Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: О культе личности и Последствиях.
Жанр: Драма, психологизм.
Рейтинг: R
Предупреждение: наркотики, психотравмы, насилие, местами мат.
Персонажи: Америка, Англия, Россия, Литва; пре- Америка/Россия
Саммари: Автор вдохновлялся АУ youkofujima.
В последние дни существования Советского Союза Россия пытается нанести себе вред. Или, быть может, так дела обстояли всегда. Америку вызывают поспособствовать в ситуации, когда сложно установить, в чем же конкретно можно показать себя героем.
Глава раз.
Пролог.
Магнитофонная запись.
Магнитофонная запись.
Я всё пытался что-то сказать.
Поначалу я был зол. Что-то очевидно шло не так. Очевидно для меня, по крайней мере. Словно меня тысячей разных способов пытались заставить молчать. С другой стороны, возможно, именно тишина не давала мне открыть рта. Я привык молчать, я привык к одиночеству. С детства привык.
Мое детство…Странно как-то звучит. Ощущение, будто оно принадлежит кому-то постороннему, не мне. Я вижу его как фильм на полузасвеченной киноплёнке с истёршимися от времени кадрами. Помню хорошие времена: древние империи и мои сестры, смех и придворная жёлтая яркость. Помню плохие времена: Монголы и взмах хлыста, переходящего из рук в руки. Помню Генерала Мороза и наш договор; помню, что он никогда не оставлял меня, никогда не лгал мне, всегда причиняя обещанную боль. Я вспоминаю своё детство, как чьё-то чужое. Этот человек мог бы рассказать длинную и тяжёлую историю своей жизни.
Когда началось мое Я, когда оно закончилось – не знаю. Как в буран вьюга то затихает, то оживает снова, замыкаясь в бесконечный круг. Возможно, в одно из таких затиший появился я. Возможно, что нет. Чего я никогда не понимал, так это почему никто не хочет услышать меня. Великий Отец, тот, что вывел меня из тьмы обратно к людям, на свет – даже он не хотел слушать. Наверное, одиночество разозлило меня. Наверное, молчание свело меня с ума. Но я жаждал звука в этой тишине, как человек жаждет воды в пустыне. Я не мог так больше. Тишина была оглушающей. И я закричал. Закричал, чтобы прогнать тишину. Наконец – закричал. Упоительное чувство, будто тысяча солнц рвутся наружу из горла. Я кричал…
И тогда я понял, что никто не хочет слышать мой крик. Те, кого я защищал – мои друзья, как мне казалось, – покинули меня. Я был один, всегда один. Какое-то время я пытался их удержать, но быстро устал от постоянных попыток всем угодить и сохранить наш хлипкий быт. Если никто не хочет слышать…Если никому нет дела до меня, то чего ради я стараюсь? Ведь я никогда не был эгоистом, да? Так чем я заслужил такое пренебрежение? Ничем. Я никому не делал зла; никому не сделал бы зла, даже если бы захотел – я слишком устал.
И теперь, когда я дал им то, что они хотели, когда я отпустил их, наконец, – они не оставляют меня в покое. Как им не понять, что я хочу побыть один? Мне больше нечего им дать, я все уже раздал, разве не так? У меня больше нет ничего, я больше ничего не чувствую. Возможно, я умер, возможно – нет.
Нет. Нет. Не так. Я знаю. Точно знаю. Возможно, меня и не было никогда. Да. Точно. Меня никогда и не существовало…
Я чувствую, солнце, тебя под кожей
Я слышу, как плещется осторожно
Вода, где ты наших купаешь детей,
И стираешь одежду. Под копотью дней
Я помню, солнце, тебя до сих пор
Даже теперь, когда - уже мёртв;
И покой тебе дарит сырая земля,
Откуда мы вышли, - прах и зола.
Я слышу, как плещется осторожно
Вода, где ты наших купаешь детей,
И стираешь одежду. Под копотью дней
Я помню, солнце, тебя до сих пор
Даже теперь, когда - уже мёртв;
И покой тебе дарит сырая земля,
Откуда мы вышли, - прах и зола.
О культе личности и его последствиях.
пусть камни разобьют молчанье их и длится звук
Мы в будущем, твержу я им, как все, кто
Жил в эти дни. А если из калек,
То все равно: телегою проекта
Нас переехал новый человек.
- Борис Пастернак, «Когда я устаю…»
Жил в эти дни. А если из калек,
То все равно: телегою проекта
Нас переехал новый человек.
- Борис Пастернак, «Когда я устаю…»
Альфред подъезжает к госпиталю (хотя, какой это госпиталь ― облезлое здание едва сошло бы за общественный сортир) через пару часов после отчаянного звонка Ториса. У входа американца приветствует изможденный Артур; недокуренная сигарета вяло зажата в пальцах. Альфред не видел курящего Англию с 70-х, когда тот впал в панковское безумие. Прежде чем Альфред успевает нормально поздороваться со своим бывшим правителем и нынешним союзником, Артур глубоко затягивается и идущий от сигареты дым наводит на нехорошую мысль, что в ней явно не табак.
- А мне казалось, ты бросил, — Альфред хмурится и, несмотря на приторно-сладкий запах марихуаны, склоняется осмотреть расширенные зрачки Англии.
Артур запоздало отшатывается — его движения замедленны — и хмыкает.
- Да насрать, — ворчит он, тыча косяком в сторону дверей госпиталя. — Долго же ты добирался. Ленивый мудак.
- Как смог, так и приехал! — оскорблённо отвечает Альфред, пока Артур снова затягивается. — Завязывай с этим. От тебя несёт, как из притона.
- Пошёл ты, — Артур хмурится и распрямляет спину, скрестив руки на груди и убрав косяк так, чтобы Америка не мог его выхватить. — Сейчас не обо мне речь. Иди Россией озаботься. Внутри там…Чёрт…
Ещё пара минут в обществе Артура, и он будет не менее накурен, думает Альфред (для Англии не существует полумер, так что можно не сомневаться: трава самая забористая) и посему устремляется внутрь здания, оставив англичанина баюкать косяк и бубнить что-то из Секс Пистлз.
«Завязали мы, значит, — ворчит Альфред, стоя в очереди (откуда очередь у справочной?) — Больше не будем этой дрянью баловаться, значит. И что мы делаем при первой же проблемной ситуации? Опа! Снова здравствуйте. Ну, только попадись мне с чем посерьёзней…»
(Альфред, конечно же, совсем не хочет, чтобы это случилось. Первые опыты Артура с героином всё ещё свежи в памяти).
Его раздражённый взгляд заставляет измотанную медсестру в регистратуре поёжиться. Альфред тут же одергивает себя — раскаивающаяся улыбка снимает напряжённость.
- Простите, тяжёлый день выдался, — улыбка выходит кривоватой, слишком много разных эмоций. — Альфред Ф. Джонс. Иван Брагинский в какой палате?
Она даже не сверяется со списками, беспорядочно разбросанными по столу. Либо у России много посетителей, либо (что беспокоит Альфреда больше, чем он согласен признать), Иван здесь постоянный пациент. Бледная улыбка медсестры подтверждает второе предположение.
- Он в частной палате на верхнем этаже, мистер Джонс.
- Частная палата? — кричит кто-то из хаотично столпившейся в регистратуре очереди. — Ушам не верю! Тут люди умирают, а они там…
- Партийный, видать, — отвечает не менее возмущенный голос, — товарищи! Лицемерие сплошное! Ха!
Альфред уже готов возразить, что Иван не виноват в нынешнем плачевном состоянии дел, но передумывает: толпа и так раздражена до предела, зачем ему лишние проблемы – и под угрюмыми взглядами людей направляется к лифту.
--
Знаете, что самое ужасное?
Я в курсе, что спятил.
Многие считают, что безумцы не осознают своего состояния. Я в своем уверен. Я знаю, что нормальный человек – хотя сам факт существования нормы до сих пор весьма спорен – не смог бы жить в условиях, в которых живу я. С которыми я смирился, которые я, наверное, даже выбрал сам. Неужели вы думаете, что я слеп настолько, чтобы считать Советский Союз раем? Я псих, но не идиот. Я знаю, что всё может быть лучше. Но так уж получилось. Я ведь не специально. Я не хочу причинять людям боль.
Но сумасшествие меня не оправдывает. Я заслуживаю смерти за всё, что натворил. Само мое присутствие в этом мире – если я вообще существую – вызывает страдания. Я обуза, я паразит. Из-за меня не получилось создать Союз. Я был не готов, был недостаточно силен. Я ничто. Абсолютное ничто.
Я обещал защищать их, но только ранил. Снова и снова. Я знал, что поступаю плохо, что я не прав. Как я могу быть прав, если само моё существование противоестественно? И тогда я понял. Я осознал, что должен сделать.
Потому что я сдерживаю обещания. Всегда сдерживаю обещания. Ведь ничего другого мне не остается...
--
На стук Альфреда в дверях появляется Торис и тут же прикладывает палец к губам, показывая, что нужно говорить тише.
- Он сейчас спит, — тихо объясняет Торис, — они вкололи ему лошадиную дозу.
- Дозу чего? — не сдерживается Альфред от вопроса. Природное любопытство.
- Не знаю, — слегка раздраженно отвечает литовец, — чего-то, что, по крайней мере, действует.
«А большинство не действует?» — думает Альфред, но всё же сдерживается от вопроса. В последнее время ему часто приходится сдерживаться. Это раздражает, но это необходимость.
Больничная палата ничем не отличается от тысяч таких же больничных палат: безликая бледная плитка, белёсые стены и, непременно, окно с видом на стоянку. Альфред так и не сумел привыкнуть к такой обстановке, для него больничные палаты всегда существовали в каком-то своём, отдельном измерении.
Иван лежит, свернувшись на боку и прикрыв лицо рукой. Очевидно, что он не спит, как сказал Торис. Или, быть может, именно это Литва и имел в виду. Может, в случае с Иваном такое пограничное состояние было ближе всего ко сну. Альфред неуверенно топчется у изножья койки, наблюдая, как литовец проверяет иглу капельницы, надёжно закреплённой в вене на шее Ивана несколькими слоями лейкопластыря. От того, как привычно орудует Торис, у Альфреда сводит живот.
Торис замечает выражение на лице Америки и выдавливает из себя усталую сожалеющую улыбку.
- Не совсем спит, — обыденно пожимает он плечами, — он не очень любит спать.
- Что…
- Это? – Торис вяло кивает в сторону двух капельниц: одна, с медленно капающей прозрачной жидкостью, подсоединена к шее Ивана, вторая — быстрее, с кровью — уходит в область поясницы. — Ну…Я уже давно даже не пытаюсь выяснить. Работает, и хорошо.
- Работает?
Лицо Ториса стремительно краснеет.
- Это всё, что я могу сделать! – срывается он. - Сам знаешь, какой он сильный, я стараюсь, как могу, но…Ох, извини. Я просто… Я выбит из колеи.
Альфред хочет ответить, но в этот момент Иван, потревоженный криком Литвы, начинает шевелиться. Альфред и Торис замирают, словно олени в свете фар, когда Иван сдавленно кашляет, сильнее прижимает колени к груди и трёт глаза. Его напряженный взгляд с нарастающей тревогой рыщет по комнате.
Торис, наконец, реагирует и наклоняется к Ивану, кладя руку ему на плечо.
- Эй, это я.
Иван не отвечает; его бессмысленный, лишённый эмоций взгляд останавливается на Альфреде, он будто пытается что-то сказать, но, смирившись с неудачей, скользит по комнате дальше и фокусируется на литовце.
- Вынь иглу, — хрипит русский. Его взгляд безразличен.
Короткий приступ паники, с которой Торис уже не может справиться, мелькает в его глазах, и Иван хмурится сильнее — с огромным трудом садится на постели. Когда Россия поднимает руку, отрывает пластырь и практически выдёргивает иглу из вены, Альфред уже не может оставаться в стороне. Отпихнув замершего Ториса, он перехватывает запястье Ивана и изо всех сил старается его обездвижить.
- Слушай, ты же не можешь просто взять и вырвать эту хрень!
Все ещё пытаясь выдернуть иглу, Иван удивлённо приподнимает брови.
- Я-то не могу? — ухмыляется он и вырывает иглу, несмотря на попытки Альфреда его удержать. - Это не больно.
- Твою мать, - отвечает Альфред; кровь из открывшейся раны уже проступает через пластырь, - твою мать, Торис, врача!
- Торис, — голос Ивана совершенно спокоен, — не надо никого. Америка, отцепись от меня.
- Ага, конечно!
Иван смотрит на Альфреда, как на полного идиота.
- У меня швы расходятся.
Проходит пара секунд, прежде чем Альфред понимает, о чем говорит Россия и замечает, что рука, которую он сжимает изо всех сил, плотно забинтована от запястья до локтя. Он рефлективно ослабляет хватку и Иван молниеносным движением тела и руки выдёргивает иголку второй капельницы.
Это, однако, его предел, и Иван, обессиленный резкой активностью, падает на кровать. Его лицо не выдаёт ни единой эмоции — только испытываемая боль — на бледно-серой коже проступают землистые пятна, он тяжело дышит. Глаза непривычного фиолетового цвета скрыты бледными веками.
- Пошли прочь.
- Но… - начинает Альфред.
- Но… - говорит Торис.
Иван сгребает простыни в кулак, кровь сочится из разошедшихся швов на обеих руках и из проколов там, где были воткнуты иглы капельниц. Под аккомпанемент его хриплого и грубого крика Торис спешно выволакивает опешившего Альфреда из палаты.
"Прочь, прочь!..."
----
Словно вирус, Оно движется у меня под кожей. Оно хихикает и жеманно улюлюкает, и хохочет, словно бес из отражения. Я – Оно. Я – Он. Я – Никто.
Послушай, я - никто! А ты?
И ты как я, точь-в-точь?
Тогда нас двое. Чур - молчок!
Не то прогонят прочь.
Быть кем-то - смертная тоска!
"Ква, ква!" - весь день твердить
О том, кто есть ты, и в восторг
Болото приводить!
И ты как я, точь-в-точь?
Тогда нас двое. Чур - молчок!
Не то прогонят прочь.
Быть кем-то - смертная тоска!
"Ква, ква!" - весь день твердить
О том, кто есть ты, и в восторг
Болото приводить!
Истеричный смех.
Просто я… Я не хочу так больше. Я устал быть собой. Устал притворяться, что действительно верю, что это, и правда, действительно рай, ребята – и приближаться к краю настоящей веры в это только на дне бутылки водки.
Кстати, если поразмыслить — а я ненавижу размышлять, но это всё, на что мой разум сейчас способен — я не такой уж и древний. По сравнению со многими другими нациями, я ещё очень молод. Серьёзно, не намного старше Америки. Видимо, поэтому он не даёт мне покоя. Вокруг него всегда люди, свет, тепло. Он не понимает, но критикует. Я не такой. Я хочу быть не таким, как он.
Но он всем нравится больше. Никто не замечает другую сторону, тьму, что прокрадывается, когда заходит солнце и остаются только всполохи костра. Он и я – мы сильные; мы молодые. Но он – Новый Мир, а я – Старый Мир; он пробудился летом открытий, а я — во мраке завоеваний. Похожи, похожи — разные, разные. Моя жизнь, его жизнь, все наши жизни. Длинная череда сопоставлений.
--
- Иван?
Альфред приоткрывает дверь и осторожно заглядывает внутрь, обеспокоенный внезапной тишиной после припадка русского. Тот опять лежит, свернувшись, но теперь его заметно трясёт в жёстком свете белой палаты.
- Слушай, я зайду, ладно?
Приняв отсутствие ответа за согласие, Альфред проскальзывает внутрь и тихонько притворяет за собой дверь. Торис отправился вниз, чтобы Артур его сменил; бедняге действительно нужно отдохнуть. При приближении Альфреда Иван только сильнее сжимается в клубок.
- По-моему, я сказал тебе убираться…
Альфред хмурится.
- Я не могу. Ты сам меня звал.
- Неужели? — бормочет в подушку Иван.
- Ты попросил Ториса, - уточняет Альфред, подходя ближе к искалеченному русскому. Иван хрипло смеёется.
- Вполне вероятно, — это звучит не как капитуляция, а как обвинение в адрес кого-то невидимого Альфреду. — Я много всякой ерунды говорю.
«Всякой ерунды? — Альфред понимает, что хочет накричать на него. — Типа: «Ой, мне стало любопытно и я располосовал себе руки, чтобы посмотреть, где там вены?» Типа: «Жажда замучила и я вылакал пузырь чистого спирта?» Типа: «Я задумался и целую неделю забывал есть?» Серьёзно, Иван? Серьёзно?»
- Серьёзно, — произносит Иван в пустоту, выдёргивая Альфреда из его мысленного монолога. — Оставь меня.
Ярость Альфреда притупляется, продолжая, тем не менее, вместе с остальными эмоциями вертеться внутри. Со вздохом он пододвигает к себе пластиковый стул, на котором, надо полагать, до его прибытия сидел Торис. Теперь ему хорошо видно, как при каждом вдохе под кожей Ивана ходят кости.
- Не можем мы тебя сейчас оставить.
Сухой смешок в подушку.
- Серьёзно, не можем. Я не могу. Ты не в том состоянии, чтобы оставаться без присмотра. Иван, ты хоть представляешь…
Иван обращает к Альфреду мрачное лицо.
- Я, возможно, сумасшедший, но не тупой.
- Я не это имел в виду, — вздыхает Альфред. — Я хочу сказать, что мы не можем просто позволить тебе…Позволить тебе рыть собственную могилу. Ты ведь понимаешь, таких, как мы, уже долгое время не появлялось. Мы, возможно, единственные, мы…
- Меня больше не существует, Америка, — у России совершенно ровный, безучастный голос. — Ты разве не получил сообщение в 1917?
- Я получил сообщение о том, что в России случилась революция. Кажется.
- Советский Союз – не Россия. России уже много лет как нет.
- Ты, правда, в это веришь?
Иван пристально и серьёзно смотрит на него. Его лицо – лицо оголодавшего и раненого человека – пепельно-серого оттенка. Альфред не думает, что Иван сам виноват; нет, совсем нет. Этот человек, этот Горбачёв…Или, возможно, это длится гораздо дольше и связано с каждым из длинной череды руководителей России, которых боссы Америки всегда называли тиранами, а Альфред в ответ всегда только кивал; он успел привыкнуть к тому, что лидеры других стран всегда были либо святыми, либо тиранами.
- Скажи мне, Альфред, существую ли я после 1917?
Альфред открывает было рот, но молчит, понимая, что на этот вопрос он не может дать ответа. До Советского Союза они с Россией общались не слишком тесно. Разные интересы, разные друзья. Ближе узнать Ивана Альфреду удалось, только когда их идеи стали их оружием в борьбе друг против друга.
Альфред со вздохом взъерошивает волосы.
- Я не об этом.
- Но ведь это самое важное, - Иван пожимает плечами и переворачивается на другой бок, направляя взгляд за окно в стерильно белой стене. — Если я не существую, вам всем нет смысла возиться со мной.
В мозгу Альфреда всплывает старый философский вопрос: если в лесу упало дерево, но никто этого не услышал, то падало ли дерево вообще? Что бы там ни стенал в алкогольном бреду надирающийся по пятницам Артур, американец получил хорошее образование и многое помнил до сих пор, классическую философию в том числе. Насколько Альфред знал по их предыдущим встречам, что Иван питал серьезный интерес к философии. Или Советский Союз. Или оба. Или только один. К чёрту, заморачиваться не хотелось, да и не так уж он любил философию.
- Короче, — Альфред сдерживает очередной вздох, — всё равно ты сейчас едешь со мной. По крайней мере, пока не подлечишься, будешь у меня жить.
- Как тебе будет угодно, — безэмоционально отвечает Иван.
- С тобой всё будет отлично.
Иван отвечает не сразу. Он продолжает смотреть в окно на белой стерильной стене, свернувшись в клубок и отгородившись таким образом от мира. Узор шрамов на бледной коже только подтверждает, насколько эта поза, должно быть, привычна для него.
- Как тебе угодно, — отвечает он, наконец. — Альфред, я устал. Дай мне поспать.
- Когда ты проснёшься, я буду здесь.
Иван не отвечает.
Альфред сидит рядом всю ночь и утро, полный решимости доказать, что не уйдёт, несмотря на то что Иван ожидает от него обратного. Он настроен решительно. В конце концов, герой он или как? Герои обещаний не нарушают.
--
Обоснуй тайм:
Отсыл к следующим историческим моментам:
- Автор считает, что после смерти Сталина союз стал быстро и методично катиться к собственному завершению, речь Хрущева на 20 съезде («О культе личности и последствиях»), положившая начало десталинизации, была в этом процессе заметной вехой.
- Советский Союз – это не Великое Княжество Московское, не Российская Империя и не современная Федерация. По многим пунктам он сильно разнится с Россией до 17 года. Переход от царистской России к Союзу был жестким и, по правде говоря, незаконченным.
Советская Россия воспринимает себя как территорию, когда-то называвшуюся Империей. Россия в советскую эру не был мертв, совсем нет, но и не жив в нормальном понимании.
- Временной период фанфика – где-то между 89 и 91, падение Берлинской стены и становление Российской Федерации.
- Почему Англия курит марихуану? С конца 80х по середину 90х Англия переживала бум рейва и возвращение к наркокультуре 70х.
Поэзия и прочий литературный референс:
1. Я чувствую, солнце - авторское.
2. Строчка из американской патриотической песни My Country Tis of Thee авторства Сэмюэля Франсиса Смита.
3. Борис Пастернак, «Когда я устаю…», из романа «Доктор Живаго»
4. Автор делает отсылку к стихотворению Роберта Фроста, которое в русском переводе осталось с оригинальным названием, потому что оно, название, в свою очередь является цитатой из монолога Макбета – «Так гасни, гасни же, свечи огарок!». Все сложно, короче. Локализованную версию за авторством Григория Кружкова читаем далее:
Out, out!
Гудела циркулярная пила
Среди двора, визгливо дребезжала,
Пахучие роняя чурбаки
И рассыпая вороха опилок.
А стоило глаза поднять -- вдали
Виднелись горы, пять высоких гребней --
Там, где садилось солнце над Вермонтом.
Пила то дребезжала, напрягаясь,
То выла и гудела вхолостую.
Все было, как всегда. И день кончался.
Ну что бы им не пошабашить раньше,
Обрадовав мальчишку, -- для него
Свободных полчаса немало значат!
Пришла его сестра позвать мужчин:
"Пора на ужин". В этот миг пила,
Как будто бы поняв, что значит "ужин",
Рванулась и впилась мальчишке в руку
Или он сам махнул рукой неловко --
Никто не видел толком. Но рука!
Он даже сгоряча не закричал,
Но повернулся, жалко улыбаясь
И руку вверх подняв -- как бы в мольбе
Или чтоб жизнь не расплескать. И тут
Он понял (он ведь был не так уж мал,
Чтоб этого не осознать, подросток,
Работавший за взрослого) -- он понял,
Что все пропало. "Ты скажи, сестра,
Скажи, чтоб руку мне не отрезали!"
Да там уже и не было руки.
Врач усыпил его эфирной маской.
Он булькнул как-то странно и затих.
Считавший пульс внезапно испугался.
Не может быть. Но... стали слушать сердце.
Слабей -- слабей -- еще слабей -- и все.
Что тут поделаешь? Умерший умер,
Живые снова занялись -- кто чем.
5. Я- Никто, автор Эмили Дикинсон, перевод Петра Долголенко.
Обращение от переводчиков: Мы, в общем, академиев не кончали, но старались сохранить авторский стиль, удалось нам сие с переменным успехом, но, кажется, удалось. Ежели среди читателей имеются ревностные филологи, которые имеют к переводу серьезные претензии, то пусть они обращаются к нам в умыл с конструктивными предложениями, мы будем страшно рады.