг смотрел на свои руки, лежавшие на поверхности стола, которая, скорее всего, была гладкой. Здесь и сейчас. Но чувствовал только исходящий от них застаревший запах гари и совсем свежий и раздражающий запах бензина. Позавчера длилось уже второй день кряду и не намеревалось прекращаться, беспрестанно нашёптывая на ухо, что надо проснуться семью годами раньше и не сделать всех тех ошибок, которые привели к такому финалу.
Людвиг не знал, сколько прошло времени с тех пор, как Брагинский появился в комнате. Может быть, десять минут, может быть — час. Русский не торопился, он сделал всё, как обещал. Дом за домом. Улицу за улицей. Он не ждал — он знал, что Людвиг заговорит первым. Время будто перестало существовать для них обоих в этом нехитром, страшном знании, оставляя одному лишь возможность не мешать, другому — лишь невозможность найти слова.
В тишине оглушительно зашелестела ткань пальто Брагинского, сочно и громко чиркнула спичка. Людвиг судорожно передёрнул плечами.
- Я сжёг фюрера, — слова вырвались сами, прежде чем Людвиг успел понять, что именно собирается сказать. Он, наконец, поднял взгляд и увидел, как Иван, рассеянно затушив и отбросив на пол спичку, смял сигарету в кулаке и, навалившись на здоровую руку, чуть подался вперёд.
- Как — сжёг? — в голосе неуверенность и непонимание. Людвиг чувствовал, что его начинает трясти, что Брагинский наверняка видит это.
- Завернул тело в солдатское одеяло, облил бензином и сжёг, — проговорил он, судорожно напрягая плечи, чтобы перебороть дрожь. — В саду канцелярии. Он сам попросил меня об этом перед самоубийством. Он так любил германский народ.
Последние слова прозвучали болезненной, едкой насмешкой, граничащей с отчаянием. Брагинский разжал кулак — с ладони на стол мягко скатилась сломанная сигарета. Русский знал, каково это — убивать собственного царя. Со странной, отстранённой аккуратностью он подогнал друг к другу половинки сигареты, стык в стык по линии разлома.
- Когда-то я был очарован тем, что он говорил. Я любил этого человека. Помог ему обрести власть. — Людвиг понимал, что говорит совсем не то, что хочет сказать, более того, говорит то, о чём говорить не должен и не мог, но, начав, уже не в силах был заставить себя остановиться. Ему только и оставалось, что быть благодарным Брагинскому за молчаливое присутствие без наводящих вопросов и возражений. — Два дня назад я сжёг тело совершенно постороннего мне мужчины. Человека, вместе с которым изуродовал собственную землю. Не только собственную землю. Себя. Навсегда. Я стал его верной собакой. Послушной собакой. Приказы — любой степени безумия, пусть. Всё было таким понятным и правильным. Казалось понятным и правильным. Но я не сожалею. Если бы была возможность вернуться назад, я бы, наверное, снова сделал всё то, что сделал, даже зная наверняка, чем всё это закончится, потому что иначе просто нельзя. Потому что в жизни каждой страны неизбежно наступает время, когда желание быть империей становится превыше всего: либо ты его принимаешь, либо перестаёшь существовать.
Людвиг смотрел на Ивана, замершего напротив. В его глазах не было ни обвинения, ни прощения. Как он сказал тогда? Когда решишь продолжить, имей в виду, что я не против. Наверное, в чём-то они все одинаковые. Поступит ли русский также, когда вновь придёт его черёд? Скорее всего. Людвиг вспомнил о том их разговоре в самом начале Второй мировой. Москва не так близко, как кажется. Как казалось. В Первую мировую. Или, может, в двенадцатом году? Тогда, когда он столкнулся с Брагинским в полыхающей Москве. С растрёпанными волосами, в обгоревшей одежде, улыбающимся с торжествующим, отчаянным сумасшествием он встречал в своём захваченном и разорённом доме людей, которые ещё вчера были его друзьями. Что-то от того безумия, но уже прогоревшего, вертелось сейчас в его глазах, прорываясь сквозь спокойную усталость. Поступит ли русский так же, когда вновь придёт его черёд заявлять право на мир?
Возможно.
- Он научил людей бояться тебя и твоих солдат. И я научил. Люди жгли свои дома, убивали себя — не для того, чтобы защитить свою землю, а из ненависти и страха перед тобой. Я боролся за то, чтобы не перестать существовать, а в результате едва не исчез из-за того, что мои люди боялись говорить на родном языке, притворяясь кем угодно, только не немцами. Всё это зашло слишком далеко.
- Раньше мы умели останавливать себя, — тихо проговорил Брагинский и едва заметно пожал плечами. Кажется, за всё то время, что говорил Людвиг, это было его первое движение. Русский рассеянно придавливал рассыпавшиеся по поверхности стола табачные крошки — сухие листья липли к коже, он растирал их между пальцами и собирал снова. Казалось, он хотел что-то сказать, но всё не мог решить, как и когда именно. Людвиг почувствовал, как внутри шевельнулось беспокойство: Брагинский не из тех, кто долго и туманно подводит разговор к необходимой ему теме, он всегда говорит прямо и только то, что ему нужно сказать.
- Раньше мы были моложе и глупее, — возразил, наконец, немец, понимая, что эта искусственная полемика — лишь данная ему короткая передышка.
- Моложе и глупее, — чуть помедлив, согласился Брагинский. — Но поступать умудрялись правильнее. Как-то мы нелогично развиваемся, не находишь?
Людвиг ничего не ответил. Только наблюдал за тем, как Иван в очередной раз раскрошил табак между пальцами. А затем одним резким движением смахнул крошки со стола на пол и, подняв взгляд, сказал:
- Людвиг, мы решили в случае победы расформировать Гилберта как государство.
Внутри словно что-то перевернулось и оборвалось.
- Как это, расформировать? — прохрипел он, едва шевеля губами. — Кто это, мы?
- Раздать все земли и стереть Пруссию с политической карты. — Иван накрыл ладонью перебинтованную руку и сжал пальцы. — Мы — это трое основных участников антигитлеровской коалиции. Я не думаю, что остальные будут против. Разумеется, пока война не закончилась, это нельзя считать решённым окончательно. Но война кончится. Очень скоро.
- Кто… Кто дал вам право?
- Ты, Людвиг. Тем, что начал эту войну.
- Так и расформировывайте меня! — не сдержавшись, прокричал немец и, вскочив со стула, ударил ладонями по столу. — При чём здесь Гилберт?!
Брагинский не шелохнулся. Только стиснул сильнее забинтованную кисть.
- Выбирая между тобой и Гилбертом, двое выбрали его, третий отказался от обоих вариантов.
Людвиг, как подкошенный, рухнул обратно на стул и, стиснув кулаки, прижался лбом к столу. Унявшаяся было дрожь накрыла новой волной, сопротивляться которой уже не было сил. Накопившаяся усталость, два года судорожных поражений и осознание окончательно проигранной войны рвались напором наружу, пробивая последние барьеры, просачиваясь хриплым дыханием через стиснутое горло. Тщетно пытаясь справиться со всем этим, Людвиг только зло втягивал холодный воздух сквозь сжатые зубы, с каждым вдохом чувствуя, что его трясёт только сильнее.
Он не видел, как Иван встал, обогнул стол и, остановившись рядом, стянул пальто, неловко помогая себе раненой рукой. Только почувствовал, как его плечи накрыла тяжёлая и тёплая, пропахшая табаком ткань. Только услышал, как Иван отошёл и встал у окна за его спиной. Чиркнула спичка. По выстуженной комнате потёк тяжёлый и терпкий запах дыма.
Тепло постепенно пропитывалось сквозь кожу, вгоняя обратно и надёжно запирая дрожь внутри. Он ещё справится с этим. Позже. За последние несколько суток он, кажется, впервые согрелся. Тепло обволакивало вместе со слабостью и сонливостью. Людвиг вдруг вспомнил, что не спал с того дня, когда застрелился фюрер. Сколько это: двое суток или уже трое? В тишине было слышно, как с треском прогорает тонкая сигаретная бумага. К пропитавшему пальто дыму примешивался острый запах больницы и лекарств: очевидно, Брагинский направился сюда сразу, как только появилась возможность улизнуть из госпиталя.
- Что предложил третий? — спросил он, собрав силы для того, чтобы оторваться от стола и выпрямить спину.
- Не важно, Людвиг, уже не важно, — тихо пробормотал Иван так, словно отвечал самому себе.
- Что будет дальше с Гилбертом? — Людвиг оглянулся. Русский по-прежнему стоял у окна, к нему спиной. Стряхнул пепел в чудом уцелевший цветочный горшок и утопил окурок в земле.
- Кто знает, сколько может протянуть государство, лишённое территорий, — взяв с подоконника коробок и сигареты, Брагинский прошёлся по комнате и сел на своё прежнее место за столом. — Сто лет? Двести? Мы ведь не можем умереть только потому, что несколько человек подписались под договором. Остаётся ещё язык, литература… человеческая память, в конце концов. Не паникуй. Выкрутитесь как-нибудь, я думаю.
Людвиг едва сдержался от нервной усмешки, но осознал, что и в самом деле успокаивается. Кажется, это «как-нибудь выкрутиться» являлось для Брагинского универсальным способом выживания. Действенным способом, чёрт возьми, если учитывать тот факт, что русский до сих пор жив.
- Кому раздадут территории?
- Немного оставят тебе, треть Восточной Пруссии забираю я, кое-что, скорее всего, перепадёт Торису. Разумеется, больше всего достанется Феликсу. — Иван посмотрел на Людвига и, очевидно, заметив, как тот только стиснул зубы, невесело улыбнулся. — Сколько Феликса ни дели, а он всё срастается и срастается.
- В следующий раз я подойду к этому вопросу более серьёзно, — проворчал Людвиг, выпуская наружу раздражение. Не угроза, не обещание — просто мысли вслух, которые он мог себе позволить разве что в присутствии Брагинского, зная при этом наверняка, что в ответ не последуют ни санкции, ни праведное возмущение, ни обвинительные речи.
- Будь добр, заодно отнесись более серьёзно к общей границе, которая у нас опять появится.
Людвиг внимательно смотрел на русского, пытаясь ответить себе, было ли это странной шуткой, чересчур похожей на правду, или наоборот — странной правдой, чересчур похожей на шутку. Иногда его прямолинейность оставляла после себя куда больше вопросов, чем самые изощрённые дипломатические уловки.
- Можно закурить? — решив, в конце концов, оставить последние слова Брагинского без комментариев, спросил Людвиг. Иван молча кивнул и подтолкнул к нему пачку сигарет и коробок. Зашипев, последняя спичка выгорела изнутри, не оставив после себя ни одной искры — лишь резкий, воняющий серой дым.
- Поройся в правом кармане пальто — там где-то должна быть ещё одна коробка.
Людвиг недоуменно уставился на Брагинского, по-свойски предложившего ему покопаться в собственном кармане так, словно это не они последние несколько лет ожесточённо воевали друг против друга, выжигая каждый метр земли на своём пути. Справившись с удивлением, Людвиг всё-таки опустил руку в карман, откуда вытащил коробок, следом за которым потянулся сложенный лист бумаги.
- Странно, — хмыкнув, пробормотал Иван, — я точно помню, что он лежал в другом кармане.
Впрочем, удивлённым он совсем не казался. Только пожал плечами и бросил в ответ на вопросительный взгляд Людвига:
- Читай, всё равно рано или поздно тебе пришлось бы об этом узнать.
Людвигу казалось, что после новости о ликвидации Пруссии уже нет ничего такого, что могло бы показаться хуже. Он неторопливо развернул лист и… Взгляд замер после первой же строчки, но Людвиг всё же заставил себя дочитать до конца. Разделение… четыре зоны оккупации…
- Что это, Брагинский? — наконец, спросил Людвиг, хотя и так прекрасно понимал, что именно держит в руках.
- Черновой вариант разделения Германии между западными союзниками и СССР с учётом предполагаемых территориальных изменений.
- Бред какой-то… — Людвиг аккуратно сложил лист, прогладил линии сгибов и вернул в карман пальто. — Сначала вы устраняете Гилберта, а потом делаете из меня четыре разных государства… До такого идиотизма даже Бонфуа со своим Версальским миром не додумался бы.
- Тут все руку приложили, Людвиг. Бывшим союзникам крайне необходимо вовремя провести границы, пока отсутствие общего врага не заставило кидаться друг на друга.
Немец усмехнулся. Вот оно что. В самом деле, глупо было предполагать, будто русский примчался сюда исключительно из альтруистических соображений.
- Мне нужно знать, на чьей стороне ты будешь, — отбросив лирические отступления, добавил Иван после затянувшейся паузы.
Как стремительно и беспорядочно перескакивает всё с место на место: эта война ещё толком не успела закончиться, а его уже втягивают союзником в грядущие сражения. Союзник без земли и без армии. Нелепо. Смешно. Союзник, который ещё вчера нарушил все договорённости. Глупо. Союзник, который в ближайшее время едва ли чем-нибудь сможет помочь. Зачем?
- Хотел бы я сам это знать. — Людвиг подтянул забытые на время сигареты и закурил.
К усталости в глазах Ивана примешивалось то ли разочарование, то ли сожаление.
- Господи, почему мне непременно нужно было набить тебе морду, чтобы ты, наконец, понял, что я тебе не враг? — вдруг сказал он, привычно улыбаясь.
Война закончилась.
Людвиг смотрел на лежащие в его ладони закладки, которые хотел было смять, но в последний момент передумал и вернул каждую на прежнее место. Не смог. Закладки для него были, скорее, привычкой, чем необходимостью: он всегда помнил номер страницы, на которой останавливался. Заодно запоминал и последнюю страницу, которую читал Иван.
Приблизительно через месяц после разговора с Гилбертом Людвигу доставили почтой внушительный свёрток, в котором оказалась рукопись. Жуткий почерк брата был красноречивее и убедительнее любой подписи. Если верить сопроводительной записке, которую приложил Гилберт, перед Людвигом лежал «единственный в мире чистовой вариант мемуаров Гилберта Байльшмидта, рассказывающий всю правду о Второй мировой войне и не подлежащий дальнейшей корректорской правке и цензуре». Насчитав семь грамматических ошибок во вступлении, Людвиг тяжело вздохнул и раскрыл рукопись наугад.
«Сталинградская битва». Название новой главы было написано крупно и дважды подчёркнуто.
Обоснуй таймОбоснуй тайм:
Где-то там, за окружённым городом, остались Гилберт и Феличиано. Как догадывается замученный нашими прозрачными намёками, но неунывающий прозорливый читатель, Людвига придавило домом не где попало, а в Сталинграде. Вообще, рамки Сталинградской битвы, как правило, определяют в промежутке между 17 июля 1942 и 2 февраля 1943 года. Город был практически уничтожен уже во время начальной стадии боёв: 23 августа массированной немецкой бомбардировкой было снесено около 80% жилых домов. Сталинград был не только важным стратегическим объектом для обеих враждующих сторон. Бытует мнение, что Гитлер считал личным долгом взять город, названный в честь Сталина, одержав таким образом не только военную, но и идеологическую победу. События, описываемые в Стене, хронологически относятся к последним дням сражения, когда город, согласно разработанному плану операции «Кольцо» был окружён советскими войсками и основные сражения велись внутри города с отрезанной от основных немецких сил шестой армией. В битве за Сталинград помимо германской армии принимали участие румынские, итальянские, хорватские и венгерские войска. Чаще прочих в источниках упоминается о румынах и итальянцах, которых притащили в Россию волоком и сражаться вдали от солнечной тёплой родины которые совершенно не хотели. Первое время, когда немцы только готовились к соединению с итальянской армией, среди солдат проводилась бурная культ-просвет-работа о том, что надобно относиться с должным уважением к спешащим на помощь итальянским союзникам, даже если те будут беспрестанно плакать и ныть. И немцы относились с уважением. Время от времени. С переменным успехом. На план проведения Сталинградской битвы можно посмотреть здесь
Шестая армия сдалась. Здесь речь идёт о попавшей в окружение шестой армии Фридриха Паулюса. Вообще, история со сдачей в плен шестой армии весьма интересная и противоречивая. С одной стороны есть люди, склонные утверждать, что Паулюс был не более чем послушной марионеткой в руках Гитлера: действовал только по его приказам, был не в состоянии проявить военную решительность и принять самостоятельное решение о том, как действовать армии в окружении, в результате пассивно выжидал, чем закончится предпринятая фельдмаршалом Манштейном операция «Винтергевиттер» — попытка прорваться сквозь окружение советских войск и создать коридор для отступления шестой армии. Но попытка провалилась, и коридор не был создан. С другой стороны, отдавая приказ о сдаче армии, Паулюс понимал, что дальнейшее сопротивление будет бесполезным и приведёт только к напрасной гибели многих людей: ощущалась острая нехватка не только в боеприпасах и провизии, но так же и в горючем, к началу февраля не осталось даже досок для отопления помещений. Солдаты умирали от голода и нервного истощения. Также известен тот факт, что незадолго до сдачи Паулюсом шестой армии Гитлер, уже проинформированный об этом, повышает его до звания фельдмаршала, ненавязчиво намекая на то, что Паулюсу следует покончить с собой, так как «ещё ни один немецкий фельдмаршал не попал в плен». Но кто-то должен быть первым. Сдавшись советским войскам, Паулюс не покончил с собой. А дальше начинается другая, интересная, сложная и запутанная история его сотрудничества с советскими военными. Сдавшихся генералов вермахта пытались идеологически перековать и направить на работу по агитации и пропаганде как среди попавших в плен немецких солдат, так и среди тех, кто ещё находился на линии фронта (записи обращений, пущенные через громкоговоритель, листовки и т.п.). Паулюс сотрудничал неохотно и осторожно, как и многие из оказавшегося в плену комсостава. Тем не менее, именно это сотрудничество впоследствии помогло ему пережить череду процессов в Нюрнберге, в которых он проходил не обвиняемым, а свидетелем. Оставшуюся часть жизни фельдмаршал Паулюс работал полицейским инспектором в ГДР. Приведённая выше сжатая сумбурная биография, на наш субьективный взгляд, как бы намекает на то, что авторы проецируют поведение Брагинского в Сталинграде на дальнейшую судьбу Паулюса, вынужденно сдавшегося в плен, а действия Людвига — на ту самую отчаянную убеждённость живым в плен не сдаваться, ибо никак не можно.
- Хиви так сокращённо от немецкого слова Hilfswilliger называли добровольных помощников вермахта, которых набирали из числа советских военнопленных. Как правило, это были украинцы из «власовцев» (ребята, кто из Украины, ничего личного — просто исторический факт), впрочем, хватало и других славянских граждан, а также выходцев из прочих союзных республик СССР. Обычно хиви направляли воевать с партизанами, выполнять карательные операции и охранять объекты (те же концлагеря с советскими военнопленными). В Сталинграде хиви отстреливались до последнего, даже после того, как сдалась шестая армия, так как знали, что в отличие от немцев им не грозят даже концлагеря: как изменников Родины будут расстреливать всех.
Хоть и изданная во Франции, она была на русском. Здесь мы имеем очередной авторский пространный намёк, призванный напомнить читателю об одной широко известной летописи Советского государства, повествовавшей о не самых лицеприятных сторонах его жизни. Летопись была впервые издана во Франции. На обложке большими русскими буквами было написано «Архипелаг ГУЛАГ» и буквами чуть помельче «А.И. Солженицын». В данном посыле стоит усматривать не столько тот факт, что авторы Стены прутся от Солженицына, сколько то, что в те годы Архипелаг читали все, кто умел читать и хотел знать, ведь тогда подноготная сталинских лагерей была не заезженной, пятьсот раз пересмотренной и переспоренной темой, а вырвавшейся к людям страшной правдой, верить в которую и хотелось и не хотелось одновременно.
должно быть, те, кто уходил отсюда, в спешке позабывали здесь самое главное. Дело в том, что фюрер свято верил в то, что Берлин сдастся только тогда, когда умрёт его последний житель. Свято верил и веру свою закреплял законодательно. Те, кого не успели эвакуировать из города до приказа оставаться на местах, вынуждены были слушать, как разносит бомбами родной город. Тогда многие из власть предержащих судорожно искали последние лазейки для того, чтобы спасти свою шкуру, и оставляли дома и, самое главное, рабочие места, не захватив с собой ничего особенно важного, бросая в кабинетах секретные бумаги, не успевая побеспокоиться хотя бы об их уничтожении.
Он сам попросил меня об этом перед самоубийством. История последних дней жизни Адольфа Гитлера в бункере под Имперской канцелярией до сих пор изобилует противоречиями, тайнами и недомолвками. Сейчас многие источники склоняются к тому, что это всё-таки было самоубийство: личный врач фюрера вколол ему яд (по другой версии Гитлер сам раскусил ампулу), после чего тот, оставшись в своих покоях наедине с женой, застрелился. Ева Браун, так же, как и сам Гитлер, позволила себя отравить. Впрочем, из некоторых показаний военнопленных можно сделать вывод, что Гитлер оставался в комнате с кем-то из подчинённых, и что его всё-таки убили. Однако логического обоснования данной версии, на наш взгляд, нет. Ибо какой смысл убивать фюрера и забирать власть, когда всё уже давно потеряно? Сами авторы основывались на протоколе показаний генерала Ведлинга, командовавшего обороной Берлина и сдавшегося в плен 2 мая.
Или, может, в двенадцатом году? Нет, авторов не покинул последний разум. Дело в том, что в школе нам часто и подробно рассказывают о том, как француз ходил на Москву, при этом, как правило, забывая упоминать, что приключилось это уже после того, как Наполеон прошёлся по Европе, превратил остатки Священной Римской Империи в управляемый Парижем Рейнский союз и сколотил Великую Армию. Вобщем, шел француз не с пустыми руками, а прихватив с собой польские, немецкие, прусские, итальянские и даже испанские войска. Немцы и пруссы, надо отметить, шли на войну без особого энтузиазма — не более чем выполняли выдвинутые Наполеоном требования. Того же не скажешь о поляках, бодро скакавших за французами до самой Москвы.
Он научил людей бояться тебя и твоих солдат. Спешим отметить то, что в данном случае речь идёт именно о мирных жителях. Чем ближе Красная Армия была к границе германского государства, тем сильнее была пропаганда среди гражданского населения. Людей уверяли в том, что советские солдаты преисполнены желания отомстить: убивать и насиловать всех, кто попадётся на пути. Поэтому настоятельно рекомендовалось перед появлением русских сжигать имущество, отравлять пищу и колодцы и, по возможности, скрываться в леса. Особенно преданные рейху партийные товарищи агитировали жителей деревень на массовые самоубийства, которые впоследствии выдавались за зверства красноармейцев. Конечно, мы не отрицаем, что определённый градус мести в советских солдатах был — в конце концов, не на рыбалку Красная армия пришла в Германию, — но, вместе с тем, не было и тех обещанных тотальных зверств. Многие немцы (как правило, в Силезии) старались выдавать себя за поляков и даже пытались говорить по-польски, опасаясь, что немецкое происхождение обеспечит им долгие дни и вечера в лучших лагерях Сибири. С другой стороны, стоит отметить тот факт, что боялись не все: были и те, кто относились к русским солдатам нейтрально, лояльно или даже предлагали помощь.
Мы — это трое основных участников антигитлеровской коалиции. Здесь речь идёт о встречах «большой тройки» антигитлеровской коалиции: царях Англии, Америки и СССР. Первые встречи проходили в Тегеране в конце 1943 и в Ялте в начале 1945, а последняя — в Потсдаме, после войны, летом 1945. Уже на Ялтинской конференции, когда победа над Германией была лишь вопросом времени, обсуждались вопросы предстоящего передела политической карты мира. Именно на Ялтинской конференции в своё время было принято решение о разделе Германии на четыре зоны оккупации, что в будущем привело к уже известным нам последствиям.
А еще нам нарисовали фанарт, чему мы рады безумно :3
http://static.diary.ru/userdir/1/4/2/5/1425852/47988658.png
автор ShiniKate