Жанр: драма.
Рейтинг: pg-13
Предупреждения: ...про Гилберта мы уже говорили, да? Последняя глава, товарищи. Но чу, будет эпилог :3
Глава VIII. Два плюс четыре.
VIII. Два плюс четыре.
Значит, нету разлук.
Существует громадная встреча.
Значит, кто-то нас вдруг
в темноте обнимает за плечи,
и полны темноты,
и полны темноты и покоя,
мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою.
Как легко нам дышать,
оттого, что подобно растенью
в чьей-то жизни чужой
мы становимся светом и тенью
или больше того —
оттого, что мы всё потеряем,
отбегая навек, мы становимся смертью и раем.
Иосиф Бродский, «От окраины к центру» 1962.
Тишина и непроглядная темнота, в которой будто всё ещё бродило обманчивое эхо сбившегося прерывистого дыхания, шороха простыней и оборвавшихся на вдохе слов. Вчерашние рассуждения — сегодняшние шаги. Уже ненужные жесты — давно понятные мысли. Мысли — теперь то ли похожие, то ли просто общие. Так прошлое незаметно и мягко вплетается в память, оставаясь навсегда недавним и чувственным. Всегда близким. Людвиг лежал с закрытыми глазами, слушая дыхание: собственное и очень тихое, едва различимое – Ивана. Потом, много позже, он научится чувствовать его сразу, без смешного и одновременно страшного детского удивления: дышит ли?
- Слышишь?
Иван коснулся губами его виска. Голос севший и чуть хриплый. Сквозь ложное эхо с трудом прорывается не скрадываемое тишиной мягкое тиканье часов. Людвиг открыл глаза и, чуть отстранившись, повернул голову. Посмотрел на Ивана. В темноте невозможно было различить его лица – только тусклый, скорее ощущаемый, чем видимый, неверный отсвет в глазах.
- Что?
- Снег идёт.
Людвиг прислушался. Вокруг была тишина. В них, между ними, за стенами дома. Наверное, это и есть звук падающего снега. Он шёл всё это время, осторожно пробираясь по Берлину, идя след в след по длинной рваной веренице их следов, тянущихся от площади Александра до дома Людвига. Прошёл перекрёсток, извилистые улицы, широкий тротуар. Точь-в-точь повторил глубокий размашистый и блестящий след: здесь, уводя банку, Иван поскользнулся и чуть не расшибся, но вовремя успел ухватиться за фонарный столб. Снег прошёл весь путь, от площади до порога, надёжно и молчаливо укрывая все следы. Людвиг улыбнулся.
- Скоро Рождество.
- Через две недели, – помолчав, ответил Иван.
- Через три дня.
Людвиг вдруг подумал о том, насколько сильно иногда разделяет государства крохотный промежуток в две недели, зачастую превращающийся в пропасть из предрассудков и необдуманных слов. Или насколько незначительным он может стать.
Перевернувшись на живот, Иван уткнулся носом в шею Людвига и тихо пробормотал:
- Сто лет не отмечал рождество…
- Сто?
- Ладно, пятьдесят пять. Всего пятьдесят пять, а я уже почти забыл, как это. Заснеженные поля, деревни. Воздух сухой и морозный – не холодный. Свет яркий и тёплый. Люди, много людей. Но – ни одного постороннего. Детский смех, вечер – всё это обволакивает, как будто одновременно и устал, и не устал. Оля и Наташа. Дворцы. Окраины. Тихо и грустно. Стыло, иногда даже страшно – ожидание. Темно, снег. Дальше не помню. Дальше – революция.
Людвиг почувствовал, как Иван осторожно ведёт ладонью от плеча вниз по руке.
- Ты бы хотел вернуть это?
- Империю?
Рука Ивана неуверенно замерла над кистью Людвига.
- Рождество, – немного помедлив, ответил он, переплетая пальцы.
- Нет, – сказал Иван чуть резче, чем следовало, видимо, отвечая, в конце концов, на свой собственный вопрос.
Людвиг закрыл глаза. Тёплое дыхание Ивана щекотно и мягко касается шеи. Он хотел бы не задавать себе вопросов хотя бы сейчас. Но не мог. Что теперь делать со всем этим? Куда всё это заведёт? И, конечно, самый главный…
- Иван, зачем тебе всё это?
- Главное, чтобы ты знал, зачем это тебе.
Иван подтянул сбившееся в ногах одеяло и, укрывая их обоих, тихо добавил:
- Спи, скоро утро.
Так или иначе, Брагинскому даже не пришлось ничего придумывать о своём шестичасовом опоздании на работу. Его, скорее всего, и расспрашивать не стали — срочно отправили первым батальоном в Баграм. Так началась ещё одна война Советского Союза, затянувшаяся на десять лет. Мир в который раз трубил о вероломной агрессии. Сгорали деньги, сгорали люди. Смешавшиеся на сапогах Ивана кубинские и африканские пески покрыла пыль афганских дорог. Пыль маковых плантаций.
Тот день Людвиг решил посвятить уборке в библиотеке, неспешной и обстоятельной, с перечитыванием взятых наугад книг, раскрывшихся на случайной странице. Когда Брагинский появился на пороге комнаты, Людвиг как будто не сразу его узнал: за последние годы он ни разу не видел Ивана в гражданской одежде.
- Тебя, наконец, отправили в отставку?
- Таких, как я, отправляют в отставку посмертно, — усмехнулся русский, проходя внутрь, — у нас опять перестановки — засвидетельствовал своё почтение Горбачёву. Что ты читаешь?
Людвиг перехватил книгу поудобнее и, прислонившись к книжному шкафу, начал читать вслух:
- …в другой раз я собрался перескочить через болото, которое сначала показалось мне не таким широким, каким я увидел его, когда находился уже на середине скачка. В воздухе я повернул поэтому обратно к тому месту, где находился раньше, чтобы взять больший разбег…
- Кто это написал? — Иван подошёл ближе и приподнял книгу так, чтобы видеть переплёт. — Как сейчас помню, ты рассказывал куда веселее.
- Это было слишком давно, я уже так не умею, — Людвиг захлопнул книгу, прищемив Ивану палец. Его ладонь спустилась вниз по корешку с тиснёными буквами, коснувшись кисти Людвига, скользнув ниже и осторожно перехватив запястье.
- Врёшь, — не отводя взгляда, Брагинский положил книгу на полку над плечом Людвига.
- Останешься?
Иван покачал головой, всё ещё удерживая его руку, как будто ждал чего-то.
- Мне нужно в Кабул.
- Откуда только деньги берутся, — хмыкнул Людвиг, в который раз ощутив укол раздражения от бессловесной покорности Брагинского неразумной и непрактичной войне. Иван отпустил запястье и сделал шаг назад. Людвиг повернулся к шкафу, чтобы переставить книгу на привычное место.
- Человеческая кровь — самая твёрдая и конвертируемая валюта в мире, мой дорогой друг.
Людвиг непроизвольно напряг плечи — Иван заговорил с ним на немецком, впервые нарушив старую договорённость, ещё со времени их первой спокойной встречи в Восточном Берлине, спустя год после всевозможных конференций и международных процессов. Он тогда обратился было к нему на русском, но Брагинский только улыбнулся и сказал, что коль скоро Людвиг ещё не забыл русский, а сам он пока помнит кое-что по-немецки, то каждый может позволить себе говорить на родном языке. Людвиг удивился и спросил, почему Брагинский не разрешает говорить прибалтам на их языке, на что Иван, фыркнув, ответил: «Пусть русский учат — пригодится».
Каким бы странным предложение ни показалось, Людвиг тогда на него согласился. Сейчас, поставив книгу между Вагнером и Шопенгауэром, он повернулся и посмотрел на Брагинского, всё ещё стоящего напротив.
- Иван, — Людвиг старался, чтобы его голос звучал мягче, — эта военная авантюра обречена на политический провал, и ты это знаешь.
Брагинский резко поднял ладонь вверх, будто хотел взять Людвига за плечо, но остановился.
- Молчи, Людвиг… Хотя бы ты.
Сделав несколько шагов, он остановился у окна, упёршись кулаками в подоконник. Комната застыла в тишине и неподвижности. Иван начал говорить сам, с трудом, будто вытравливая из себя слова калёным железом.
- Я не могу. Не имею права. Уже тогда, когда мне отдали приказ стрелять по людям, я закрывал глаза и представлял, что стреляю по нему.
Людвиг достаточно хорошо знал Ивана, чтобы предположить, чем может закончиться эта внезапная исповедь, поэтому подошёл к нему и обнял, но тот, кажется, даже не заметил, продолжая говорить:
- Я стрелял по людям, а сам думал о том чувстве вины, которое теперь будет у него передо мной. О чувстве неоспоримой правоты, которое, наконец, будет у меня. Упоительное чувство превосходства слуги над господином. Я радовался этому, как ребёнок. Радовался, расстреливая империю, не думая о том, что уже одним этим виноват перед царём гораздо больше, чем он виноват передо мной. Позже, на допросах, в тюрьмах, пока я выжигал из людей веру в бога, любовь к империи, я считал, что поступаю правильно. День за днём, год за годом — сотни людей. Сломленных, искалеченных. Даже сомневаясь и корчась в судорогах на полу вместе с каждым, кто смел идти против меня, я всё ещё убаюкивал себя тем однажды вспыхнувшим в голове, как пожар, чувством его вины передо мной. Проклятым чувством вины, оправдывающим и искупляющим всё. Не позволяя себе думать о том, что одной чужой ошибки никак не хватит на то, чтобы оправдать миллионы отнятых тобой жизней. Продолжая думать лишь о собственном праве на власть. На свободу. Господи… как же я заигрался в правых и виноватых. Не заметил. И до сих пор продолжаю думать так, поступать так… уже по привычке… И что теперь? Во что теперь я играю? Ещё одна война? Мировая революция, коммунизм? Всё это сдохло, едва успев родиться… Что мне осталось — я не знаю… Не знаю. Зачем было всё это, если с каждым годом я всё больше проигрываю Советский Союз, как дурак проигрывает в карты свою семью?
Людвиг почувствовал, как упала и скатилась по костяшкам пальцев тёплая капля. Иван изо всех сил дёрнулся, пытаясь высвободиться. Тихая и отчаянная борьба закончилась также быстро и внезапно, как началась. Брагинский не смог вырваться — Людвиг оказался чуть-чуть сильнее. Он всё так же обнимал его, удерживая руки.
- Брось, Людвиг. Не надо, — Иван глубоко дышал, спина и плечи его всё ещё были напряжены: он как будто готовился к новому рывку, — Не надо… С каждым годом они становятся всё дальше. Просачиваются, как песок сквозь пальцы. Я цепляюсь за них, но чувствую, что скоро потеряю их всех.
- Просто отпусти их и всё, — пробормотал Людвиг, зарывшись носом в мягкие волосы Брагинского. — А лет через двести-триста придумаешь что-нибудь ещё.
- А как насчёт тебя?
- Меня?
- Да, тебя.
Людвиг закрыл глаза. Он знал, что в просветах между улицами Иван видит стену. Людвиг сам смотрел на неё отсюда не раз. Волосы Брагинского до сих пор пахнут снегом, что падал в тот вечер с неба над Александерплац. Хотя, нет, они пахли снегом всегда.
- Ты же знаешь, я не могу вечно бегать из Берлина в Бонн и обратно.
- Знаю.
Людвиг чувствовал, как постепенно расслабляются оцепеневшие плечи Ивана. Честность — это всё, что он сейчас мог ему дать. Людвиг склонил голову и упёрся лбом в спину Брагинскому.
- Вот ведь меня угораздило… — проговорил он беззвучно, одними губами.
- Что?
- Я говорю, ты остаёшься.
- Мне нужно…
- А мне не нужно, Иван. Я не хочу быть ответственным за то, что по дороге ты с психу устроишь революцию в очередном государстве и отправишь туда войска. Успокоишься, поешь, выспишься — завтра улетишь.
- С тобой выспишься, — буркнул Иван, но тем не менее позволил стащить со своих плеч плащ.
Людвиг лежал, вглядываясь в темноту, ничуть не изменившуюся за эти десять с лишним лет. Сон не шёл. Сегодняшний срыв Брагинского разбередил улёгшееся было беспокойство. Людвиг зарылся пальцами в волосы Ивана, привычно найдя прямо за ухом короткий рубец – зацепило осколком в Афгане, ещё в самом начале войны. Несколько лет назад он был ощутимо глубоким, а сейчас почти сгладился. Его шрамы, действительно, постепенно слезали вместе со старой кожей. Одни быстрее, другие – дольше. Как иначе объяснить всё это?
Людвиг чувствовал, как что-то огромное и жалящее разрастается в груди, больно упираясь в лёгкие при каждом вдохе. За все эти годы, каждый раз переступая порог его дома, Иван никогда не задавал вопросов о том, что происходит по другую сторону стены. Не задавал, хотя мог и, пожалуй, даже имел право. У него были свои методы находить нужную информацию. И, да, свои методы воздействия, будь они неладны.
Добровольно освобождённый Иваном от необходимости выбирать между большей и меньшей из тех правд, которые можно рассказать, Людвиг всякий раз неизбежно чувствовал себя предателем, даже понимая, что никаким предательством, по сути, это не является. У него отобрали дом, а вместо этого всучили два государства, которые теперь тянут в разные стороны, как будто выжидая, когда его самого разорвёт на части. Его вынудили быть одним из фронтов в этой бессмысленной холодной войне, заставляя выступать за обе стороны сразу. Так почему чувствует себя виновным именно он?
Не потому ли, что как никто другой понимает, что сейчас открытый шаг в сторону Советского Союза будет шагом в пропасть? Сейчас нужно ждать, чтобы потом вовремя сделать нужный шаг. В нужную сторону. Он обещал Гилберту. Он ещё не исправил старые ошибки, а значит – не имеет права на новые.
Не потому ли, что именно это чувство двойственной зависимости от Запада и Востока даёт ему такое необходимое и почти забытое чувство равенства? Странно, нелепо, противоестественно… возможно, даже подло, но будучи одновременно зависимым от Америки и Советского Союза, балансируя на их противостоянии, он мог позволить себе быть наравне с ними. С ним. Как далеко может завести эта потребность в равенстве?
Иван беспокойно передёрнул плечами во сне. В последнее время он становился всё более тревожным. Людвиг помнил его таким ещё перед первой революцией. И пусть тогда эта тревожность казалась более сильной, почти зловещей, сейчас было не менее очевидным то, что ещё одно крушение империи — на этот раз советской империи — неизбежно. Потом, когда всё сорвётся и покатится вниз, он снова станет спокойным — ненормально спокойным и безразличным к тому, как те, кто ещё вчера жил в его доме, завтра уже разъедутся кто куда, спешно забывая о том, где раньше находились их комнаты. Людвиг никогда в полной мере не был частью этого большого шумного дома и никогда не стремился стать ею, но получилось так, что Брагинский стал частью его жизни.
Главное, чтобы ты знал, зачем всё это нужно тебе.
Хотелось сжаться в комок и исчезнуть. Людвиг перевернулся на бок и, зарывшись обеими ладонями в волосы Ивана, прижался лбом к его лбу. Стиснув зубы и проталкивая глубже в лёгкие рвущуюся наружу дрожь. Он почувствовал, как Иван резко открыл глаза.
- Людвиг? Что-то случилось?
Людвиг покачал головой.
- Спи, скоро утро, — ответил он, удивившись тому, насколько спокойно и мягко прозвучал его голос.
Город бурлил. Город неистовствовал. Пока ещё разделённый, он в едином порыве с обеих сторон ударялся волнами о границу, с каждым часом становящуюся всё более прозрачной. Всё это началось ещё в конце весны, когда в Венгрии были уничтожены укрепления на границе с Австрией и, опьянённые предвкушением свободы, люди бежали в Западную Германию окольным, но верным путём. В образовавшуюся брешь хлынул поток, который сейчас на глазах Людвига неумолимо сносил плотину Берлинской стены.
Поток, влекущий за собой не только обломки вчерашних неприступных заграждений, но и обломки Советского Союза. Образовавшаяся трещина поползла от Берлина к Москве, сердцу империи, которое вот-вот должно было остановиться. Ликование людей, сплочённых внезапным, но долгожданным общим счастьем, накрывало с головой. Людвиг сновал в толпе между ними, ощущая безумную, сумасшедшую радость каждого из них; он чувствовал, что погружается всё глубже, на дно этой радости — в ил затонувшей империи. Странное чувство потерянности, страшное чувство непричастности к происходящему — несвоевременное, свалившееся на голову отчуждение. Всё это должно было произойти не так. Не так шумно, не так откровенно восторженно, не так стихийно. Но оно не могло происходить иначе. В общем крике и гаме никто уже не слышал, как тихо дышит умирающая империя, выпуская из ослабевших пальцев своих взбунтовавшихся подопечных.
Мелькающие лица, пятна света, звонкий гул шагов, крики, вспышки фотокамер — всё это было столь же естественным и необходимым, сколько и неуместным, неправильным. Как радость рождения ребёнка в одной семье и горе смерти отца — в другой. Радость и горе, на этот раз не разделённые ни стенами, ни границами, а потому упивающиеся друг другом и умножающие друг друга до бесконечности. До озноба. До боли в сердце.
Стена рассыпалась на части. Что потерял и как много приобрёл каждый, кто в этот час ходил по улицам Берлина? Люди были счастливы. Люди не думали об этом сейчас, потому что могли себе это позволить.
Как много потерял и что приобрёл в эти дни он?
После трансляции той вечерней пресс-конференции Людвиг ждал, что Иван появится на пороге его дома, тревожно-спокойный, с порцией указаний от своего правительства. Он ждал, что Иван придёт, пока растерянные пограничники пытались сдержать натиск высыпавших на улицу людей. Иван так и не появился. Он ждал его, но дом оставался пустым и тихим, недоступный для гремящего снаружи города.
Зачем?
Людвиг искал ответ на этот вопрос, объяснение этому нелогичному, странному состоянию — и, едва найдя, тут же уходил от него.
Это то, к чему он так долго и осторожно шёл. Это тот самый первый шаг, который позволит исправить все ошибки прошлого. Тогда почему дом остаётся таким пустым и тихим, безучастным ко всеобщей оглушающей радости?
Гудки были глухими и бесконечно долгими. Щелчок.
- Гилберт?
- Да, Людвиг, — голос серьёзный, с таящимися в глубине едва сдерживаемыми эмоциями и странной, нехарактерной неуверенностью. Людвигу вдруг показалось, что всё это время брат ждал его звонка, а потом, замерев, слушал, как раз за разом звонил в его доме телефон. Ждал, но почему-то до последнего момента не решался поднять трубку.
- Стена рухнула.
- Я знаю, Людвиг. — Гилберт усмехнулся. — Я ведь не слепой. Что говорит Брагинский: когда Союз подпишет безоговорочную капитуляцию? Я хочу домой.
- Тебе обязательно вытряхивать из Брагинского эту подпись, чтобы убедиться, что страна больше не разделена?
- Да, блин. Поверь, я отлично знаю, какую власть могут иметь бумажки и подписи. Я до усрачки хотел бы сейчас быть в Берлине, но совки все ещё могут принять меры.
Людвиг никак не мог понять, о чём конкретно сожалеет брат, пускаясь в эти очевидные объяснения: о том, что в сердцах поторопился с очередным громким обещанием и теперь не может позволить себе стать свидетелем исторического события на родной земле, или о том, что Людвиг рад крушению стены далеко не настолько, насколько следовало бы радоваться.
- Понятно, Гилберт.
- В любом случае, поздравляю, — ответил брат после недолгого молчания, — теперь у тебя всё будет зашибись. У нас у всех всё будет зашибись.
- Конечно, Гилберт.
- Увидимся скоро, я надеюсь.
- Увидимся.
И снова гудки. Глухие, короткие. Бесконечные. Казалось, ставшие единственным звуком его дома. Людвиг распахнул окно, чтобы заманить шум с улицы внутрь, но тот показался недостаточно громким. Тогда он решил выйти наружу, чтобы самому напитаться этим беспорядочным, неумолкающим гулом города.
Он ходил по улицам, сновал между людьми, вглядывался в лица, оборачивался на проезжающие мимо машины. Знакомый силуэт — показалось? Людвиг хотел было ускорить шаг, чтобы обойти группу людей, заполонивших тротуар, но тут на его плечо легла тяжёлая ладонь. Постылый вопрос в который раз успел звонко пронестись в голове, но тут же разбился о жизнерадостный голос. Голос, слышать который ему сейчас, пожалуй, хотелось меньше всего.
- Людвиг? Слушай, здорово, что мы здесь с тобой случайно столкнулись!
Людвиг обернулся и, глядя в исполненные восторгом глаза Альфреда, только и смог бросить в ответ:
- Да, здорово.
Американец чуть нахмурил брови.
- Мне вдруг показалось, что ты не рад происходящему так, как должен бы…
Кажется, Альфред немного растерян и озадачен. Людвиг хотел ответить, что когда человек радуется, потому что должен, то это уже не радость, но вместо этого сказал:
- Я рад. Но весь этот шум и беспорядок несколько утомляют.
- Это неизбежные штуки, мой друг. Зато теперь ты свободен – как я и обещал, помнишь, да?
- Свободен? — Людвиг едва сдержался от того, чтобы усмехнуться. Он не мог сказать наверняка, что в этой ситуации было более нелепым: то, что, толком ещё не вырвавшись из-под опеки Советского Союза, он уже погряз в неоплатном долге благодарности перед Америкой, или то, что Альфред совершенно искренне не осознавал разницы между его так называемой свободой и собственной неоспоримой победой. — От кого свободен?
- Ну, что ты как маленький! От Советского Союза, от коммуняк. От Брагинского, — американец ободряюще улыбнулся и хлопнул Людвига по плечу, как если бы они были давними друзьями. С каждым годом давних друзей у Альфреда становится всё больше. Уверенному в своих силах, убеждённому в своей победе, ему нужно было только подтверждение того, что другим совершённое кажется таким же правильным и нужным, как и ему самому. Наверное, поэтому он сейчас здесь, в Берлине, гуляет среди людей и встречает в глазах каждого человека это самое подтверждение.
- Ну, что, Людвиг, каково это — быть свободным?
Конечно, одних счастливых берлинцев ему недостаточно. Кто-то с хохотом промчался мимо и, не рассчитав, врезался в его плечо. Чуть отшатнувшись, Людвиг обернулся, но прохожий уже смешался с толпой. Немец хотел было отвести взгляд, но вдруг сквозь мельтешащих людей увидел Брагинского. Он прошёл совсем близко, метрах в пяти от них. Если Альфред сбежал сюда, чтобы развеять последнюю неуверенность, а сам Людвиг — чтобы укрыться от вездесущей тишины, то для чего здесь Иван? Что нужно ему от этих людей? Шаг медленный и неспешный — так, наверное, ходят во сне — выбивался из общего ритма бурлящего города. Он смотрел куда-то в сторону, внимательно и вдумчиво — будто вспоминал что-то. Хотя, вполне возможно, пытался забыть. Ещё несколько шагов, и Брагинский снова исчез из виду.
- Не знаю, — ответил, наконец, Людвиг, всё ещё глядя туда, где только что прошёл Иван.
- Что ты там увидел? — в голосе Альфреда проскользнуло лёгкое, едва различимое беспокойство, в которое сам он едва ли верил, но всё же будто опасался, что здесь и сейчас вдруг появится что-то, способное повернуть его победу вспять. Он огляделся вокруг. Людвиг невольно представил себе, как Альфред — обернись он на секунду раньше — с прежней, почти детской жадностью и непосредственностью, бросается вслед Ивану, тормошит за плечо и так же, как сейчас у него, выпытывает нюансы падения стены и подтверждение собственной правоты. Но Брагинскому повезло, он остался незамеченным.
- Людей, — пожав плечами, ответил немец. — Сегодня в Восточном Берлине их слишком много.
- Не в Восточном — просто в Берлине. — Альфред снова посмотрел на Людвига и улыбнулся. На этот раз не ободряюще, не покровительственно, а так, будто сам только-только начинал в это верить. — Привыкай, Людвиг.
Странно, но после этих простых и всё-таки искренних слов, лишённых гнетущего контекста о победителях и побеждённых, стало немного легче. В конце концов, Альфред прав: ко многому придётся привыкать заново. Ко многому придётся привыкать, как к неведомому. Объединённая страна. Объединённый город. С прежним именем — но по сути уже совсем не тот. Многое нужно будет вернуть — многое уже не вернуть. Многое.
Людвиг рассеянно смотрел поверх плеча Альфреда. И вдруг увидел, как Иван снова вынырнул из толпы за спиной американца. Совсем близко, в нескольких шагах. На миг Людвигу показалось, что Брагинский заметил их первым и теперь намеренно кружит в толпе, не желая упускать из виду. Но Иван всё также неспешно шёл вперёд, постепенно удаляясь от них обоих. Людвиг почувствовал, как вдруг его охватило глупое чувство: будто если сейчас он позволит Брагинскому уйти, потеряет его в этом городе, то уже вряд ли когда-нибудь встретит снова.
В самом деле, что бы ни произошло завтра, через год — не исчезнет же Советский Союз в одночасье с политической карты? Не исчезнет. Он справится. И не с таким справлялся.
Людвиг знал это наверняка, но всё равно продолжал смотреть, как Иван с каждым шагом уходит всё дальше. Знал так же точно, как и то, что ещё несколько секунд — и американец обернётся, чтобы проследить за его взглядом и догонит его. Людвиг отвёл глаза.
- Альфред, что было бы, если бы в этой войне победил Брагинский?
Кажется, вопрос сбил его с толку. То ли тем, насколько внезапно он прозвучал, то ли потому, что американец даже не рассматривал подобный вариант развития событий.
- Так ведь победил я.
Иван остановился. Обернулся. Он был слишком далеко — он не мог их услышать. Слишком шумно вокруг.
- Да с самого начала ж было ясно, кто победит. Вы хотели свободы — а я хотел подарить вам свободу. Мы просто помогли друг другу, разве не так? По-моему, иначе просто не могло быть.
Странно, что Альфред объясняет всё это. То ли немцу, то ли — в который раз — себе самому. Людвиг смотрел на американца и чувствовал на себе взгляд Ивана. Пристальный, внимательный. Словно он хотел прокричать что-то, но понимал, что это было бы бестолковым и неоправданным.
- Рано или поздно он бы просто нас отпустил.
Людвиг бросил взгляд поверх плеча Альфреда. На миг ему показалось, будто во всей этой суете, пёстром шуме и гомоне они перенеслись на несколько десятилетий назад. Будто сейчас из ниоткуда вырастет дворец и окружит их своим огромным блестящим и душным залом. Вот-вот грянет нервный и стремительный Равель. Но тогда он был побеждённым, а сейчас — как будто нет. Тогда Иван был отчаянно, до безумия пьян, а сейчас — трезв. Правда, в трезвости этой было не меньше безумия и отчаяния, чем тогда.
- Бред и пропаганда. Я не верю в это.
Впрочем, кое-что осталось без изменений. Альфред по-прежнему был победителем. По-прежнему оставался хозяином мира.
- А я верю.
Иван, как вкопанный всё ещё стоит на месте посреди тротуара. Увлечённые общим потоком, люди то и дело задевают плечами о его плечи, проходя мимо, но он как будто совершенно не замечает этого. Ослепительно яркие блики и светская публика.
- Именно потому что ты слишком верил Брагинскому, стена продержалась так долго.
Альфред хмурится, снимает очки, протирает их о рукав куртки и снова водружает на нос. Пару секунд подслеповато щурится, как будто наводит на резкость. Удивлённые лица танцующих. Комичные лица союзников.
- Именно потому что в нужное время я доверял Брагинскому, Третья мировая так и не началась.
Поток прохожих вдруг иссяк — улица оказалась почти пустынной. Если Альфред сейчас обернётся, то увидит Ивана наверняка. Но он не оборачивается, а пристально смотрит на Людвига, не желая упустить момент, когда можно получить ответы на старые вопросы. Музыка стремительная, неспокойная.
- О чём ты?
Американец явно потревожен внезапным неприятным поворотом разговора. В стёклах его очков Людвиг видит собственное отражение: его полупрозрачное лицо кажется осунувшимся и напряжённым. Снова блики. Его пальцы, крепко, почти до боли сжатые в ладони Брагинского.
- Всего лишь о том, что твоя освободительная миссия могла зайти слишком далеко.
Людвиг никак не мог понять, чего выжидает Брагинский и почему не уходит. С каждой секундой выносить происходящее становилось всё сложнее. Пальцы Ивана сухие и тёплые. Вальс задыхается.
- Я мир защищал, Людвиг!
- Так же, как и Брагинский.
- Он его захватывал, а я — защищал. По-моему, разница очевидна.
- Да нет здесь никакой разницы, Альфред.
Людвиг подумал, что если бы он сейчас ударил Джонса, то тот выглядел бы куда менее ошарашенным. Немец посмотрел на Ивана. Их разделяло не более тридцати шагов. Вальс стих. Иллюзия развеялась, наполняя пространство между ними шумной жизнью города. На миг у Людвига возникло чувство, что Иван сейчас отвесит всё тот же шутовской поклон. Но он просто улыбнулся и, развернувшись, скрылся за поворотом.
Разговор, казавшийся бесконечным, длился едва ли дольше трёх минут.
- Не смей так говорить. Ты ошибаешься, Людвиг, — голос Альфреда подрагивал от напряжения. — Люди радуются тому, что я сделал — значит, я прав.
- Я не говорил того, что ты не прав, Альфред. — Людвиг улыбнулся. — Кажется, всё это время мы разговаривали о разных вещах.
- Кажется, всё это время ты разговаривал не со мной.
Вечер был влажным и прохладным, просачивался в приоткрытое окно и оседал на стульях, шкафах, дверях. Время, последние два года будто опережавшее само себя, вдруг приостановилось, позволяя ещё раз подумать и осмотреться. Но всё уже было обдумано и всё уже было сделано. Разделённая страна срасталась по линиям прежней границы, по пунктиру демонтируемой Берлинской стены. Воодушевлённые искренние — теперь уже официальные — поздравления Альфреда. Сдержанно улыбающийся Артур, слегка встревоженный Франсис, которые не то что бы выиграли, но и отнюдь не проиграли.
Людвиг выключил лампу в кабинете и закрыл глаза. Как много ещё нужно было сделать. Но теперь — для свободного государства, для себя самого. А значит, нет никаких оснований опасаться, что не хватит сил.
На карниз шумно приземлилась птица. Людвиг обернулся и даже вытянул шею, чтобы посмотреть, но ничего не увидел. К дому подъехал автомобиль, свет фар едва коснулся окон и тут же погас. Хлопнула дверь машины — зашелестели крылья, и чёрная тень метнулась вверх, сливаясь с потемневшим небом. Людвиг встал около окна. По ту сторону было темно, светлый тротуар упирался в плоский тёмный силуэт машины. Зажглись фонари — в дверь постучали. Людвиг молча смотрел на припаркованную около дома машину. Стук повторился. Последний раз Брагинский был в его доме в восемьдесят пятом и открывал двери, не останавливаясь на пороге. С того времени и до сих пор, не считая той странной встречи у разрушаемой стены, Людвиг с ним не пересекался. Не видели его и другие. Поговаривали, что у Ивана окончательно снесло крышу в Афганистане, из-за чего пришлось выводить войска. Поговаривали, что он сорвался и начал пить так, что забеспокоилась даже обычно старающаяся казаться безучастной к судьбе брата Ольга. Поговаривали даже, что его заперли от греха подальше, из-за чего Кремль ослаб настолько, что его стены можно было проткнуть пальцем, как бумагу.
Постучали в третий раз.
Чего только ни говорили, одним словом.
- Людвиг? Привет, Мухтар. Людвиг, это нужно отвезти в Бонн, но мне туда совершенно не хочется. Я оставлю у тебя, передашь своим?
Людвиг прислонился лбом к собственному полупрозрачному едва различимому отражению в стекле. Он слушал шаги Ивана, входящего в библиотеку, включающего свет, который тут же просачивается сквозь приоткрытую дверь в кабинет. Достаточно было закрыть глаза, чтобы увидеть, как он неспешно идёт по комнате, снимает перчатки и вместе с ними легко и небрежно кидает папку на книжную полку, проходит мимо окна и, скорее всего, бросает мимолётный взгляд туда, где раньше между домами можно было разглядеть стену.
Людвиг открыл глаза: холодные и острые капли дождя царапали по стеклу. Иван насвистывал мелодию. Какая-то старая песня, танго, кажется, ещё до Второй Мировой, годов тридцатых. Тогда эта песня с подачи Феликса гуляла в разных переводах по всей Восточной Европе. Брагинский мог напевать её, занимаясь чем угодно: изучая важные документы, планы военных действий или просто подтачивая карандаш или помешивая ложкой чай. Людвиг часто слышал её в таком вот исполнении — слов он не знал, но мелодию запомнил хорошо. Он не сразу заметил, что тоже насвистывает её, в унисон с Иваном.
Как будто двое заключённых, сидящих в камерах по разные стороны одной холодной и прочной стены.
Как будто здесь и сейчас нет приоткрытой двери.
И не было никогда.
Людвиг закрыл глаза и только сильнее прижался лбом к стеклу, чувствуя спасительный, но, увы, бесполезный холод. Только повторяющийся раз за разом незатейливый мотив. Только неспешные шаги Брагинского, продолжающего кружить по библиотеке. Вот он проходит мимо книжных шкафов, скорее всего, привычно чуть наклонив голову к плечу, вчитываясь в названия на корешках книг. Минует стол, проводя по поверхности пальцем и задевая авторучку — та скатывается и падает на пол. Он останавливается возле двери в кабинет, одновременно прекращая напевать. Всего на пару секунд. Невыносимо долгих и тихих секунд. И идёт дальше, и снова напевает. Так же тихо, но Людвиг вдруг различает обрывок строчки:
- …без тоски, без печали в этот час прозвучали…
И слова снова ушли в негромкий свист. Снова окно, снова книжные шкафы. Круг замкнулся.
Щелчок выключателя — в библиотеке погас свет. Когда через полминуты тихо скрипнула входная дверь, Людвиг сорвался с места.
- Иван!
Он был уверен, что не говорил этого вслух, тем более, не кричал. Но Брагинский повернулся так резко, что это не могло быть совпадением. В глазах всплеск отчаяния, надежды и болезненного понимания того, что последние сроки вышли. И что-то ещё. Страшное, почти неуправляемое. Но всего лишь на миг — справился, подавил. Капли хлестали по коже — дождь усиливался. Он был спокоен. Как и положено выглядеть человеку, чья империя скатывается в пропасть.
- Не выходи под дождь в растрёпанных чувствах — простудишься.
В обычной ситуации Иван сказал бы это непременно улыбаясь. Но сейчас он был серьёзен. Как будто это было всё, что он мог позволить себе сказать. Независимо оттого, насколько больше хотел сказать на самом деле. Людвиг знал, что нужно что-то ответить, но слова не шли в голову. Он смотрел на Ивана и видел, как тот возвращается в свой огромный, но абсолютно пустой дом. Видел и почему-то совершенно не представлял, как можно войти туда, как можно там жить. Брагинский подал руку. Отвечая на рукопожатие, Людвиг всё ещё думал о том, как долго сможет простоять этот пустой дом.
Он справится, в который раз вылезет из пропасти. Сам справится – да и чем Людвиг мог ему помочь? Будто бы он согласился сейчас принять чью-то помощь.
Ладонь Брагинского была шершавой и тёплой, выпускать её из собственных озябших пальцев совершенно не хотелось.
- Ты опять забыл у меня перчатки, — вдруг сказал Людвиг, разрывая затянувшееся рукопожатие. Иван только улыбнулся в ответ и направился к машине. Шум мотора, свет фар, тишина.
Людвиг вернулся в дом. Промокшая холодная рубашка давила на плечи. Перчатки Брагинского, действительно, остались на полке. Под ними была тоненькая папка, в которой лежал подписанный Иваном договор. Людвиг рассеянно смотрел на лист — взгляд не мог зацепиться за слова и буквы, словно они были для него чужими и бессмысленными.
Черта проведена. Теперь он свободен окончательно. Юридически. Равен — самому себе.
Влажная ткань плёнкой липнет к коже.
В конце концов, это всего лишь слабое, человеческое. То, что зачем-то вложено в каждого из них с рождения. Это скоро пройдёт – останется только важное, государственное. То, что превыше.
Это должно пройти.
Пример «2+4», наконец, был решён верно.
Частная психиатрическая клиника ********** г. Ленинград.
Запись от 23 августа 1991 года:
«На принудительное лечение с предварительным диагнозом БДР (+синдром Котара) поступил пациент Брагинский И.И., год рождения не указан, медицинской карты нет. Установить дополнительную СВН в палату. Ограниченный доступ к ключам.
Дополнения к диа…»
Остаток текста заслоняет украшенный полупрозрачными розами лист из блокнота:
«Людочка, купи печеньица после смены, не с чем пить чай».
Обоснуй таймОбоснуй тайм:
Кто это написал? Разумеется, вы уже и без наших ремарок поняли, что Людвиг держит в руках томик рассказов того самого Карла Фридриха Иеронима и так далее. Мы только уточним тот факт, что Людвиг держит в руках издание историй от Готфрида Бюргера, которым в своё время барон был крайне недоволен и даже порывался подать на Бюргера в суд за то, что герой книги был назван его полным реальным именем. Книга, однако, оказалась настолько популярной, что уже никакой суд не мог обратить процесс вспять и Мюнхгаузен навсегда распрощался со своей анонимностью. Мы также спешим заметить, что сами считаем некорректным отождествление Людвига как Германии с отдельно взятым реально существовавшим в истории человеком. Поэтому мы и не отождествляем :3 Мы проецируем самого барона и его рассказы на Людвига, так как совершенно искренне полагаем, что после кружки-другой-третьей пива ничто не могло помешать Людвигу рассказать пару исключительно правдивых историй.
У него были свои методы находить нужную информацию. Определённо, существовали не только методы. Образованное в 1950 году в ГДР по образу и подобию МГБ Штази на протяжении всего существования, как и КГБ, не давало спокойно спать и жить западным спецслужбам. Штат сотрудников Штази был настолько велик, что, по некоторым данным, каждый пятидесятый в ГДР сотрудничал с министерством. Впоследствии, когда во время мирной революции 1989 года разгневанный народ начал осаждать принадлежавшие Штази здания, сами официальные работники к тому моменту уже благополучно сожгли и съели наиболее важные документы и благополучно покинули свои места. А вот на этом месте самим авторам становится интересно: если по статистическим подсчётам каждый пятидесятый гражданин Германии был неофициальным сотрудником Штази, то сколько же этих самых неофициальных осведомителей было там, среди осаждающих здания Министерства госбезопасности? :3
Всё это началось ещё в конце весны В самом деле, непоколебимость Берлинской стены была морально уничтожена и само её существование оказалось несостоятельным, когда в мае 1989 Венгрия, также как и ГДР, состоявшая в ОВД, открыла границы с Австрией. Дурной пример не оказался заразительным для управителей Восточной Германии, и открывать стену тогда никто не торопился, однако население, прознав об образовавшейся лазейке, уже вполне беспрепятственно, в обход, добиралось до ФРГ через Венгрию и Австрию уже без опасений быть подстреленными на границе и посаженными на долгие счастливые лета.
Сдержанно улыбающийся Артур, слегка встревоженный Франсис Здесь мы подразумеваем не столько глубокую обеспокоенность Франсиса дальнейшей судьбой Германии, сколько то, что Франсуа Миттеран, являвшийся президентом Франции, когда произошло падение стены, отнёсся к указанному событию с крайним опасением, так как полагал, что объединённая заново Германия в конечном счёте может стать не менее опасной, чем прежняя. Идею о воссоединении Германии без особого энтузиазма и восторга так же приняли и в Великобритании. Логично предполагать, что гипотетические сравнения грядущего объединения Германии с канувшим в прошлое Третьим рейхом были чем-то из разряда общественно-полезных чудовищ фашизма, однако сдавать свои позиции в Европе с появлением нового самостоятельного государства никому не хотелось.
Пример «2+4», наконец, был решён верно. Речь идёт о том самом договоре «два плюс четыре», официально называющемся «Договором об официальном урегулировании в отношении Германии». В переговорах участвовало шесть сторон: ГДР, ФРГ, США, Франция, Великобритания и СССР. Договор был заключён в сентябре 1990 года (почти сразу за ним последовал договор об объединении Германии), а вступил в силу 15 марта 1991 года, после того как Советский Союз последним из всех участвовавших сторон, наконец, его ратифицировал. Согласно договору, бывшие союзники по Второй мировой войне отказывались от всяческих прав в отношении ГДР и ФРГ. Несмотря на то что со стороны Великобритании были попытки затянуть подписание договора, в конечном счёте, справиться со всеми разногласиями удалось довольно быстро.
Нам еще клёвый фанарт нарисовали!
тут , автор darth_shana