Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: Похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Китай, Англия, Эстония, Франция, Латвия, Литва, Россия | пост-Китай/Россия/Франция и Россия/Литва; Америка/Россия, Франция/Англия.
Саммари: Артур даёт обед у себя дома, и Иван с Альфредом спешат встретить там Франсиса. По дороге Иван вспоминает пару событий, которые кажутся ему похожими на нынешнюю ситуацию.
Глава десять.
Не уверен, что точно знаю, когда я начал себя ненавидеть.
Тогда, в 1989 году, в первый раз оказавшись в объятиях Альфреда, я вспоминал ту ночь, когда я вернулся в земли прежней Киевской Руси. 1478. В ту ночь я убил Новгород, уничтожил нацию — моего, вероятно, родного отца. Я не думал о той ночи 1478 года долгое, долгое время. Я, возможно, даже забыл о ней. Помимо Китая, единственный, кто помнит всё так же хорошо, как и я — Литва. Он, полагаю, так и не простил меня; они с Польшей и Новгородом были друзьями. Возможно, именно из-за этого в каком-то уголке моей души жила ненависть к Литве и Польше; они были старше, были сильнее… Они могли всё это остановить. Не стали.
Новгород был в своих палатах, работал с указами. Когда я зашёл, он даже не обернулся; он вообще ничего не сделал. Он сгорбился; мои люди уже жгли его книги, убивали его женщин, резали людей. Помню, как я приближался к нему — меч был слишком длинным для моего ещё детского роста, ножны волочились по полу. С визжащим скрежетом. Громким. Он мог пошевелиться, имел возможность напасть — но не стал. Он сидел в кресле, разбирая бумаги, и только поднял на меня взгляд: жёлтые, под стать волосам, глаза.
- Никогда бы не подумал, что это будешь ты, — произнёс он, изнуренно улыбаясь, — думал, что Украина или даже Беларусь. Китай или Дания, может. Но не ты, моё дитя с глазами-аметистами.
Он не был стариком. Нации редко умирают от старости, как люди. Нет, все нации умирают насильственной смертью. За исключением Рима, пожалуй, который когда-то был великим, но истончился и исчез. Новгород, как и прочие нации, был сильным, живым, молодым… Не старше, чем я сейчас.
- Ты ведь будешь со мной сражаться, так? — спросил я, подходя ближе и вставая за его столом.
И Новгород покачал головой, откинув край ночной рубашки. Он был голым, его живот — уже вскрыт, и от раны разило гнилью. Я всё пялился и пялился, а когда поднял взгляд, то, знаю, выглядел перепуганным насмерть. Знаю, я хотел в тот момент развернуться и убежать, но в его глазах было столько доверия, столько отеческой любви, сколько я не видел никогда.
- Малыш, я больше не поднимусь, — мягко и грустно сказал он, — я умираю. И ты сделаешь мне величайшее одолжение, о каком только может отец попросить у сына …
Я достал меч, поднимая его по-китайски, как учил Яо. Так мне, ещё маленькому слабому ребёнку, было проще, и я увидел, что Новгород улыбается, что в глазах его доселе невиданная доброта, что всё его осквернённое тело есть любовь, которой я раньше не встречал. Я посмотрел ему в глаза. Единственному человеку с жёлтыми глазами, которого мне доводилось знать.
- Наши глаза, — спросил я мягко, дыша неровно и тяжело, — почему они не такие, как у остальных?
И тогда Новгород на меня посмотрел — по-настоящему посмотрел. И увидел меня, увидел во мне свою смерть и улыбнулся, ярко, светло и спокойно, пока я поднимал над головой слишком громоздкий для меня меч.
- Я годами искал ответ, — громко и весело рассмеялся Новгород, — и до сих пор его не знаю.
Я лишил его жизни, отделив голову от шеи, — тем же методом, которым Яо казнил преступников. Быстрое, тяжёлое движение, сила которого понесла меня вперёд, а голова Новгорода слетела с плеч и с влажным звуком упала на пол рядом со мной. Рот был всё ещё открыт в приступе смеха, жёлтые глаза широко распахнуты. Из головы и обрубка шеи вытекала тёмная и густая кровь. И пока я лежал в крови и гнойной вони его живота, сжимая рукоять меча и хныкая, его янтарные глаза становились всё тусклее и мутнее.
Помню, как через пару дней после убийства я посмотрел на себя в зеркало и увидел тусклые и мутные от жара, что я подхватил тогда, глаза; помню, как возненавидел то, что увидел. Возненавидел свои глаза за то, что таких больше ни у кого нет. Своё тело за то, что оно такое маленькое. Себя за то, что убил Новгород и сжёг город. Помню ненависть. Но не помню, с чего она началась. Нет. Помню лишь, когда я понял, что она здесь.
---
Тонки ночные кружева,
Когда светает, не спеша,
И тонок сон, когда душа
Повеет на него едва:
Но в полусне живых теней,
Где памяти не давит гнёт,
Моя душа к душе твоей
Ещё теснее льнёт:
Пускай с тобой мы не вдвоем,
Нас в мыслях не разъединить,
Хотя сердечной связи нить
Светлей и тоньше с каждым днём.
Любви всевластье в ночь сильней,
Вкусив желанья соль и мёд,
Моя душа к душе твоей
Ещё теснее льнёт:
Найдешь ли дом в краю земном,
Где воздух не таит вреда,
Где жажду утолит вода,
Где вновь Любовь горит огнем?
Коль вера знает цель верней,
Пускай надежду нам вернёт,
Моя душа к душе твоей
Навек тесней прильнёт.
--
Похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться.
Ничего нет сердитее всякого рода департаментов.
Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории; про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьёт его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нём слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто всё переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых весёлых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" — и в этих проникающих словах звенели другие слова: "Я брат твой". И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своём, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, боже! даже в том человеке, которого свет признаёт благородным и честным...
--
Весь мир театр.
Они уже подходят к дому Артура, но Иван останавливается. Альфред успевает сделать пару шагов, прежде чем его рука выскальзывает из ладони в перчатке и он оборачивается, обеспокоенно глядя на изучающего затянутое облаками лондонское небо Ивана. Он возвращается по своим следам и встает рядом, обнимая Ивана за талию и полностью игнорируя взгляды прохожих.
- Что случилось?
Сцена: Яо показывает мне, как правильно зашивать рану. Он склоняется над моей маленькой ногой и тянет нитку через глубокий порез, который оставил на мне Монгол незадолго до того, как Яо забрал меня. Я глубоко дышу — вдох, выдох, — в унисон его вздымающейся и опускающейся груди. Яо, закончив, целует пульсирующую рану, слизывая сочащуюся из швов кровь, и я вижу, какими тесными стали для него широкие штаны. Я не знаю другого способа отблагодарить и потому помогаю ему там, в холодном снегу.
Иван медленно закрывает глаза, а когда снова открывает, то Альфред видит в них тот самый свет, который так боится встретить в своих собственных всякий раз, когда смотрит в зеркало. Альфред знает, как они похожи, когда вспоминают что-то неприятное: неспокойные, но счастливые уже от того, что эти воспоминания у них есть.
Сцена: Яо пьян. Он вертит в руках бутылку, у него мутный и смущенный взгляд. Я сижу рядом, на мне одежда, что дал мне он, мне тепло от еды и алкоголя, что дал мне он. Он подаётся вперед и со всхлипом целует меня. Я тянусь его обнять; он гораздо больше меня. Мне так жаль, Иван… Я целую его и чувствую алкоголь, соль, кровь. Тогда лишь я понимаю: сегодня Яо снова убил нацию.
- О чем думаешь? – Альфред настаивает; мягкие, но сильные интонации. — Что бы это ни было, рассказывай. Это часть любви. Настоящей любви.
Сцена: каждую ночь Яо приходит ко мне, принося с собой конфеты, болтовню и тепло. Иногда он первым меня целует, иногда первым начинаю я. Говорит, что ему иногда плохо от того, что он делает, потому что я ещё такой маленький. Я пожимаю плечами; я совершенно не знаю альтернатив. Однажды вечером он гладит моё почти ещё детское тело, которое кажется ещё меньше в сравнении с его рукой. Ты набрал вес, стал больше, это хорошо. Он, кажется, горд, но кровь застывает в жилах. Именно тогда я понимаю, что всё однажды кончится.
- Все однажды кончится, - шепчет Иван.
Альфред сжимает губы, выпрямляет спину. Он готов заорать, но это желание быстро проходит, и вот он уже тянется и впивается пальцами в пальто Ивана. Люди бросают на них взгляды и перешёптываются, кое-кто останавливается посмотреть на ссору или что-нибудь не менее увлекательное. Альфред сильнее сжимает шерстяную ткань пальто, доказывая Ивану, что он здесь.
Сцена: Яо приезжает ко мне в Московию, что еще только станет Москвой. Я стою в тени трона и слежу за его дыханием, вспоминая, как совсем недавно он меня обнимал. После официальной встречи он приходит в мои палаты и приносит подарки: серебряные заколки с нефритом (ведь тогда у меня были длинные волосы), богатые алые и жёлтые шелка, пряжки для перчаток из мягкого золота. Если бы нам было можно, шепчет он, я взял бы тебя своей главной женой. Его поцелуй целомудренен; он плачет. Я знаю, что наше время быть вместе – одним целым – кончилось.
- Ну, да… — Альфред хмурится и привстаёт на носки, чтобы нежно, но твёрдо поцеловать Ивана в губы, — поэтому нужно радоваться, пока оно ещё не кончилось. Пошли давай. Опоздаем на ланч.
Сцена: Я нахожу Яо в притоне, в который превратился Запретный Город. Я касаюсь его — худой, тонкокожий, с остекленевшим взглядом. Он мне улыбается, говорит, что любит, а я отвечаю, что Нет. Ты врёшь. Ты ушёл и превратился в это, зная, что я всего лишь хотел, чтобы ты остался или позволил остаться мне. Ты тогда поцеловал меня, да. И всё кончилось. Я обрезал волосы. Я кладу серебряные заколки с нефритом рядом с опиумной трубкой, отстраняясь от его рук. Он лижет дым, и я ничем не могу ему помочь там, в притоне.
К изумлению Альфреда, Иван протягивает руку и ловит его пальцы, сжимая ладонь. Иван смотрит на него, его странный фиолетовый взгляд ищет что-то в его глазах так же, как и сам Альфред временами изучает своё отражение. В них — понимание, ещё не счастье, но и не печаль. Принятие. Иван показывает Альфреду, что признает его частью своей жизни, и Альфред не может сдержать расцветающую на его лице улыбку.
- Подарок. Мы гости. Нужно принести им подарок.
Альфред моргает и кивает, его лицо озаряется еще больше, когда Иван улыбается (совсем легко, но всё же) в ответ.
---
«Полностью проигнорировать это врождённое стремление, задушить тягу к творчеству, значит стать (как Уичерли и Шеридан) человеком, что вечно извиняется, пусть и скрывая это под вуалью иронии, за собственное существование. Сие может показаться во всех отношениях пустяковым, однако на деле оказывается, что давать волю инстинкту довольно опасно. Потому что тогда знакомые успокаивающие и цельные стороны жизни станут, будто образы на картине, к которой слишком близко подошёл, размытыми в потоке радостей и удовольствий. Желание, или даже натуральный голод, просыпается лишь к невозможному. Ни одна эмоция, какой бы искренней она ни была, не переживается без мысли о том, как ты ее выписать. И мир, в целом, начинает казаться плохо освещённой шахтой, где ты роешься в абсолютном одиночестве (как Поуп, Офорд или сэр Рембо), или забредаешь в самые отвратительные туннели (как Геррик и Алессандро Медичи) — и всё ради того, чтобы отыскать руду и трудолюбиво выточить из неё шедевр».
---
Поздний вечер 1943 года, Иван лежит и не спит. Он, завернувшись в одеяло, изучает взглядом ткань палатки.
- Il pleut, — шепчет Франсис.
Иван перекатывается на расправленной гимнастёрке и смотрит, как капли стучат по земле, виднеющейся в проеме приподнятой ткани палатки. Измождённое лицо Франсиса обращено к дождю, его дыхание туманом растворяется в холодном воздухе.
- Ты не слышишь его?
Франсис делает вдох, выдох.
- Non, — вздыхает он, опуская край палатки, — не слышу. Не слышу, чтобы он пел.
Ворочаясь на грубых простынях, Иван садится, завернувшись в серое покрывало, его шарф расслабленно висит с шеи. Он раскрывает Франсису объятия, и тот забирается к нему, обернув своё одеяло вокруг плеч. Иван гладит длинные светлые волосы Франсиса, положившего голову ему на грудь.
- Ты опять в депрессии, — шепчет Иван, — беспокоишься за Артура.
Франсис выдыхает Ивану в воротник.
- Ляг и расслабься, Иван. Хочу стать единым с тобой.
Иван тихо дышит и прижимает Франсиса к своему холодному телу. Франсис шевелится, желая стать ближе, желая проникнуть внутрь, желая не чувствовать одиночество.
- Франсис, — мягко, осторожно отвечает Иван, тоном, который так хотел бы услышать (искренне) по отношению к самому себе, — не могу. Не сейчас. Я сам с собой не един.
Франсис замирает рядом с ним. Они надолго замолкают во мраке их общей палатки (только войска Ивана, легион Франсиса, никаких излишеств). Просто лежат вместе, всего лишь дышат. Франсис сжимает и отпускает одеяло, его дыхание сбивается.
Иван целует его в макушку, чувствуя запах крови, грязи и сигаретного дыма, и шепчет всё тем же тоном:
- Плакать. Это естественно, — он закрывает глаза, вдыхает запах Франсиса, слушает дождь, которого не слышит его товарищ. — Даже небо иногда плачет.
- Ты не плачешь, — сдавленно шепчет Франсис, и Иван понимает, что тот плачет за них обоих.
И Иван, наконец, зажмуривается, дыхание становится болезненным. Франсис осторожно укладывает его на твёрдую, неровную постель и тянется погладить по голове. Франсис знает, что в такие моменты его лучше не тревожить. Слишком много воспоминаний, слишком много мелочей: человек, Нация, не важно — такие вещи не забываются. Иван вздрагивает, и изо рта у него вырывается мягкий дребезжащий звук, будто и не его вовсе, как ему кажется.
- Помнишь, как мы познакомились?
Мягкий соглашающийся звук.
- Да. Ты тогда совсем маленький был. Я решил было, что ты один из мальчиков Яо, но потом увидел твои глаза. Все его мальчики были темноглазые…Твои же глаза были странного, удивительнейшего фиолетового оттенка.
- И что ты тогда подумал?
Франсис хихикает.
- Подумал, что ты не такой, как все, что ты будешь выделяться. Всегда. И даже когда я услышал от Польши, что ты убил Новгород, я не удивился, что именно ты стал самым юным убийцей наций. Признаться, мы с Новгородом были мало знакомы. Когда я услышал о его смерти, я не знал тебя и не беспокоился о тебе. Я тогда был очень занят Артуром и нашими с ним проблемами.
---
Сколько пролито слёз — не узнаешь
С той поры как, поднявшись, сказал ты,
Будто ищешь ты смерть — смерть нужна лишь.
Но сейчас я держу тебя за руку
Ах, хотелось с тобой мне обняться,
Просить подождать хоть немного,
Врать о завтра, что будет прекрасно.
Но сейчас я держу тебя за руку,
Мы стоим на краю дороги.
Но рассчитывал всё по себе я,
И хотел тебя чувствовать рядом
Образ твой моей прихоти вверить
Но сейчас я держу тебя за руку,
Мы стоим на краю дороги.
С моим телом сплетаются руки твои.
Нет, ты знал (пусть не задан вопрос был).
Пусть и ложь очевидна — остался
В мнимой вечности смазанной просьбы.
Но сейчас я держу тебя за руку,
Мы стоим на краю дороги.
С моим телом сплетаются руки твои.
Мы шагаем к другому краю.
---
Франсис уснул на диване. Аполлония достала лоскутное одеяло — одно из многих, что Артур сшил в прошлое Рождество, которое провел с Королевой, — и накрыла его свернувшееся в клубок тело, осторожно подоткнув края ткани. Артур наблюдает, как глубоко дышит Франсис под тёплым хлопковым одеялом, как с каждым едва заметным движением волосы, спадающие на лицо, скользят и меняют положение. Как тонкая вуаль, рвущаяся от каждого выдоха.
Артур поднимается на стук, пристраивая вышивание на правой ручке кресла. Он видит, как Жак пересекает фойе и открывает дверь навстречу как всегда громкому голосу Альфреда.
- Мы не опоздали?
Жак приглашает их в гостиную, и Артур не может сдержать ухмылки, глядя, как Альфред за руку ведёт Ивана по дому. Артур уверен, что Иван и сам в состоянии без труда добраться из фойе в гостиную, но один этот жест рождает улыбку на бледном лице англичанина. Франсис уже проснулся и усаживается на диване, зевает, прикрывая рот рукой в перчатке. Удивительно, но даже это у него получается изящно; Франсис элегантно улыбается гостям.
- Bonjour, — мурлычет он, окончательно стягивая с себя одеяло и вешая его на спинку дивана, — уже время ланча?
Альфред пожимает плечами.
- Жак сказал, минут через двадцать подаст в столовую.
Иван отходит от него и направляется к только законченному Артуром гобелену. Нагнувшись, он склоняет голову на бок, под тем же углом, что лежат волны. Артур всегда гадал, что же видит Иван, глядя на предметы искусства: волны и корабли или же что-то большее — что-то глубокое и странное? Франсис склоняется рядом и тоже смотрит на картину, и Артур замечает, как хмурится лицо Альфреда (ревность?) в ту секунду, когда ладонь француза скользит по ивановой пояснице. Как кот, почуявший валерьянку, Франсис резво разворачивается на каблуках и плавно подзывает Альфреда.
- У Артура весьма симпатичные пейзажи получаются, non? — хихикает Франсис, отрываясь от погружённого в изображение Ивана и улыбаясь Альфреду. — Тебе бы, кстати, у Ивана поучиться кое-какому искусству, правда, Иван?
И, не дожидаясь ответа, плавно ныряет к Артуру. Ехидно усмехается, игриво, заверительно, легко целует в щёку. Артур хмурится, но глаза его улыбаются: Франсис есть Франсис, он живёт касаниями и стремится касаться сам.
Альфред с усмешкой закатывает глаза, но всё равно подходит к Ивану.
- Да у меня своего искусства полно! — громко заявляет он, собственнически обхватив Ивана одной рукой за талию. — Можно подумать, вы Майкла Джексона с Мадонной не видели?
В этот момент Иван издаёт тихий полузадушенный звук, а Артур хохочет. Резко посеревший Иван оборачивается к Альфреду.
- И это ты зовешь искусством? — раздражённо и громко спрашивает Иван. — Эти мужчины и женщины… Эти продажные потаскухи от «искусства»? Ты что, забыл Гершвина? А Роберт Рид? А Доротея Ланге? А…
Артур хохочет так, что Франсису приходится его поддерживать, но выходит не очень хорошо, так как и самого его трясёт от смеха. Альфред так и застыл с приподнятыми руками и расширившимися глазами, словно Иван тычет в него автоматом, а не перечисляет в быстром темпе американских деятелей культуры. Иван всё недовольнее и раздражённее, почти переходит на крик. Это самая эмоциональная реакция, которую Артур видел от Ивана за долгое время.
- …а Чарли Чаплин?..
- Ладно! — орёт Альфред, поднимая руки и отчаянно краснея. — Ладно, ладно, ладно! Понял я, не кипятись!
Не будь Иван Иваном, он бы, по убеждению Артура, гневно топнул ногой. Вместо этого Иван протестующее хмыкает, скрещивает руки на груди и сердито отворачивается. Альфред было тянется к нему, но Иван вновь отворачивается, гневно сопя. Альфред, ухмыляясь, по-хозяйски обнимает его за талию. Иван вздрагивает, дёргается пару раз, но в итоге сдаётся и прижимается к нему.
- Варвар бескультурный, — заявляет Иван, хмурясь в шарф.
Альфред лишь смеётся.
---
Когда по морю вечному
Идем судьбе навстречу мы,
Кто пережил – тот помнит, как
Приятно встретить парус нам.
И блеск в глазах, ладонь ко рту:
«Эй, на борту! Эй, на борту!»
И ветер нам ответ несёт:
«На корабле! как жизнь идет?»
Приспустим парус – борт о борт
Мы вспомним дом родной и порт.
Расстанемся сердечно мы –
И в путь, по морю вечному.
---
СЦЕНА: АЛЬФРЕД Ф. ДЖОНС сидит на бейсбольной скамейке запасных. Ветер и кепка, которую он сейчас мнёт в руках, встрепали ему волосы. Говорит, попутно жуя жвачку «Базука».
АЛЬФРЕД: Никогда не получалось понимать других людей. Типа, их мотивации. Что у них в башке творится.
(Он склоняется вперёд и опирается локтями о колени, выдувая большой розовый пузырь. Лопнув его, снова принимается жевать и говорить).
АЛЬФРЕД: Ну, там, вот Франсис, например. Он моим первым другом был, который не брат. Приходил с Мэттом, и скандалили они с Артуром. Рассказывал мне истории про соловьёв и волков, про всякие далёкие места типа Сайгона и Ксанаду. Давал мне книги и яркие игрушки. А я всё время себя по нему равнял – внешность да манеры, особенно поначалу, когда совсем молодой нацией был. Мы тогда с ним сражались по одну сторону…
(Выдувает очередной пузырь; тот лопается, он снова жуёт).
АЛЬФРЕД: Не думаю, что он понимал, зачем мне помогает. Спятил, как Революция случилась. На несколько лет стал совсем другим. И вот тот, кем он стал, не был мне другом, неа; он насиловал, убивал, грабил. Говорят… слышал я, что Иван сам себя подпалил, чтобы Франсис не коснулся ни его, ни его земель. Самосожжение. Мне… Мне неловко до сих пор от того, что я не понимаю, что за отчаяние довело его до такого.
(Он опускает глаза, медленно жуя).
АЛЬФРЕД: Франсис об этом не рассказывает, но я слышал, как оно было. Иван: выступает на линию фронта, в одной руке бутылка водки, в другой свеча. Иван: поднимает бутылку над головой, а оттуда не спирт, а керосин. Иван: спокойный, улыбается, бутылку роняет, прижимает свечу к одежде. Иван: одежда полыхает, а он разводит руки широко, и всё шире ползёт по городу пожар, разведенный его людьми. Иван: смеется, кашляет, а снег вокруг кружится и тает.
И, да, Франсис: кричит, рвётся вперед, закидывает Ивана чем придется – снег, грязь. Иван: глаза закатил, и дома вокруг горят. Тигр, Тигр, жгучий страх, ты горишь в ночных лесах.
(АЛЬФРЕД выплёвывает жвачку и смотрит на неё невидящим взглядом).
АЛЬФРЕД: (тихо, напряженно) Почему?.. Почему мы…почему люди такие? Делают больно. Друг другу. Себе. Нам. Артур говорит, что я не дорос ещё, вырасту — пойму… Но не хочу я понимать. Это — не хочу. Так — не хочу…
(Сигнал к началу игры. АЛЬФРЕД оглядывается, поднимается, надевает кепку).
АЛЬФРЕД: (напевает) Смотри, видишь ли ты в солнца первых лучах?..
ЗАНАВЕС.
---
где-то, где никогда не бывал, даже сверх охотно
любого познания, твои глаза обладают безмолвием:
в жесте легчайшем твоём - всё, что меня заточает,
чего невозможно коснуться, ибо слишком близко оно
твой малейший взгляд отворяет меня без труда
хоть и как пальцы я сжал себя,
за лепестком лепесток, раскрываешь меня, как раскрывает Весна
(касаясь умело, загадочно) свою первую розу
а пожелаешь закрыть меня, я и
жизнь моя - мы красиво захлопнемся, вдруг,
как когда сердцевина цветка представляет
снег, сверху падающий осторожно
из постижимого в нашем мире не сравнимо ничто
с мощью хрупкости твоей колоссальной: чьё сложение
подчиняет цветом своих государств меня,
смерть и вечность с каждым вздохом рисуя
(не пойму, что такое в тебе что тебя закрывает
и раскрывает; только что-то во мне понимает
голос глаз твоих глубже всех роз вокруг)
ни у кого, у дождя даже, нет таких крохотных рук
---
Жак накрыл стол в верхней столовой: тарелки с говяжьим борщом и ломти свежего хлеба. Специально ли, случайно ли — в том, что касалось кухни, Жак был весьма загадочен. Иван, однако, польщён, он осторожно отхлёбывает суп из ложки. Артур заверил его, что прислуга обедает в кухне, а Альфред и Франсис не сводят с него пристальных встревоженных взглядов. Не время спорить.
Он осторожно глотает, наслаждаясь ощущением тепла во рту, и оборачивается к Франсису, который, к беззлобному недовольству Артура, перекладывает по-своему столовые приборы.
- Франсис, когда тебе нужно возвращаться на работу?
Франсис поднимает вилку и нож, на Ивана прямо не глядит.
- Правитель желает меня видеть в следующий понедельник. Так что у меня есть ещё неделя.
Иван кладёт было ложку, но ловит на себе хмурый взгляд Альфреда.
- Чем собираешься заниматься в это время? — спрашивает он, помешивая ложкой суп.
- Врач порекомендовал нам с Артуром выбраться на побережье. В Брайтон, — отвечает Франсис, проглотив ложку борща. — Сказал, нам обоим не помешает.
- М… — мягко тянет Иван, опускает ложку и берёт стакан, нервно помешивая воду.
Артур, всё своё внимание уделяющий обеду, игнорирует беседу, но моментально оживляется при упоминании Брайтона. Как только в разговоре появляется пауза, он, наконец, подает голос.
- А вы двое что? — ему искренне интересно.
- Фиг знает, — отвечает Альфред, не сводя нахмуренного взгляда с Ивана, потягивающего воду из стакана. Иван хмурится в ответ, крепко сжимая теперь уже пустой стакан.
- Россия — всё ещё Россия, — шепчет он мягко, почти нежно.
- Тебе всё ещё нужен кто-нибудь, чтобы… — начинает было Альфред.
Но Иван внезапно улыбается — это та самая до дрожи пробирающая холодная улыбка, как ледяное копье в сердце.
- А тебе нет? — мурлычет он, склоняясь и прижимаясь губами к левому уху Альфреда. — А что если я однажды… исчезну… и ты не в силах будешь спасти?
Альфред сглатывает, стискивает зубы и смотрит в бледные фиолетовые глаза Ивана. Бросает взгляд на вернувшегося к своей тарелке Артура, на Франсиса, который аккуратно и грациозно кушает, будто ничего не происходит. Иван издает глубокий, горловой, вибрирующий звук и взгляд Альфреда, метнувшийся обратно, полон решимости.
- Я этого не допущу.
Иван хихикает и шепчет:
- Я как ветер, ты как снег; я верчу тебя, ты не позволяешь мне растаять. И мы вертимся, замыкаясь в идеальную окружность.
Альфред смотрит прямо ему в глаза — улыбаясь, с вызовом.
- Ничего. Я тебя исправлю, — рычит он, прижимаясь лоб в лоб к Ивану, — ничего-ничего.
У Ивана глубокий, сочный смех; напротив них Франсис берёт Артура за руку и гладит по костяшкам пальцев.
- А я заставлю тебя осознать кое-что, - мурлычет Иван, дразня Альфреда легким поцелуем, - не будет никакого «ничего». Потому что исправлять – нечего.
---
Было уж роздано мясо, в кратерах вино намешали.
Всем дорогого певца привел в это время глашатай,
Чтимого целым народом слепца Демодока. Его он
Между гостей усадил, спиною к высокой колонне.
К вестнику тут обратясь, сказал Одиссей многоумный,
Жирный кусок от хребта белозубого вепря отрезав.
Большую часть от него для себя он, однако, оставил:
"Вестник, возьми это мясо, снеси Демодоку, чтоб съел он.
Рад я вниманье ему оказать, хоть и очень печалюсь.
Честь певцам и почет воздавать все обязаны люди,
Что на земле обитают: ведь пенью певцов обучила
Муза сама, и племя певцов она любит сердечно".
---
Обоснуй тайм.
Исторический:
- Закат Новгородской республики начался с завершения правления Золотой Орды. В 1478 году Иван III отправил войска на захват города, и те устроили резню и сожгли библиотеки. С того момента республику полностью подчинило княжество Московское, предшественник Русского Царства.
- Опиумные войны, они же Англо-Китайские, шли с 1839 по 1842 и с 1856 по 1860, в ходе этих самых войн британцы ввозили в Китай опиаты несмотря на запрет. Китай проиграл обе войны, запрет на ввоз опия пришлось отменить.
- То, что там навышивал Артур и на что смотрит Иван можно посмотреть тут. Сие есть кораблик ЕВК Эджинкорт, в шторм героически проплывший с камрадами мимо Дарданелл и показавший, вестимо, насколько сильно британцы хотят сказать ай-я-яй по поводу русской политики в отношении несчастной Турции.
Помощь и поддержка французов во время войны за независимость оказала существенное значение на победу. Более того, некоторые историки полагают, что и французская революция без американской не началась бы.
- Ксанаду – предположительно приглючившееся С.Т.Кольриджу в его произведении «Хубилай Хан» отражение западных представлений о восточном рае.
Литература и т.д.
1. "Бессонница" – Данте Габриэль Россетти в переводе Валерия Савина
Заголовок/подзаголовок: Николай Васильевич Гоголь, Шинель.
2. Джеймс Бранч Кабель – «Точный час».
3. «Но сейчас я держу тебя за руку» - авторское.
4. «Встреча кораблей» - Томас Мур.
5. «Тигр» Вильяма Блейка в переводе К. Бальмонта
6. «где-то, где никогда не бывал, даже сверх охотно» Э.Э. Каммингса в переводе Семониффа Н.
7. Одиссея Гомера в переводе В. Вересаева.
Перевод:
- Il pleut – Дождь идёт (фр.)
Оригинал: тут
Перевод: Mahonsky и Johnny Muffin
Название: Похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Китай, Англия, Эстония, Франция, Латвия, Литва, Россия | пост-Китай/Россия/Франция и Россия/Литва; Америка/Россия, Франция/Англия.
Саммари: Артур даёт обед у себя дома, и Иван с Альфредом спешат встретить там Франсиса. По дороге Иван вспоминает пару событий, которые кажутся ему похожими на нынешнюю ситуацию.
Глава десять.
Не уверен, что точно знаю, когда я начал себя ненавидеть.
Тогда, в 1989 году, в первый раз оказавшись в объятиях Альфреда, я вспоминал ту ночь, когда я вернулся в земли прежней Киевской Руси. 1478. В ту ночь я убил Новгород, уничтожил нацию — моего, вероятно, родного отца. Я не думал о той ночи 1478 года долгое, долгое время. Я, возможно, даже забыл о ней. Помимо Китая, единственный, кто помнит всё так же хорошо, как и я — Литва. Он, полагаю, так и не простил меня; они с Польшей и Новгородом были друзьями. Возможно, именно из-за этого в каком-то уголке моей души жила ненависть к Литве и Польше; они были старше, были сильнее… Они могли всё это остановить. Не стали.
Новгород был в своих палатах, работал с указами. Когда я зашёл, он даже не обернулся; он вообще ничего не сделал. Он сгорбился; мои люди уже жгли его книги, убивали его женщин, резали людей. Помню, как я приближался к нему — меч был слишком длинным для моего ещё детского роста, ножны волочились по полу. С визжащим скрежетом. Громким. Он мог пошевелиться, имел возможность напасть — но не стал. Он сидел в кресле, разбирая бумаги, и только поднял на меня взгляд: жёлтые, под стать волосам, глаза.
- Никогда бы не подумал, что это будешь ты, — произнёс он, изнуренно улыбаясь, — думал, что Украина или даже Беларусь. Китай или Дания, может. Но не ты, моё дитя с глазами-аметистами.
Он не был стариком. Нации редко умирают от старости, как люди. Нет, все нации умирают насильственной смертью. За исключением Рима, пожалуй, который когда-то был великим, но истончился и исчез. Новгород, как и прочие нации, был сильным, живым, молодым… Не старше, чем я сейчас.
- Ты ведь будешь со мной сражаться, так? — спросил я, подходя ближе и вставая за его столом.
И Новгород покачал головой, откинув край ночной рубашки. Он был голым, его живот — уже вскрыт, и от раны разило гнилью. Я всё пялился и пялился, а когда поднял взгляд, то, знаю, выглядел перепуганным насмерть. Знаю, я хотел в тот момент развернуться и убежать, но в его глазах было столько доверия, столько отеческой любви, сколько я не видел никогда.
- Малыш, я больше не поднимусь, — мягко и грустно сказал он, — я умираю. И ты сделаешь мне величайшее одолжение, о каком только может отец попросить у сына …
Я достал меч, поднимая его по-китайски, как учил Яо. Так мне, ещё маленькому слабому ребёнку, было проще, и я увидел, что Новгород улыбается, что в глазах его доселе невиданная доброта, что всё его осквернённое тело есть любовь, которой я раньше не встречал. Я посмотрел ему в глаза. Единственному человеку с жёлтыми глазами, которого мне доводилось знать.
- Наши глаза, — спросил я мягко, дыша неровно и тяжело, — почему они не такие, как у остальных?
И тогда Новгород на меня посмотрел — по-настоящему посмотрел. И увидел меня, увидел во мне свою смерть и улыбнулся, ярко, светло и спокойно, пока я поднимал над головой слишком громоздкий для меня меч.
- Я годами искал ответ, — громко и весело рассмеялся Новгород, — и до сих пор его не знаю.
Я лишил его жизни, отделив голову от шеи, — тем же методом, которым Яо казнил преступников. Быстрое, тяжёлое движение, сила которого понесла меня вперёд, а голова Новгорода слетела с плеч и с влажным звуком упала на пол рядом со мной. Рот был всё ещё открыт в приступе смеха, жёлтые глаза широко распахнуты. Из головы и обрубка шеи вытекала тёмная и густая кровь. И пока я лежал в крови и гнойной вони его живота, сжимая рукоять меча и хныкая, его янтарные глаза становились всё тусклее и мутнее.
Помню, как через пару дней после убийства я посмотрел на себя в зеркало и увидел тусклые и мутные от жара, что я подхватил тогда, глаза; помню, как возненавидел то, что увидел. Возненавидел свои глаза за то, что таких больше ни у кого нет. Своё тело за то, что оно такое маленькое. Себя за то, что убил Новгород и сжёг город. Помню ненависть. Но не помню, с чего она началась. Нет. Помню лишь, когда я понял, что она здесь.
---
Тонки ночные кружева,
Когда светает, не спеша,
И тонок сон, когда душа
Повеет на него едва:
Но в полусне живых теней,
Где памяти не давит гнёт,
Моя душа к душе твоей
Ещё теснее льнёт:
Пускай с тобой мы не вдвоем,
Нас в мыслях не разъединить,
Хотя сердечной связи нить
Светлей и тоньше с каждым днём.
Любви всевластье в ночь сильней,
Вкусив желанья соль и мёд,
Моя душа к душе твоей
Ещё теснее льнёт:
Найдешь ли дом в краю земном,
Где воздух не таит вреда,
Где жажду утолит вода,
Где вновь Любовь горит огнем?
Коль вера знает цель верней,
Пускай надежду нам вернёт,
Моя душа к душе твоей
Навек тесней прильнёт.
--
Похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться.
Ничего нет сердитее всякого рода департаментов.
Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории; про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьёт его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нём слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто всё переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых весёлых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" — и в этих проникающих словах звенели другие слова: "Я брат твой". И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своём, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, боже! даже в том человеке, которого свет признаёт благородным и честным...
-Н.В.Гоголь, "Шинель"
--
Весь мир театр.
Они уже подходят к дому Артура, но Иван останавливается. Альфред успевает сделать пару шагов, прежде чем его рука выскальзывает из ладони в перчатке и он оборачивается, обеспокоенно глядя на изучающего затянутое облаками лондонское небо Ивана. Он возвращается по своим следам и встает рядом, обнимая Ивана за талию и полностью игнорируя взгляды прохожих.
- Что случилось?
Сцена: Яо показывает мне, как правильно зашивать рану. Он склоняется над моей маленькой ногой и тянет нитку через глубокий порез, который оставил на мне Монгол незадолго до того, как Яо забрал меня. Я глубоко дышу — вдох, выдох, — в унисон его вздымающейся и опускающейся груди. Яо, закончив, целует пульсирующую рану, слизывая сочащуюся из швов кровь, и я вижу, какими тесными стали для него широкие штаны. Я не знаю другого способа отблагодарить и потому помогаю ему там, в холодном снегу.
Иван медленно закрывает глаза, а когда снова открывает, то Альфред видит в них тот самый свет, который так боится встретить в своих собственных всякий раз, когда смотрит в зеркало. Альфред знает, как они похожи, когда вспоминают что-то неприятное: неспокойные, но счастливые уже от того, что эти воспоминания у них есть.
Сцена: Яо пьян. Он вертит в руках бутылку, у него мутный и смущенный взгляд. Я сижу рядом, на мне одежда, что дал мне он, мне тепло от еды и алкоголя, что дал мне он. Он подаётся вперед и со всхлипом целует меня. Я тянусь его обнять; он гораздо больше меня. Мне так жаль, Иван… Я целую его и чувствую алкоголь, соль, кровь. Тогда лишь я понимаю: сегодня Яо снова убил нацию.
- О чем думаешь? – Альфред настаивает; мягкие, но сильные интонации. — Что бы это ни было, рассказывай. Это часть любви. Настоящей любви.
Сцена: каждую ночь Яо приходит ко мне, принося с собой конфеты, болтовню и тепло. Иногда он первым меня целует, иногда первым начинаю я. Говорит, что ему иногда плохо от того, что он делает, потому что я ещё такой маленький. Я пожимаю плечами; я совершенно не знаю альтернатив. Однажды вечером он гладит моё почти ещё детское тело, которое кажется ещё меньше в сравнении с его рукой. Ты набрал вес, стал больше, это хорошо. Он, кажется, горд, но кровь застывает в жилах. Именно тогда я понимаю, что всё однажды кончится.
- Все однажды кончится, - шепчет Иван.
Альфред сжимает губы, выпрямляет спину. Он готов заорать, но это желание быстро проходит, и вот он уже тянется и впивается пальцами в пальто Ивана. Люди бросают на них взгляды и перешёптываются, кое-кто останавливается посмотреть на ссору или что-нибудь не менее увлекательное. Альфред сильнее сжимает шерстяную ткань пальто, доказывая Ивану, что он здесь.
Сцена: Яо приезжает ко мне в Московию, что еще только станет Москвой. Я стою в тени трона и слежу за его дыханием, вспоминая, как совсем недавно он меня обнимал. После официальной встречи он приходит в мои палаты и приносит подарки: серебряные заколки с нефритом (ведь тогда у меня были длинные волосы), богатые алые и жёлтые шелка, пряжки для перчаток из мягкого золота. Если бы нам было можно, шепчет он, я взял бы тебя своей главной женой. Его поцелуй целомудренен; он плачет. Я знаю, что наше время быть вместе – одним целым – кончилось.
- Ну, да… — Альфред хмурится и привстаёт на носки, чтобы нежно, но твёрдо поцеловать Ивана в губы, — поэтому нужно радоваться, пока оно ещё не кончилось. Пошли давай. Опоздаем на ланч.
Сцена: Я нахожу Яо в притоне, в который превратился Запретный Город. Я касаюсь его — худой, тонкокожий, с остекленевшим взглядом. Он мне улыбается, говорит, что любит, а я отвечаю, что Нет. Ты врёшь. Ты ушёл и превратился в это, зная, что я всего лишь хотел, чтобы ты остался или позволил остаться мне. Ты тогда поцеловал меня, да. И всё кончилось. Я обрезал волосы. Я кладу серебряные заколки с нефритом рядом с опиумной трубкой, отстраняясь от его рук. Он лижет дым, и я ничем не могу ему помочь там, в притоне.
К изумлению Альфреда, Иван протягивает руку и ловит его пальцы, сжимая ладонь. Иван смотрит на него, его странный фиолетовый взгляд ищет что-то в его глазах так же, как и сам Альфред временами изучает своё отражение. В них — понимание, ещё не счастье, но и не печаль. Принятие. Иван показывает Альфреду, что признает его частью своей жизни, и Альфред не может сдержать расцветающую на его лице улыбку.
- Подарок. Мы гости. Нужно принести им подарок.
Альфред моргает и кивает, его лицо озаряется еще больше, когда Иван улыбается (совсем легко, но всё же) в ответ.
---
«Полностью проигнорировать это врождённое стремление, задушить тягу к творчеству, значит стать (как Уичерли и Шеридан) человеком, что вечно извиняется, пусть и скрывая это под вуалью иронии, за собственное существование. Сие может показаться во всех отношениях пустяковым, однако на деле оказывается, что давать волю инстинкту довольно опасно. Потому что тогда знакомые успокаивающие и цельные стороны жизни станут, будто образы на картине, к которой слишком близко подошёл, размытыми в потоке радостей и удовольствий. Желание, или даже натуральный голод, просыпается лишь к невозможному. Ни одна эмоция, какой бы искренней она ни была, не переживается без мысли о том, как ты ее выписать. И мир, в целом, начинает казаться плохо освещённой шахтой, где ты роешься в абсолютном одиночестве (как Поуп, Офорд или сэр Рембо), или забредаешь в самые отвратительные туннели (как Геррик и Алессандро Медичи) — и всё ради того, чтобы отыскать руду и трудолюбиво выточить из неё шедевр».
---
Поздний вечер 1943 года, Иван лежит и не спит. Он, завернувшись в одеяло, изучает взглядом ткань палатки.
- Il pleut, — шепчет Франсис.
Иван перекатывается на расправленной гимнастёрке и смотрит, как капли стучат по земле, виднеющейся в проеме приподнятой ткани палатки. Измождённое лицо Франсиса обращено к дождю, его дыхание туманом растворяется в холодном воздухе.
- Ты не слышишь его?
Франсис делает вдох, выдох.
- Non, — вздыхает он, опуская край палатки, — не слышу. Не слышу, чтобы он пел.
Ворочаясь на грубых простынях, Иван садится, завернувшись в серое покрывало, его шарф расслабленно висит с шеи. Он раскрывает Франсису объятия, и тот забирается к нему, обернув своё одеяло вокруг плеч. Иван гладит длинные светлые волосы Франсиса, положившего голову ему на грудь.
- Ты опять в депрессии, — шепчет Иван, — беспокоишься за Артура.
Франсис выдыхает Ивану в воротник.
- Ляг и расслабься, Иван. Хочу стать единым с тобой.
Иван тихо дышит и прижимает Франсиса к своему холодному телу. Франсис шевелится, желая стать ближе, желая проникнуть внутрь, желая не чувствовать одиночество.
- Франсис, — мягко, осторожно отвечает Иван, тоном, который так хотел бы услышать (искренне) по отношению к самому себе, — не могу. Не сейчас. Я сам с собой не един.
Франсис замирает рядом с ним. Они надолго замолкают во мраке их общей палатки (только войска Ивана, легион Франсиса, никаких излишеств). Просто лежат вместе, всего лишь дышат. Франсис сжимает и отпускает одеяло, его дыхание сбивается.
Иван целует его в макушку, чувствуя запах крови, грязи и сигаретного дыма, и шепчет всё тем же тоном:
- Плакать. Это естественно, — он закрывает глаза, вдыхает запах Франсиса, слушает дождь, которого не слышит его товарищ. — Даже небо иногда плачет.
- Ты не плачешь, — сдавленно шепчет Франсис, и Иван понимает, что тот плачет за них обоих.
И Иван, наконец, зажмуривается, дыхание становится болезненным. Франсис осторожно укладывает его на твёрдую, неровную постель и тянется погладить по голове. Франсис знает, что в такие моменты его лучше не тревожить. Слишком много воспоминаний, слишком много мелочей: человек, Нация, не важно — такие вещи не забываются. Иван вздрагивает, и изо рта у него вырывается мягкий дребезжащий звук, будто и не его вовсе, как ему кажется.
- Помнишь, как мы познакомились?
Мягкий соглашающийся звук.
- Да. Ты тогда совсем маленький был. Я решил было, что ты один из мальчиков Яо, но потом увидел твои глаза. Все его мальчики были темноглазые…Твои же глаза были странного, удивительнейшего фиолетового оттенка.
- И что ты тогда подумал?
Франсис хихикает.
- Подумал, что ты не такой, как все, что ты будешь выделяться. Всегда. И даже когда я услышал от Польши, что ты убил Новгород, я не удивился, что именно ты стал самым юным убийцей наций. Признаться, мы с Новгородом были мало знакомы. Когда я услышал о его смерти, я не знал тебя и не беспокоился о тебе. Я тогда был очень занят Артуром и нашими с ним проблемами.
---
Сколько пролито слёз — не узнаешь
С той поры как, поднявшись, сказал ты,
Будто ищешь ты смерть — смерть нужна лишь.
Но сейчас я держу тебя за руку
Ах, хотелось с тобой мне обняться,
Просить подождать хоть немного,
Врать о завтра, что будет прекрасно.
Но сейчас я держу тебя за руку,
Мы стоим на краю дороги.
Но рассчитывал всё по себе я,
И хотел тебя чувствовать рядом
Образ твой моей прихоти вверить
Но сейчас я держу тебя за руку,
Мы стоим на краю дороги.
С моим телом сплетаются руки твои.
Нет, ты знал (пусть не задан вопрос был).
Пусть и ложь очевидна — остался
В мнимой вечности смазанной просьбы.
Но сейчас я держу тебя за руку,
Мы стоим на краю дороги.
С моим телом сплетаются руки твои.
Мы шагаем к другому краю.
---
Франсис уснул на диване. Аполлония достала лоскутное одеяло — одно из многих, что Артур сшил в прошлое Рождество, которое провел с Королевой, — и накрыла его свернувшееся в клубок тело, осторожно подоткнув края ткани. Артур наблюдает, как глубоко дышит Франсис под тёплым хлопковым одеялом, как с каждым едва заметным движением волосы, спадающие на лицо, скользят и меняют положение. Как тонкая вуаль, рвущаяся от каждого выдоха.
Артур поднимается на стук, пристраивая вышивание на правой ручке кресла. Он видит, как Жак пересекает фойе и открывает дверь навстречу как всегда громкому голосу Альфреда.
- Мы не опоздали?
Жак приглашает их в гостиную, и Артур не может сдержать ухмылки, глядя, как Альфред за руку ведёт Ивана по дому. Артур уверен, что Иван и сам в состоянии без труда добраться из фойе в гостиную, но один этот жест рождает улыбку на бледном лице англичанина. Франсис уже проснулся и усаживается на диване, зевает, прикрывая рот рукой в перчатке. Удивительно, но даже это у него получается изящно; Франсис элегантно улыбается гостям.
- Bonjour, — мурлычет он, окончательно стягивая с себя одеяло и вешая его на спинку дивана, — уже время ланча?
Альфред пожимает плечами.
- Жак сказал, минут через двадцать подаст в столовую.
Иван отходит от него и направляется к только законченному Артуром гобелену. Нагнувшись, он склоняет голову на бок, под тем же углом, что лежат волны. Артур всегда гадал, что же видит Иван, глядя на предметы искусства: волны и корабли или же что-то большее — что-то глубокое и странное? Франсис склоняется рядом и тоже смотрит на картину, и Артур замечает, как хмурится лицо Альфреда (ревность?) в ту секунду, когда ладонь француза скользит по ивановой пояснице. Как кот, почуявший валерьянку, Франсис резво разворачивается на каблуках и плавно подзывает Альфреда.
- У Артура весьма симпатичные пейзажи получаются, non? — хихикает Франсис, отрываясь от погружённого в изображение Ивана и улыбаясь Альфреду. — Тебе бы, кстати, у Ивана поучиться кое-какому искусству, правда, Иван?
И, не дожидаясь ответа, плавно ныряет к Артуру. Ехидно усмехается, игриво, заверительно, легко целует в щёку. Артур хмурится, но глаза его улыбаются: Франсис есть Франсис, он живёт касаниями и стремится касаться сам.
Альфред с усмешкой закатывает глаза, но всё равно подходит к Ивану.
- Да у меня своего искусства полно! — громко заявляет он, собственнически обхватив Ивана одной рукой за талию. — Можно подумать, вы Майкла Джексона с Мадонной не видели?
В этот момент Иван издаёт тихий полузадушенный звук, а Артур хохочет. Резко посеревший Иван оборачивается к Альфреду.
- И это ты зовешь искусством? — раздражённо и громко спрашивает Иван. — Эти мужчины и женщины… Эти продажные потаскухи от «искусства»? Ты что, забыл Гершвина? А Роберт Рид? А Доротея Ланге? А…
Артур хохочет так, что Франсису приходится его поддерживать, но выходит не очень хорошо, так как и самого его трясёт от смеха. Альфред так и застыл с приподнятыми руками и расширившимися глазами, словно Иван тычет в него автоматом, а не перечисляет в быстром темпе американских деятелей культуры. Иван всё недовольнее и раздражённее, почти переходит на крик. Это самая эмоциональная реакция, которую Артур видел от Ивана за долгое время.
- …а Чарли Чаплин?..
- Ладно! — орёт Альфред, поднимая руки и отчаянно краснея. — Ладно, ладно, ладно! Понял я, не кипятись!
Не будь Иван Иваном, он бы, по убеждению Артура, гневно топнул ногой. Вместо этого Иван протестующее хмыкает, скрещивает руки на груди и сердито отворачивается. Альфред было тянется к нему, но Иван вновь отворачивается, гневно сопя. Альфред, ухмыляясь, по-хозяйски обнимает его за талию. Иван вздрагивает, дёргается пару раз, но в итоге сдаётся и прижимается к нему.
- Варвар бескультурный, — заявляет Иван, хмурясь в шарф.
Альфред лишь смеётся.
---
Когда по морю вечному
Идем судьбе навстречу мы,
Кто пережил – тот помнит, как
Приятно встретить парус нам.
И блеск в глазах, ладонь ко рту:
«Эй, на борту! Эй, на борту!»
И ветер нам ответ несёт:
«На корабле! как жизнь идет?»
Приспустим парус – борт о борт
Мы вспомним дом родной и порт.
Расстанемся сердечно мы –
И в путь, по морю вечному.
---
СЦЕНА: АЛЬФРЕД Ф. ДЖОНС сидит на бейсбольной скамейке запасных. Ветер и кепка, которую он сейчас мнёт в руках, встрепали ему волосы. Говорит, попутно жуя жвачку «Базука».
АЛЬФРЕД: Никогда не получалось понимать других людей. Типа, их мотивации. Что у них в башке творится.
(Он склоняется вперёд и опирается локтями о колени, выдувая большой розовый пузырь. Лопнув его, снова принимается жевать и говорить).
АЛЬФРЕД: Ну, там, вот Франсис, например. Он моим первым другом был, который не брат. Приходил с Мэттом, и скандалили они с Артуром. Рассказывал мне истории про соловьёв и волков, про всякие далёкие места типа Сайгона и Ксанаду. Давал мне книги и яркие игрушки. А я всё время себя по нему равнял – внешность да манеры, особенно поначалу, когда совсем молодой нацией был. Мы тогда с ним сражались по одну сторону…
(Выдувает очередной пузырь; тот лопается, он снова жуёт).
АЛЬФРЕД: Не думаю, что он понимал, зачем мне помогает. Спятил, как Революция случилась. На несколько лет стал совсем другим. И вот тот, кем он стал, не был мне другом, неа; он насиловал, убивал, грабил. Говорят… слышал я, что Иван сам себя подпалил, чтобы Франсис не коснулся ни его, ни его земель. Самосожжение. Мне… Мне неловко до сих пор от того, что я не понимаю, что за отчаяние довело его до такого.
(Он опускает глаза, медленно жуя).
АЛЬФРЕД: Франсис об этом не рассказывает, но я слышал, как оно было. Иван: выступает на линию фронта, в одной руке бутылка водки, в другой свеча. Иван: поднимает бутылку над головой, а оттуда не спирт, а керосин. Иван: спокойный, улыбается, бутылку роняет, прижимает свечу к одежде. Иван: одежда полыхает, а он разводит руки широко, и всё шире ползёт по городу пожар, разведенный его людьми. Иван: смеется, кашляет, а снег вокруг кружится и тает.
И, да, Франсис: кричит, рвётся вперед, закидывает Ивана чем придется – снег, грязь. Иван: глаза закатил, и дома вокруг горят. Тигр, Тигр, жгучий страх, ты горишь в ночных лесах.
(АЛЬФРЕД выплёвывает жвачку и смотрит на неё невидящим взглядом).
АЛЬФРЕД: (тихо, напряженно) Почему?.. Почему мы…почему люди такие? Делают больно. Друг другу. Себе. Нам. Артур говорит, что я не дорос ещё, вырасту — пойму… Но не хочу я понимать. Это — не хочу. Так — не хочу…
(Сигнал к началу игры. АЛЬФРЕД оглядывается, поднимается, надевает кепку).
АЛЬФРЕД: (напевает) Смотри, видишь ли ты в солнца первых лучах?..
ЗАНАВЕС.
---
где-то, где никогда не бывал, даже сверх охотно
любого познания, твои глаза обладают безмолвием:
в жесте легчайшем твоём - всё, что меня заточает,
чего невозможно коснуться, ибо слишком близко оно
твой малейший взгляд отворяет меня без труда
хоть и как пальцы я сжал себя,
за лепестком лепесток, раскрываешь меня, как раскрывает Весна
(касаясь умело, загадочно) свою первую розу
а пожелаешь закрыть меня, я и
жизнь моя - мы красиво захлопнемся, вдруг,
как когда сердцевина цветка представляет
снег, сверху падающий осторожно
из постижимого в нашем мире не сравнимо ничто
с мощью хрупкости твоей колоссальной: чьё сложение
подчиняет цветом своих государств меня,
смерть и вечность с каждым вздохом рисуя
(не пойму, что такое в тебе что тебя закрывает
и раскрывает; только что-то во мне понимает
голос глаз твоих глубже всех роз вокруг)
ни у кого, у дождя даже, нет таких крохотных рук
---
Жак накрыл стол в верхней столовой: тарелки с говяжьим борщом и ломти свежего хлеба. Специально ли, случайно ли — в том, что касалось кухни, Жак был весьма загадочен. Иван, однако, польщён, он осторожно отхлёбывает суп из ложки. Артур заверил его, что прислуга обедает в кухне, а Альфред и Франсис не сводят с него пристальных встревоженных взглядов. Не время спорить.
Он осторожно глотает, наслаждаясь ощущением тепла во рту, и оборачивается к Франсису, который, к беззлобному недовольству Артура, перекладывает по-своему столовые приборы.
- Франсис, когда тебе нужно возвращаться на работу?
Франсис поднимает вилку и нож, на Ивана прямо не глядит.
- Правитель желает меня видеть в следующий понедельник. Так что у меня есть ещё неделя.
Иван кладёт было ложку, но ловит на себе хмурый взгляд Альфреда.
- Чем собираешься заниматься в это время? — спрашивает он, помешивая ложкой суп.
- Врач порекомендовал нам с Артуром выбраться на побережье. В Брайтон, — отвечает Франсис, проглотив ложку борща. — Сказал, нам обоим не помешает.
- М… — мягко тянет Иван, опускает ложку и берёт стакан, нервно помешивая воду.
Артур, всё своё внимание уделяющий обеду, игнорирует беседу, но моментально оживляется при упоминании Брайтона. Как только в разговоре появляется пауза, он, наконец, подает голос.
- А вы двое что? — ему искренне интересно.
- Фиг знает, — отвечает Альфред, не сводя нахмуренного взгляда с Ивана, потягивающего воду из стакана. Иван хмурится в ответ, крепко сжимая теперь уже пустой стакан.
- Россия — всё ещё Россия, — шепчет он мягко, почти нежно.
- Тебе всё ещё нужен кто-нибудь, чтобы… — начинает было Альфред.
Но Иван внезапно улыбается — это та самая до дрожи пробирающая холодная улыбка, как ледяное копье в сердце.
- А тебе нет? — мурлычет он, склоняясь и прижимаясь губами к левому уху Альфреда. — А что если я однажды… исчезну… и ты не в силах будешь спасти?
Альфред сглатывает, стискивает зубы и смотрит в бледные фиолетовые глаза Ивана. Бросает взгляд на вернувшегося к своей тарелке Артура, на Франсиса, который аккуратно и грациозно кушает, будто ничего не происходит. Иван издает глубокий, горловой, вибрирующий звук и взгляд Альфреда, метнувшийся обратно, полон решимости.
- Я этого не допущу.
Иван хихикает и шепчет:
- Я как ветер, ты как снег; я верчу тебя, ты не позволяешь мне растаять. И мы вертимся, замыкаясь в идеальную окружность.
Альфред смотрит прямо ему в глаза — улыбаясь, с вызовом.
- Ничего. Я тебя исправлю, — рычит он, прижимаясь лоб в лоб к Ивану, — ничего-ничего.
У Ивана глубокий, сочный смех; напротив них Франсис берёт Артура за руку и гладит по костяшкам пальцев.
- А я заставлю тебя осознать кое-что, - мурлычет Иван, дразня Альфреда легким поцелуем, - не будет никакого «ничего». Потому что исправлять – нечего.
---
Было уж роздано мясо, в кратерах вино намешали.
Всем дорогого певца привел в это время глашатай,
Чтимого целым народом слепца Демодока. Его он
Между гостей усадил, спиною к высокой колонне.
К вестнику тут обратясь, сказал Одиссей многоумный,
Жирный кусок от хребта белозубого вепря отрезав.
Большую часть от него для себя он, однако, оставил:
"Вестник, возьми это мясо, снеси Демодоку, чтоб съел он.
Рад я вниманье ему оказать, хоть и очень печалюсь.
Честь певцам и почет воздавать все обязаны люди,
Что на земле обитают: ведь пенью певцов обучила
Муза сама, и племя певцов она любит сердечно".
---
Обоснуй тайм.
Исторический:
- Закат Новгородской республики начался с завершения правления Золотой Орды. В 1478 году Иван III отправил войска на захват города, и те устроили резню и сожгли библиотеки. С того момента республику полностью подчинило княжество Московское, предшественник Русского Царства.
- Опиумные войны, они же Англо-Китайские, шли с 1839 по 1842 и с 1856 по 1860, в ходе этих самых войн британцы ввозили в Китай опиаты несмотря на запрет. Китай проиграл обе войны, запрет на ввоз опия пришлось отменить.
- То, что там навышивал Артур и на что смотрит Иван можно посмотреть тут. Сие есть кораблик ЕВК Эджинкорт, в шторм героически проплывший с камрадами мимо Дарданелл и показавший, вестимо, насколько сильно британцы хотят сказать ай-я-яй по поводу русской политики в отношении несчастной Турции.
Помощь и поддержка французов во время войны за независимость оказала существенное значение на победу. Более того, некоторые историки полагают, что и французская революция без американской не началась бы.
- Ксанаду – предположительно приглючившееся С.Т.Кольриджу в его произведении «Хубилай Хан» отражение западных представлений о восточном рае.
Литература и т.д.
1. "Бессонница" – Данте Габриэль Россетти в переводе Валерия Савина
Заголовок/подзаголовок: Николай Васильевич Гоголь, Шинель.
2. Джеймс Бранч Кабель – «Точный час».
3. «Но сейчас я держу тебя за руку» - авторское.
4. «Встреча кораблей» - Томас Мур.
5. «Тигр» Вильяма Блейка в переводе К. Бальмонта
6. «где-то, где никогда не бывал, даже сверх охотно» Э.Э. Каммингса в переводе Семониффа Н.
7. Одиссея Гомера в переводе В. Вересаева.
Перевод:
- Il pleut – Дождь идёт (фр.)
@темы: a perfect circle
-
-
05.10.2010 в 20:27-
-
05.10.2010 в 20:56- Ничего. Я тебя исправлю, — рычит он, прижимаясь лоб в лоб к Ивану, — ничего-ничего.
и
- А я заставлю тебя осознать кое-что, - мурлычет Иван, дразня Альфреда легким поцелуем, - не будет никакого «ничего». Потому что исправлять – нечего."
*встает и апплодирует*
-
-
05.10.2010 в 21:07какая прелесть **
Боже мой, доза счастья.
Переводчикам - браво, спасибо, шоколадку и конфетки.
Потрудились на славу **
-
-
05.10.2010 в 21:08читать дальше
-
-
05.10.2010 в 21:35-
-
05.10.2010 в 21:43Да только вот Альфред это так и не осознал.
Присоеденяюсь к первому коментарию. Все так замечательно, что не знаю, что сказать.
-
-
05.10.2010 в 21:48А вот исторические вставки... эх, вернее, интерпретация и подбор исторического обоснуя. Всё моё естество протестует против теории убийства Ваней Новгорода и того, что Китай забрал его к себе от ордынца. Максимум, ордынец задолбался бы возиться и спихнул бы воспитание Ивана на Яо. Фанон-нацист такой нацист...
Переводчикам как всегда цветочки))
-
-
05.10.2010 в 22:04-
-
05.10.2010 в 22:08Максимум, ордынец задолбался бы возиться и спихнул бы воспитание Ивана на Яо. Фанон-нацист такой нацист...
Тут на самом деле можно много чего написать на тему исторического обоснуя, автор в принципе сильно преувеличил роль Яо в становлении Ивана как нации. Но тут у каждого автора свой фанон. Если брать откровенные ляпы то это конечно снег в Москве во время пожара. Многие забыват что пожар произошел 2-6 СЕНТЯБРЯ. То есть, зимой тогда еще не пахло. И Наполеон отступать начал не зимой (как ошибочно считают многие фанаты хеталии), а осенью, до зимы Великая Армия даже не дожила Сражение на Березине 26—29 ноября, опять-таки осень. Но это я что-то увлекся...
-
-
05.10.2010 в 22:28Ну Боженька ты мой, ну вот за эти слова я могу простить Альфреду непозволительное для героя соплежуйство.
Супцы, вы няшечки :3
-
-
05.10.2010 в 22:29-
-
05.10.2010 в 22:52Ну, мне это как бы рассказывать не надо. А автор повторюсь, хозяин барин, может иметь любой фанон.
Гугл говорит мне, что, хотя первые контакты русских с китайцами и произошли в правление хана Узбека (в 1330-х), но нормальные взаимоотношения возникли только в XVII веке.
Дык, кто ж спорит, первым воспитателем Ивана скорей Бервальд был(это если тебе варяжская теория нравится), и Византия конечно.
А дальше только первые драки по поводу территорий. D=
Да и на драки не тянет, так стычки. Зачастую о них никто кроме интересующихся не знает.
-
-
06.10.2010 в 01:50тричетыре девицы под окном...вот уже которую главу я читаю рассказ про мужиков, но моё воображение упорно рисует мне баб.
сегодня гневно сопящий и хихикающий ванечка тоже баба Т_Т
а переводчики молодцы.
никакие крабы не сравнятся с вами по производительности труда
-
-
06.10.2010 в 17:57только мне не открываются 6, 7, 8 главы Т_Т
-
-
07.10.2010 в 14:16Всегда пожалста!
Mirajane,
*встает и апплодирует*
садимся и умираем! :3 Если серьёзно, Махонский поседел во всех местах, пока переводил этот кусок
Ikesh,
Какая обстановка у Артура дома *______* какая прелесть **
Вот-вот. самое время удивиться, как с такими приятными слугами и таким обезоруживающе уютным интерьером можно быть таким нервным парнем
Marty Marro,
подмена понятий?) в оригинале тоже?
нет, тут переводчики ни с чем не игрались, это оригинальный авторский взгляд
tavo kregzde,
Боже,это чудесно! Так тепло и по семейному
Франсис под лоскутным одеялом (без всяческих посторонних лиц) сделает уютным и семейным любой интерьер :3
KOBA235,
Да только вот Альфред это так и не осознал.
Что поделать. Я молод, значит я прав — пожалуй, не было ни одного государства в истории человечества, которое не шло бы по этому пути.
-Asmo-,
И то, не помню, где вычитала, первых русских рабов в Китае было всего ничего, и они довольно скоро ассимилировались.
а вот у Вернадского было писано, что русские колонии в Китае были стабильно в течение всего ига, равно как и всякие единичные мастера ремесленники (которые нередко встречались как в самой Орде, так и в её сателлитах). другое дело, что обратная связь в то время была не велика: китайские миграции тогда были массовыми едва ли.
Kamizuki,
вот уже которую главу я читаю рассказ про мужиков, но моё воображение упорно рисует мне баб.
А ты считай это аутентичной авторской стилизацией
никакие крабы не сравнятся с вами по производительности труда
То есть, ты полагаешь, что мы уже созрели для галер? xD
BonnyRain,
Благодарствуем :3
По поводу глав — аккаунт уже оплатили, путаницы с адресами быть не должно. Если всё равно никак — можно попробовать по групповому тегу.
-
-
07.10.2010 в 14:43А я и не говорю, что там одна партия русских была. Во время ига, когда ещё общение между улусами не сводилось к взаимным посыланиям, рабы там были постоянно, ясен пень. Но что-то я не вижу китайских родов с арЫйскими чертами. Вернадский
-
-
07.10.2010 в 14:55Что поделать. Я молод, значит я прав — пожалуй, не было ни одного государства в истории человечества, которое не шло бы по этому пути.
Это да.
-Asmo-
Но что-то я не вижу китайских родов с арЫйскими чертами.
Насколько помню там проблема в китайской генетике (которая переваривает любые не китайские черты).
-
-
07.10.2010 в 15:07-
-
07.10.2010 в 15:46Мммм... Его феи и тролли промыли ему мозги? Детская травма?D=
-
-
07.10.2010 в 15:51-
-
07.10.2010 в 18:54Ох, извечное представление Америки, которая уверена, что знает как "правильно"