Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: Снесите эту стену!
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты алкоголь, наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Англия, Китай, Франция, Россия. Пре-Америка/Россия, пост-Франция/Россия/Китай, пре-Франция/Англия.
Саммари: Америка, по природе любитель спасать всех подряд, втягивает Россию в поиски пропавшего Англии. Иногда единственным рациональным решением проблемы может быть только иррациональная любовь – и Франция не имеет ни малейшего представления о том, как можно вколотить эту идею в головы остальных наций. Разве что десятисантиметровыми каблуками.
Глава три.---
- Ай! Замри, тебе говорят, ару, иначе всё испорчу!
Иван с трудом подавляет порыв дёрнуться, когда иголка входит под кожу и острый укол отдаётся где-то в пояснице. Он так давно хотел этого, но рефлекторное желание избежать боли трудно заглушить. Сидящий рядом Франсис посмеивается над тем, как, стиснув зубы, отчаянно смотрит русский.
Особо сильный укол импульсом пронзает тазовую кость — одну из его самых чувствительных зон. Он тщетно пытается не выгнуться от не-совсем-боли. Яо раздраженно хлопает Ивана по заду, вызывая изумлённый протестующий вопль русского и откровенный смех Франсиса.
- Это же просто татуировка, ару!— ворчит Яо.
- Иван Иванович Брагинский, — с лёгкой издёвкой хихикает Франсис, склоняясь и нежно целуя Ивана в покрасневшую щёку. — Чувствительное место мы нашли, hein?
Иван краснеет ещё сильнее и уже открывает рот, чтобы парировать, но тут игла Яо снова вонзается в чувствительную область на бедре и вместо ответа у него вырывается сдавленный стон. Теперь Франсис улыбается откровенно хищно, и даже Яо не может скрыть ухмылку. Через пару уколов и задушенных вздохов Яо, наконец, отстраняется, игриво хлопая Ивана по заднице.
- Всё, ару!
Все ещё красный – от смущения или от чего ещё, Иван точно сказать не может – русский оборачивается к улыбающемуся французу.
- Что он там наколол? Богом клянусь, если там…
Франсис цокает языком и склоняется к пояснице Ивана, бесстыдно гладя его по левой ягодице.
- Хм…Это, кажется, одно из твоих экзотических животных, Яо. Точно не знаю, но…
Яо хихикает (Иван уверен, что только Яо может хихикать и при этом не казаться психопатом).
- Это же панда, ару! Милейший зверь, прямо как Иван, ару!
Иван в изнеможении падает лицом на стол кафе, которое Франсис снял для их ночной совместной попойки. Он невероятно рад, что предусмотрительный француз выгнал всех посторонних, прежде чем началось самое интересное. Прознай об этом Царь или Патриарх, Ивану не сдобровать.
- По-моему, мы перебрали, — тихо простонал он.
Яо дуется.
- Ну, ты что! Мы же друзья, ару! Мы обязательно должны пометить друг друга! Франсис?
Экстравагантный француз уже полностью раздет. Он запрыгивает на стол к Ивану и пихает того в бедро, призывая подвинуться. Иван уворачивается, перекатываясь на голый нетатуированный бок, и остаётся наблюдать. Яо забирается на стол и устраивается на спине Франсиса, размышляя.
- Мы об этом будем жалеть, когда протрезвеем, — вздыхает Иван, доставая из коробки Яо запасную иглу и изучая поясницу обнаженного китайца.
- Ах, но мы же во Франции! Le ménage à trois! Это же наше национальное развлечение.
Яо лупит Франсиса по заднице; Иван начинает подозревать, что ему просто нравится так делать.
- Не болтать! Болтливому французу – уродливую татуировку!
- Есть, сэр!
--
Снесите эту стену!
non sibi, sed suis; не для себя, но для народа своего
Любезный сэр,
Вы поняли не так.
Я человек,
Любезный сэр,
Обычный, обычный человек,
Которому всего лишь нужно с кем-то
Ночь провести иль две, а может, три.
Ведь мир наш так велик
И очень, очень холоден.
Один, без никого, я буду просто
Обычный человек
Простой, простой.
Любезный сэр,
Вы поняли не так,
Любезный сэр.
Дом Артура – если громаду из кирпича и кованого железа можно назвать домом – мрачным предзнаменованием проступает в дымке раннего утра. Ивану никогда не нравилось это место (по правде говоря, ему гораздо больше по сердцу были дворцы, в которых Англия жил раньше – там, по крайней мере, было много света и людей), и чем ближе водитель Альфреда подвозит их, тем меньше оно ему нравится.
-Ага, спасибо, — говорит Альфред, наклоняясь дать на чай. — Не знаю, как долго мы…
Остальную часть реплики Иван пропускает мимо ушей, моментально отвлекаясь при виде Франсиса, трусящего к ним по тротуару в чёрных кожаных дамских сапогах от Ив Сен-Лорана. Только Франсис способен надеть такие каблуки, бегать в них, и при этом не выглядеть нелепо. Более того, Иван не представляет, как Франсису вообще удаётся в этом скакать – десятисантиметровый каблук это вам не абы что.
Альфред, очевидно, задумавшись о том же, выпаливает вместо приветствия:
- Чувак, что за фигня у тебя на ногах?
Франсис моргает и смотрит вниз, словно только сейчас замечая свою обувь.
- О, это? Это весьма модные…
- Бабские.
Франсис элегантно пожимает плечами и беспечно вскидывает руки.
- Hein, mais c'est très chic, mon ami américain! —он улыбается и крепко обнимает Ивана за плечи; каблуки позволяют ему это. — Mon amant russe, j'ai rêvé que tu viendrais...
Иван в ответ только неразборчиво хмыкает, не игнорируя, но и не отвечая на франсисово публичное проявление симпатий. Он знает, что Франсис волнуется; так много нелепой сентиментальности он себе позволяет либо когда мертвецки пьян, либо когда переживает. Это явно второй случай; Франсис зарывается лицом в шарф Ивана только тогда, когда на этом лице что-то, что остальному миру видеть не следует. Альфред окидывает их взглядом и невольно ощущает смущение, особенно когда француз начинает бубнить что-то Ивану в плечо.
- Франсис, — говорит Иван тихо, так, чтобы его услышал только он. — Я не могу ни слова разобрать, когда ты беседуешь с моей одеждой.
Секунда тишины, и Франсис бойко отпрыгивает от Ивана. Альфред прищуривается то ли из-за того, что ожидает, что Франфис навернётся на каблуках, толи из-за того, что тому всё-таки удается устоять.
- У нас есть миссия! — торжественно объявляет Франсис, вздымая руки и разворачиваясь, чтобы проводить их к дому Артура. — Пропал наш англичанин, а без него это только ménage à trois! Но ведь чем больше народу, тем веселее!
Временами Иван задаётся вопросом, почему из них всех только его считают сумасшедшим.
---
Иногда я представлял себе, как бы всё было сейчас, закончись война иначе. Нет, это не значит, что я хочу что-либо изменить; прошлое изменить всё равно нельзя. Но под конец произошло столько событий, которых можно было – стоило – избежать.
Я до сих пор помню борьбу наших правителей. Только мой неизменно был там: босс Альфреда скончался от старости; Артур переживал смену власти и беспорядки в своей стране. Мне кажется, Артур до сих пор не оправился; это так унизительно — так скоро потерять главнокомандующего. У Альфреда всё было совсем иначе: смерть — это не поражение на выборах. А я, я стоял за спиной своего правителя и чувствовал его гнев, его разочарование. Эти двое были не в курсе того, что обсуждалось за закрытыми дверьми. Они не знали, какие решения были приняты Сталиным, Рузвельтом и Черчиллем. Они не понимали.
- Они оскорбляют нас, — кричал Сталин, а я сидел рядом в его гостиничном номере. — Они забыли, скольких мы потеряли. Много…Больше, чем они! И они смеют отстранять меня только потому, что я не знаю этого их английского!
Альфреду и Артуру было не до того. Франсис…Трясущая его лихорадка, вызванная гнойным нарывом Виши, обещала затянуться надолго. Я не обвиняю их. Как можно, если я сам причастен.
- У меня нет выбора, — сказал я тогда Альфреду, держа в руках железный занавес. — Мой правитель…Он собственник.
- Но у тебя есть право выбирать самому! Ты не должен слушаться каждого слова!
- Да что ты понимаешь! — кричал я в ответ, вцепившись в занавес – и в себя; вторгались, пихали, толкали, а я цеплялся за себя, как мог. — Нельзя больше подобного допускать! Я должен защитить их; я обещал! Мой правитель поступает, как знает, а я буду подчиняться. Это мой долг.
- Но он не Царь!
Я швырнул занавес на пол; он живописно разлетелся на куски.
- Да ты ведь не видел ничего! — кричал я, уже опускаясь и начиная механически собирать клочья железной материи. — У меня ничего не осталось. Я всё потерял. В этой войне не может быть победителя. Нет, мы все проиграли. Героев нет, Америка, никаких больше героев. Мне надоело терять людей ради героев.
- Но мы… — и тут Альфред запнулся и принялся тереть глаза, сняв очки; без них его лицо вдруг показалось совсем юным. — Мы могли бы придумать что-нибудь особенное. Что-нибудь, что сохранит мир навсегда.
Возможно, я поверил ему; возможно, нет. В любом случае, я закрыл глаза.
- Я больше не могу ничего обещать, Америка. У меня не осталось ничего, что я мог бы отдать.
---
Маленькая старомодная прихожая, портрет Королевы рядом с лестницей на стене. Флегматичный дворецкий, ничуть не похожий на Джека, но тем не менее чем-то Альфреду его напоминающий. Иван отмахивается от протянутой для пальто руки, но перчатки, хоть и с неохотой, снимает: в Европе всё ещё неприлично ходить в помещении с закрытыми кистями. Альфреду никогда не была по душе вся эта старомодность, но он признавал, что Артур умел жить с шиком.
Нынешний дом Артура, кирпичный, хорошо обставленный и большой особняк, в отличие от прежнего дворца, в котором англичанин жил всего несколько десятилетий назад, не идёт ни в какое сравнение с домом Альфреда; некоторые предметы мебели в гостиной явно дышат на ладан. Франсис не комментирует обстановку, но, как замечает американец, старается не есть; значит, дела ещё хуже, чем кажутся. Альфреду невольно хочется постучать лежащей на тарелке ячменной галетой о стол, чтобы вытрясти оттуда долгоносиков – привычка, о которой он практически позабыл сразу после Гражданской Войны.
Стук, стук, стук.
Иван быстро отводит глаза от тарелки, встречается взглядом с окружающими и снова смотрит на галету.
- А, наверное, глупый вопрос, но в этом точно должны быть эти металлические штучки? Их нужно выплёвывать или?.. Я просто никогда раньше…
Альфред привстает со стула и выхватывает тарелку с галетой у Ивана, швыряет её на кофейный столик и накрывает салфеткой, дабы скрыть очевидное. Франсис зеленеет. Иван только моргает (и как только человек его пропорций умудряется так по-детски выглядеть?) и пожимает плечами.
- Так-с, — объявляет Альфред, натянуто улыбаясь; уверенный, правда, что никого этой улыбкой не обманет. — Пора браться за дело. Англичанин пропал.
---
Иногда Альфред – хоть он никогда в этом не признается – чувствует страх.
Он боится, что в один прекрасный день останется в одиночестве. Он знает, как малочисленны его настоящие друзья и как сильны его враги. Боссы приходят и уходят из одного времени в другое, эфемерные, хрупкие и такие человеческие. Наверное, поэтому он и согласился взять Ивана к себе; он знает, что давно потерял Артура – после Вьетнама это стало очевидно. Он знает, что Франсис слишком свободолюбив, а Мэтью уже не маленький младший брат. Он никогда не признается, но одиночество его пугает.
Ещё он боится всякий раз, когда без очков смотрит в зеркало и встречается с голубыми глазами в отражении. Ему страшно, что однажды он не увидит ничего, кроме этой синевы – глубокой, яркой, бесконечной. Это цвет вечности: моря, которыми когда-то правил Артур; небеса, на которые Альфред предъявляет права; это цвет идеологии и пустых обещаний. Однажды, говорят ему эти глаза, ты станешь властелином всего и ничего. Поэтому ему всегда так сложно отвести взгляд от фиолетовых глаз Ивана: он никогда раньше не встречал подобных, их цвет – непостоянный, переменчивый, и совершенно недоступный Альфреду.
потому что цвета контролируют друг друга не более чем люди контролируют себя потому что ты все время раздаешь себя всем подряд и заключаешь сделки и договоры они как бракосочетание или обмен жидкостями при поцелуе или секс когда твоё тело становится единым целым с другим телом и пусть хоть на секунду но цвет покидает глаза и все однажды будет хорошо может быть возможно потому что
Вот почему Альфред боится Ивана так же сильно, как и уважает. Альфред не скажет лжи, которую не считает правдой; Иван не скажет правды, которую считает ложью. Звучит похоже, но в корне различается. Наблюдать за Иваном для Альфреда – будто смотреть в зеркало, показывающее все недостатки, все достоинства и красоту. Знать кого-то так хорошо с одного взгляда – страшно.
--
В Лондоне дождь. Мысли Альфреда сводятся к тому, что этот дождь стереотипен до абсурда и что он ненавидит мёрзнуть и мокнуть, и что — странное дело — одному лишь Ивану удаётся воспринимать всё спокойно. Английский Франсиса испортился окончательно: из телефонной будки доносится французская ругань с парижским и эльзасским акцентом. Альфреду кажется, что сердце вот-вот выскочит через горло или что ещё похуже, он дрожит в промокшей рубашке на перекрёстке, высматривая машину, которую Франсис, собравшись, всё-таки вызвал.
Но Иван, держащий на руках, словно девушку, помятого и избитого англичанина, спокойно стоит, напевая колыбельную и рассеянно укачивая свою ношу. Плащ Альфреда лежит поверх пальто Ивана, в которое закутано окоченевшее тело Артура, но русский, кажется, ощущает себя вполне комфортно, его глаза устремлены в никуда.
-Merde! — кричит Франсис, швыряя телефонную трубку и устремляясь к своим спутникам. — J'ai besoin de savoir pourquoi…
Иван каким-то образом умудряется склониться и поцеловать мокрую покрасневшую щёку Франсиса. — Parlez doux, — шепчет он по-французски с акцентом гораздо более выраженным, чем в английском. — Et en anglais, s'il vous plait?
Франсис смотрит на него и Альфред чувствует постыдный прилив зависти, когда крохотная искра мелькает в глазах Ивана под взглядом из-под полуприкрытых век француза. Неуместная мысль, но — это первая за долгие годы человеческая эмоция, которую русский открыто проявляет. Франсис изумлён, его злость моментально проходит, но во взгляде сквозит недоступное Альфреду понимание — и тот сразу же чувствует себя третьим лишним.
-Ты сегодня ужасно милый, — печально улыбается Франсис. — Водитель – Тимоти – обещал, что скоро будет.
Альфред кивает.
- Вовремя мы его нашли.
- Что за дурак … — рычит Франсис, осуждающе, но без злости глядя на англичанина на руках Ивана. — Когда он очнётся…
Но Франсис не заканчивает угрозу. Вместо этого он закрывает лицо рукавом плаща от Шанель и, стоя посреди лондонского дождя в грязных и безнадежно испорченных сапогах от Ив Сен-Лорана, плачет.
---
СЦЕНА: Обеденное время в переполненном уличном парижском кафе. Входит ФРАНСИС БОНФУА и садится за столик у окна. Он оглядывает пейзаж за окном, после чего встает и спускается ВНИЗ к ЗРИТЕЛЯМ. За его спиной толпа продолжает приглушенно заниматься своими делами.
ФРАНСИС Б.: Так вот, утром я был в американском посольстве. Много туристов, все очень заняты. Сегодня замечательно прохладный летний день, я немного прогулялся, прежде чем идти сюда. Просто смотрел на этот город. На Париж.
Прошёл мимо Лувра. Для меня он всегда был дворцом с королями, принцессами и балами. А теперь там музей. Прошёл через сад Тюильри. Я помню всех женщин и мужчин – столько же, сколько там цветов – которые любили и теряли себя в этом саду. А потом я пересекал Сену по Королевскому мосту и думал, как иду справа налево, от настоящего с прошлое. Я ведь живу, понял я тогда, уже очень давно.
В моей жизни было много любовников. Они появлялись и исчезали; недолговечные и увлекательные, как все люди. Я себя спрашиваю: нужно ли мне что-то постоянное? Или что-то простое и осязаемое? Почему моя жизнь ведёт меня от ночи к ночи, от постели к постели, от одного любовника к другому? Почему я устремляюсь за тем, что неизбежно ускользает от меня в руки Судьбы, что властвует над всеми нами?
Но, задаваясь этими вопросами, я уже знаю ответы. Вернее, ответ, он одинаковый: мне одиноко. Моя память слишком долгая, слишком запутанная, слишком сложная. И я ведь не личность в полном смысле. Нации – не люди, пусть они и выглядят, и ведут себя так же. Нет, мы лишь идеи, а идеи состоят из теорий и других идей, зачастую многогранных и спорных. Как и люди, нации не похожи друг на друга. В каждом из нас есть что-то определяющее. От Америки веет властью. От Англии – империей. А я? От меня веет любовью.
Любовь едина в разнообразии. Если бы только мы могли любить друг друга: любить так, чтобы не обращать внимания на различия. Ведь что есть, в конце концов, нация? Что есть человечество? Что есть? Что есть? Cogito ergo sum. Невозможно завоевать немыслимое, невозможно осмыслить непознанное. Мне не знаком весь мир, но я могу любить его весь. Потому что любовь не нужно думать, ее невозможно думать. Я люблю. J'avais adoré. И я знаю это.
Cor aut mors. Сердце – мои мысли, тело, жизнь – или смерть. Все мои воспоминания – о любви. Ведь любовь чиста, любовь везде, любовь связывает мои воспоминания и мои знания. И когда других охватывает жажда подвигов, я напоминаю себе: j'avais adoré. Haud ignota loquor. Говорю о том, что знаю.
--
Иван знает, что повредил руки. Но это совсем не важно. Поэтому он не понимает – и уж тем более не может осмыслить – почему, когда он снимает насквозь промокшую рубашку и под ней оказываются вновь окровавленные бинты, Франсис опять начинает плакать.
- Прошу тебя, — Иван подходит к чересчур эмоциональному французу и обнимает его, — не плачь. Мне страшно, я не понимаю причины твоих слез.
Пожалуй, это большее, что он сейчас может ему сказать.
В этот момент в комнату влетает Альфред – у него талант всегда оказываться там, где кто-то страдает. Стоило только показать паспорта на ресепшне, как госпиталь предоставил им отдельную комнату ожидания, что весьма озадачило Ивана. Русский мечется взглядом между Альфредом в дверях и Франсисом в своих объятьях, чувствуя себя очень маленьким и запутавшимся.
- Не надо, — шепчет Иван, уткнувшись в волосы Франсиса и обнимая его крепче – больше чтобы устоять самому. — Не надо, не надо, не надо.
Лондонский мост падает,
Падает, падает,
Лондонский мост падает
Милая леди!
Падает, падает,
Лондонский мост падает
Милая леди!
Альфред медленно закрывает за собой дверь, проходит через комнату и обнимает их обоих. Он не плачет, но и растерянности в его взгляде нет. Иван чувствует внезапный приступ зависти и гнева. Это самый яркий всплеск эмоций за последние несколько месяцев, или даже лет. Почему во тьме — только он? Почему он один не знает, как реагировать? Почему тянутся именно к нему, и почему он ничего не понимает? Почему?
Но уже через секунду после того, как волна эмоций откатывается, Иван чувствует смертельную усталость. Если бы не поддерживающий его Альфред, он бы, кажется, рухнул прямо на пол. Он обнаруживает, что и в самом деле наваливается на американца. Это слабость, встречаемая силой. Он, отчасти, стыдится; но в то же время чувствует себя в безопасности.
«Шшш, — Иван слышит собственный (не совсем) шепот, адресованный Франсису (или ему самому?) — Не беспокойся. Шшш…Россия тебя слышит. Ты не один…»
И, чувствуя неослабевающие объятия Альфреда и прижимающегося ближе Франсиса, Иван понимает, что и он тоже – не один.
Будем строить из костей,
Из костей и ветвей,
Будем строить из костей,
Милая леди.
Из костей и ветвей,
Будем строить из костей,
Милая леди.
---
СЦЕНА: Лондонский паб, несколько часов после заката. Люди уже не шумят — пусто. Входит АРТУР КЁРКЛЕНД и пробирается к барной стойке ВНИЗУ, и садится лицом к ЗРИТЕЛЯМ. Он мрачно и хмуро смотрит на ЗРИТЕЛЕЙ.
АРТУР К.: Хозяин! Виски!
Из-за КУЛИС по барной стойке выкатывается стакан. АРТУР ловит. Пьёт.
АРТУР: Так вот, пошёл я погулять после обеда. Оказался на Флит Стрит. Там уже нет прежней суеты печатных домов, конечно. Остановился около церкви Сент Брайд.
Отпивает из стакана.
АРТУР: И захожу я внутрь. Чего я туда попёрся? Сто лет в церкви не был!
Он допивает и по стойке из-за КУЛИС выкатывается ещё один стакан.
АРТУР: Но, понимаете, церковь Сент Брайд — особый разговор. Дважды сгорала, в Пожар и Бомбёжку. Лавлейс там похоронен. В общем, да, церковь эта, она особенная.
Пьёт.
АРТУР: Почему я забросил церковь посещать? Нет, не так. Чего я туда вообще ходил? Просто мне хотелось верить во что-нибудь. Вот я и выдумал себе это всё. Прикидывался. Ну, вот и пошёл я в церковь! И это, блин, особенная церковь была! Особенная!
Его лицо искажает спазм, словно от боли.
АРТУР: Хозяин!
Он допивает стакан, новый уже катится по стойке.
АРТУР: Церковь эта…Я её восстанавливал. Я её всегда восстанавливать буду. Пока живу. Но я что, живу? Я пью. Я курю. Я играю. И я строю церкви. Противоречу сам себе. Религиозен ли я? Да. Есть ли во мне вера? Нет. Я просто строю церкви.
Поднимает стакан и салютует аудитории.
АРТУР: Пью за вас!
Пьёт. ЗАНАВЕС.
--
Артур шевелится.
Всё тело болит, и это знакомое, нормальное ощущение. А вот давящая боль в горле уже не нормальна. Должна болеть голова, она и болит. Суровое похмелье для него привычно, но шея при похмелье не страдает. Что-то не так.
Он чувствует морфий. Морфий. Артур боится морфия. Он видел, что тот делает с людьми; он не просто так подсадил на опиум Китай. Морфий… нужно вывести его из организма, но тело тяжёлое и не слушается…
Слабо шевелясь, он делает попытку закричать. Но морфий у него в шее, и он лишь давится. По щекам текут слёзы – он их чувствует – но рот открывается беззвучно. Щеки касается холодная рука. Артур чувствует, как в груди нарастает паника.
- Иван, ты чего…
Голос Альфреда идёт с противоположной от руки стороны. Холодная ладонь перемещается к шее Артура и тот ощущает, как под кожей шевелится игла.
- Он паникует, — раздаётся голос Ивана, и Артур готов поклясться, что в обычно ровном голосе слышен гнев. — Я…
- Но доктор… — возражает голос Альфреда.
Артур слабо шевелится, понимая, что Иван выдёргивает толстую иглу из его шеи. Артур в ужасе замирает, в болезненной панике осознавая, что плачет, разевая рот в беззвучном вопле.
- Докторам верить нельзя, — отвечает Иван.
- Иван…
- Нет.
- Иван!
Надвигается буря.
- Почему ты всё время вмешиваешься?
- Что?
- Ты не можешь всё держать под контролем! Ты не можешь спасти всех! Ты не можешь; я не могу; никто не может! Невозможно. Теперь я это знаю. Но я не могу научить тебя. Такие вещи постигаются самостоятельно. Но я никому бы не пожелал прийти к этому пониманию. Даже злейшему врагу.
- Почему?
Теперь, когда иглы нет и действие морфия начинает медленно и болезненно проходить, Артур открывает глаза. Иван стоит на коленях рядом с койкой, на его бледных щеках румянец; около него, стараясь установить зрительный контакт со своим закрывшим глаза временным подопечным, вертится Альфред.
- Потому что… — шепчет Иван и его тихий всхлип далеко разносится в тяжёлом медном воздухе. — Нет такого человека, которого я бы ненавидел…
И, прежде чем сдаться сну, Артур клянётся, что слышит шёпот русского:
- Нет такого человека, которого я бы ненавидел больше себя…
--
Обоснуй тайм:
Исторические шняги:
- фраза, произнесенная президентом США Рональдом Рейганом 12 июня 1987 во время выступления на площади перед Бранденбургскими воротами в Берлине. Рейган обращался к Горбачеву с призывом демонтировать Берлинскую стену.
- Потсдамская конференция – вероятно, одна из самых странных встреч союзников. Вместо недавно почившего Рузвельта был Трумэн, вместо проигравшего в 45 году выборы Черчилля – Этли, и только Сталин неизменно был в игре всю 2 мировую. Разница между Сталиным и Трумэном была не только в идеологии, но и в вопросах занимаемой среди союзников позиции: Америка и Великобритания оккупировали Западную Европу, а Союз – Восточную. Здесь и зародилась вся дальнейшая политика ядерной гонки и Холодной Войны.
- Питание было одной из главнейших проблем обеих сторон в Гражданскую Войну. Стандартный паек состоял из кофе, солёной свинины и галет на муке и воде, железобетонных и часто кишащих долгоносиками. У солдат вошло в привычку выстукивать насекомых из галеты о твёердую поверхность, потом макать ее в кофе, чтоб убить оставшихся и размочить немного, и только потом есть. Многие солдаты, пережившие войну, по возвращении домой так и не оставили привычку обстукивать печенье и хлеб. Некоторыми это явление воспринимается как вариант посттравматического стрессового расстройства. До первой мировой считалось, что это разновидность вегетососудистой дистонии, «солдатское сердце».
- Режим Виши́ — коллаборационистский режим Франции времён её оккупации нацистской Германией после поражения в первой части Второй мировой войны и падения Парижа в 1940. Режим Виши действовал в общем русле германской политики, проводя репрессии против евреев, цыган, коммунистов, масонов; на территории Франции действовали как германские части СС и гестапо, так и собственная репрессивная организация — «Милиция».
- "Лондонский мост падает" всемирно известная английская колыбельная, идея которой в том, что за созиданием сразу же следует разрушение. Во время второй мировой среди японских детей бешеной популярностью пользовалась песенка Кейнера «Moshi, Moshi Ano-ne» на тот же мотив. И популярность эта была настолько бешеной, что американские военные газеты окрестили ее «японской оккупационной песенкой». Прослушать данную композицию можно вот прям тут:
Использованная литература:
1. Любезный сэр - авторское.
2. Философские размышления Декарта
3. Энеида Вергилия
Перевод с французского:
- Hein, mais c'est très chic, mon ami américain! [...] Mon amant russe, j'ai rêvé que tu viendrais... - "Хм, но это ужасно модно, мой американский друг![...] Мой любимый русский, я мечтал, что ты придешь…"
- J'ai besoin de savoir pourquoi - "Мне нужно знать, почему..."
- Parlez doucement [...] Et en anglais, s'il vous plait? "Говори тише [...] и по-английски, если можно?"
- J'avais adoré - "Я любил."