Волшебство, которого нет. Глава пятая.

[УРАН!БОРЩ]

Авторы: Das!Борщ [идея, сеттинг и иллюстрации:  Das_diz, сюжет и изложение:  Mahonsky и  Johnny Muffin ]
Персонажи: Артур Кёркленд, Франсис Бонфуа, Арчибальд, Гилберт Байльдшмидт, Людвиг, Иван Брагинский + нордики в массовке + Родерих + Лизанька
Жанр: фентези!АУ, самоирония, приключения, дипломная работа
Рейтинг: pg-13

Глава пятая. Кайзер Гилберт: Возвращение в сознание.

Глава пятая. Кайзер Гилберт: Возвращение в сознание.

Тямрок игон аклов
- народная пословица.

- Ах ты ж пирожное междуножное! Торян, нас запалили! — хрипло заорала, что было мочи, огромная чёрно-белая птица.

- Милейший, захлопните клюв, вы в культурном месте, — в низком грудном голосе отчётливо слышались нотки стыда и сожаления, а глубокие морщины на лбу, словно прорезанные ножом, всеми изгибами молили о прощении. В общем и целом, если приглядеться, тролль походил на крупного измятого жизнью сорокалетнего зеленокожего мужчину. — Вы уж его простите, он у нас особенный, — робко добавил тролль, окинув грустным взглядом всех собравшихся. Он чуть шепелявил и очевидно стеснялся своих плохих зубов и неправильного прикуса.

Тесную библиотеку распирало от чувства неловкости. Появление среди благородного общества неблагородных представителей фольклорной фауны было событием неслыханным и оттого на всякий случай возмутительным. Можно было бы потребовать от северных братьев объяснений, но во-первых, они имели привычку отвечать на вопросы выборочно (и не всегда своевременно), а во-вторых, мало походили на коварных ассасинов, задумавших истребить скопом всех соседей: за всю историю совместного проживания на общем материково-островном комплексе только с их стороны никогда не приходила беда, не маршировали войска и не раздавалось зловещего хохота. В подобной ситуации традиции диктовали выжидательное игнорирование.

Сохраняя беспристрастность и отрешённость, братья с севера переступили через границу портала и уселись на ближайшей кушетке. Тролль старшего стоял по правую руку и переминался с ноги на ногу. Птица младшего взгромоздилась на пресс-папье слева. Вытаращив глаза, она смотрела вдаль, покачиваясь из стороны в сторону и чуть постанывая: молчание стоило ей невообразимых усилий. Скупой рыцарь медленно выдыхал из себя дым, высокородные отроки украдкой поглядывали на птицу, причём меньший уже трижды успел скорчить рожу оной. Принц Блядский, дохнув на лезвие топора, любовно натирал его рукавом. Король-пират непринуждённо скрипел зубами, старпом аккомпанировал ему на струне арбалета. Прекрасная телохранительница покачивала в такт клинком. И лишь охраняемое ею тело гордо выставило перед собой своё недовольство и, гаденько прокашлявшись, выразительно посмотрело на заместителя хозяина Белого замка, требуя разъяснительной речи. Заместитель, в свою очередь, в безмолвной ярости созерцал разметавшиеся по полу листы с разъяснительной речью.

Тролль, проследив за его взглядом, тут же всё понял и принялся расторопно и осторожно основать между гостями, ловко поднимая и раскладывая в нужном порядке страницу за страницей.

- Вот, — стараясь случайно не напугать рыцаря улыбкой, тролль услужливо протянул речь. — Возьмите, пожалуйста, герр Людвиг. Сквозняком сдуло, не иначе.

Правый глаз герра Людвига дёрнулся. За истекшие сутки герр Людвиг подвергся нашествию незваных гостей, покушению на жизнь, изуверской операции и встрече с роднёй. Глубоко посаженные мутные глаза тролля лучились заботой и участием. Он стоял перед рыцарем и терпеливо ждал, когда тот сможет принять речь. В том месте, где, по мнению философов, располагалась душа, а по мнению Сумрачного рыцаря – поджелудочная, засвербело, а в глазах защипало.

- Торян, я с тебя цепенею, ты ещё в забрало ему подуй!

Провоцируемая высокородными отроками, птица не продержалась и пары минут. И поседел бы благонравный Родерих от хлынувшего лавиной сквернословия окончательно, когда б младший северный брат ловким движением, отточенным годами практики, не перехватил птицу поперёк клюва. Птица глухо завыла, пытаясь выклевать из пальцев хозяина право на свободу слова.

- У нас проблема, — без лишних предисловий обозначил старший северный брат, переводя недовольный взгляд с птицы на тролля и обратно.

- Ага, — тут же догадался скорый на словцо Принц Блядский, — тролль и попугай поменялись мозгами. Зачем вы их притащили-то?

- Не поменялись, — терпеливо продолжил хозяин тролля, — однако теперь их видно.

- И слышно, — добавил хозяин птицы, которая тем временем изошла на икание и всхлипы.

Знатная публика воззрилась в единогласном изумлении, не зная, чему удивляться в большей мере: нежному троллю или тому, что всё это время на семейных сборищах эта тварь незримо околачивалась вокруг да около. Родерих нервически поправил очки, чем выразил всеобщее замешательство. Тролль виновато откашлялся.

- Сопровождать юных господ в заграничных путешествиях — наш священный магический долг. Чтобы никого не смущать своим присутствием, мы неизменно окутывали себя невидимостью, однако теперь чары сии нам не подвластны. От имени моего хозяина и хозяина Птицы, я молю Белый совет о помощи!

Выдержав драматическую паузу, расчувствовавшийся тролль, наконец, всучил Людвигу увесистую речь. Ситуация требовала найти виновных и наказать по всей строгости рыцарского кодекса. Людвиг сделал глубокий свистящий вдох и напряг швы. Предстояло донести до собравшихся всю сложность ситуации, ограничиваясь языком жестов, что в перспективе казалось почти невыполнимым. Последний раз жизнь бросала ему такой вызов, когда он попытался отучить свою поддельную невесту есть песок.


- Сначала волк, потом рыцарь, — Артур в кои-то веки говорил деловито и отрывисто, не размениваясь на сарказм: алхимические бдения шли ему на пользу. По крайней мере, с точки зрения собеседников. — Заговорит первый — расскажет, где засел с родичами второй. Осталось найти первого, знать бы только, где его княжна выпасает.

Артур задумался, на миг приостановив стремительный и ловкий сбор лабораторного инвентаря: он уже успел прибрать жаровни, помыть и сложить доски и ножи, рассовать по карманам остатки ингредиентов. Не успел разве что помыть полы и починить стол. Франсис же, прежде не замечавший в неряшливом маге хозяйственного человека, лишь изумлённо созерцал и усматривал лишь одну причину, по которой поведение врага, знакомого с детства, претерпело столь кардинальные изменения: не иначе как оный вознамерился до отъезда шустро сварить ещё что-нибудь кому-нибудь. Памятуя о сухом законе среди крестобрюхих, несложно было догадаться, что именно и кому.

Враг детства тем временем распахнул форточку.

- Чем Гилберт занимался в это время суток при жизни?

Поскольку час был не поздним и не ранним (около пяти вечера), то Бонфуа даже немного растерялся. Что может занимать приличного человека знатных кровей в без четверти пять? Не работа ведь, в самом деле.

- Ел, пил… спал.

- Как вы с ним похожи.

Не иначе, ворвавшийся в подсобку свежий ветер начал приводить алхимика в чувства. Бегло оглядев грязный котёл, он сунул нос в коридор и, вернувшись с охапкой опилок, присыпал остатки зелья, после чего заглянул на кухню, где по случаю тайного Белого совета срочно стряпали тайный же обед, и стоял такой дым коромыслом, что сунься туда голодный Гилберт, повара, глазом не моргнув, запекли бы его под горячую руку, обложив картошечкой и капусткой. Облизывая с пальцев остатки похищенной куриной ноги, Артур вернулся в подсобку, искренне надеясь на то, что залог его ста килограммов чистого золота жив, здоров и не обжарен до румяной корочки. Сунув колбу с зельем разума в карман, а дедову книгу подмышку, чародей нацепил перчатки и, щипцами для угля сняв с подставки зелье голоса (продолжавшее само собою кипеть), двинулся к выходу.

- За мной, — коротко бросил он Франсису.

Что до Бонфуа, то впервые в жизни ему довелось наблюдать за тем, как Артур Кёркленд работает. До сего дня аристократ был уверен, что его заклятый друг коротает жизнь, распивая винный уксус, препираясь с Арчибальдом и ожидая, когда он, Франсис, почтит своим присутствием затхлый подвал, который на миг наполнится солнечным светом, брызгами шампанского, хрустом французской булки и прочими отголосками жизни, которые липнут на дорогой костюм ещё не старого дворянина, как грязь мостовых к пяткам нищих. Что ни говори, страшно и трудно признаваться себе в том, что твой лучший враг умеет что-то, чего не умеешь ты: работать.

С тяжёлым сердцем шёл Бонфуа вслед за чародеем, сутулый силуэт которого враскорячку, но напористо ковылял к чёрному ходу. Точнее, выходу. Натужно заскрипела дверь (а может, и сам чародей, что более вероятно), и Артура обдало солнечным светом. Он замер на пороге, на пару мгновений, не больше, после чего неожиданно метнулся влево. Не успел Франсис, добравшись до двери, оглядеться, как его хватили за рукав и потянули следом за магом.

- Вижу цель.

Голос Артура, осипший от алхимических испарений, скрежетал по воздуху, как ржавая пила по струнам изящной мандолины. Франсис был настолько измотан, что даже забыл поморщиться. Горестные мысли не покидали его. Приключение, казавшееся в начале пути несколько сомнительным, нынче уже никаких сомнений не вызывало. Он малодушно подумал, что куда лучше было остаться дома, проститься со светом, дать обет безбрачия, принять…

- Не спи, виносос.

…и принять яду.

- Значит так, — глядя в сторону, Артур назидательно хлопнул Франсиса щипцами по груди (из мага вышел бы прекрасный мерзкий учитель с глазами-туннелями, однако талант сей был надёжно заперт внутри, едва самого Кёркленда выперли из колдулища). — Значит так, я остаюсь в засаде, а ты поишь зельем.

Франсис проследил за взглядом чародея.

- Твоё зелье, ты и пои.

Артур выразительно посмотрел на открытую пробирку с зельем голоса, которое по-прежнему загадочным образом кипятилось. Потом задумчиво взглянул на белеющие в траве кости, о происхождении которых можно было догадаться по разносящемуся по округе храпу.

- Вы же друзья. Вроде как.

- Как жаль, что поблизости нет княжны Натальи… — вздохнул Франсис, с угасающей надеждой оглядываясь по сторонам; не пристало, конечно, благородному кавалеру прятаться за хрупкой барышней, но, кажется, она ладила с животными.

- Я ей потом в деталях опишу твой бессмертный, но летальный подвиг, — пообещал Артур и, вытащив из внутреннего кармана мантии колбу, взболтнул запечатанное в ней зелье. Субстанция задрожала, как студень. — В самый раз. Может, это и есть княжна, — алхимик небрежно махнул колбой в сторону обглоданных рёбер. Франсис с жалостью посмотрел на своего лучшего врага.

- Мой неприхотливый друг, быть может, в тот день, когда ты научишься отличать корову от женщины…

- Так, виносос, — Артур самоотверженно отказал себе в словесной баталии, ибо каждой клеткой спинного мозга чувствовал, как томится в казне крестобрюхих обещанное золото. — Взял зелье и пошёл.

Что ж, колба, по крайней мере, не была горячей.

- А если Гилберт не согласится? — Франсис с сомнением взглянул на подрагивающую в колбе канареечно-жёлтую массу. Он бы не согласился.

- Тогда я научусь отличать корову от тебя. Давай живее, пока крестобрюхий не проснулся.

Покинув укрытие, Бонфуа непринуждённо, но вместе с тем очень осторожно направился к спящему Гилберту. В конце концов, даже Артур иногда бывает прав. Волк, раззявив пасть, перевернулся на спину и подставил брюхо солнцу.

«Как удачно всё складывается, — думал Франсис, подходя всё ближе, — может, и уговаривать не придётся».

Вот он остановился на расстоянии вытянутой руки. Сердце ходило ходуном, в колбе тряслось зелье. Вдох-выдох, вдох-вы…

- Аппффхри! Кхэ-кхэ… — прогремело со стороны кустов, за которыми прятался Артур. Франсис подавил трусливое желание проглотить зелье вместе с колбой. Гилберт повёл ухом и вывалил язык. Бонфуа, наконец, выдохнул.

«Убью паршивца», — подумал он и, взбодрившись, принялся вытаскивать пробку. Та выскользнула легко и бесшумно, словно осознавала важность момента. Внутренне ликуя, Франсис перевернул сосуд над пастью волка и…

Зелье дрожало в пузатой колбе, отказываясь вытекать из горлышка. Бонфуа потряс колбу. Зелье задрожало ещё сильнее, но с места не сдвинулось. Аристократ возмущённо посмотрел на кусты и сделал вопросительный жест. Кусты стояли неподвижно, как нарисованные. Франсис откашлялся, требовательно и напряжённо. Кусты кашлянули в ответ, надсадно и с присвистом. Волк облизнулся во сне. Наклонившись, измученный аристократ поднял с земли камень и швырнул туда, где должен был засесть чародей. Затрещали ветки, наружу высунулась голова Артура. Над правым его ухом что-то дымилось, да и в целом алхимик выглядел не особенно довольным.

Бонфуа демонстративно опрокинул колбу над раскрытым ртом волка, наглядно объяснив суть проблемы: с зельем было что-то не так. Артур напряжённо выдохнул и наглядно изобразил бровями заключение: что-то не так было с бесталанным лаборантом, но можно ли ожидать другого от человека, кончившего школу для благородных юношей с отличием по изящной словесности. (Здесь стоит отметить, что Артур был неправ: отличником Франсис вышел по всем предметам, ибо изящной у него была не только словесность, а в преподавателях были сплошь тоскующие дамы: в те годы из-за крайне популярного многотомного романа про похождения чародея в Волшебной Семинарии многие лирические барышни самоотверженно решили посвятить свою жизнь неуставным отношениям в образовательных заведениях Нижнего и Верхнего города.)

Так вот, выразив свои чувства презрительным изгибом обеих бровей, Артур выпростал из кустов руку, сложил ладонь чашечкой и начал нежно поглаживать воздух.

Не сказать, что бы Франсис ничего не понял. Ещё как понял, но никак не мог взять в толк, к какому месту в данной ситуации прикладывать сей навык. Тем временем Артур постепенно воспламенялся от бешенства. Даже кусты радом с ним начали коптить чёрным. Гилберт щёлкнул зубами, сожрав залетевшую в рот муху. Сжав ладонь в кулак, чародей начал старательно дышать на большой палец. На этом месте Франсис решил отключить ассоциативное мышление.

Потеряв терпение, рыча и чертыхаясь, Артур выбрался из кустов и, с пробиркой в клещах и книгой подмышкой, неловко, но яростно заковылял к нерадивому ассистенту.

- Берёшь! — гаркнув, он выхватил у Франсиса колбу. — Трёшь! — за неимением второй свободной руки пришлось воспользоваться мантией. — Дышишь! Выливаешь! — чародей опрокинул сосуд над пастью волка, который как ни в чём не бывало продолжал спать. — Что непонятно, олух?

Артур в бешенстве уставился на заклятого друга.

- Оно не выливается, — ответил Франсис с чувством превосходства человека, облажавшегося первым и потому знающего о неизбежности неудачи. Не разрывая зрительный контакт, маг тряхнул рукой. И ещё раз. И ещё.

- Де выдивается. Что-то де так, — кутаясь в складки откинутого за спину капюшона мантии, на плечо подопечного вскарабкался Арчибальд. Выглядел он ещё хуже, чем прежде. Чёрный дым от крыльев коптил даже сквозь плотную ткань мантии.

- Бесье Бодфуа, — Арчибальд осторожно кивнул и тут же схватился за платочек.

- Доброго дня, — ответил Франсис, как только трубные звуки стихли. — Давненько вы не появлялись.

- Эпидемия у нас. Весь табак скурили, лечиться нечем.

- Не дыши в зелье, холера, — Артур раздражённо дёрнул плечом. — Нашли время. Чаепитие ещё тут устройте.

- Я бы не отказался, — прохлюпал из-под капюшона фей. Бонфуа посмотрел на безмятежно спящего волка, на капризное зелье. Дела складывались столь скверно, что даже он не отказался бы от чая. Хотя лучше бы кофе.

Махнув рукой на безответственного опекуна и больного ассистента (или наоборот), Артур продолжил тереть колбу о мантию.

- Может, огня принести? — поинтересовался Франсис. В конце концов, Гилберт не мог спать вечно. Но Артур лишь злобно зыркнул и начал натирать колбу с другого бока.

- Оно должно согреться естественным путём и соответствовать температуре тела, — объяснил дрожащий под капюшоном фей. — Кстати, студент, твоё зелье голоса минут через двадцать потеряет силу. Три интенсивнее.

- Господа, что вы здесь делаете? — раздался из-за их спин холодный и строгий голос, отчего Франсис тотчас почувствовал, как в груди его распускается цветок настолько прекрасный, что впору срывать его и немедленно преподносить. Он обернулся и замер; приветственная улыбка чуть дрогнула и покосилась.

- Княжна, шли бы вы в обход кухни… — Артур обернулся следом. Так как при нём не было приветственной улыбки, он покосился весь.

- Я бы хотела выкупать Гилберта до того, как он проснётся, — сказав так, княжна Наталья передёрнула затвор шланга, протянувшегося от её ладоней к огромной чёрной, извергающей пар машине, похожей на смесь кареты, требушета и кухонной плиты. Демонический аппарат тихо клокотал.

- Что это, княжна? — шёпотом выдохнул Франсис, чувствуя, как прекрасный цветок разрывает грудь изнутри.

- Передвижная походная машина для омовения рыцарей и дезинфекции доспехов, вассерваген, — похоже, княжна никакого цветка не увидела. — Я прошу вас посторониться. Из-за проклятия Гилберт стремительно теряет человечность, но если содержать его в чистоте…

- Слушайте, княжна, — Артур, в груди которого ничего не росло, пришёл в себя первым, — вот у меня готовое зелье разума. Осталось только влить его волку в пасть, так что давайте доверимся точной науке и обойдёмся без изуверских механизмов.

- Это, — княжна указала раструбом шланга на вассерваген, — и есть точная наука. А варево из дохлых тараканов…

- Пауков, — поправил Франсис, но не потому что княжна была неправа, а потому что самолично разделывал их.

- Неважно.

- Важно! — Артур покрепче перехватил клещи с пробиркой и плотнее прижал книгу к боку. Он готов был биться до конца за честь алхимической науки, особенно когда на кону девяносто пять килограммов чистого золота, с которыми в мир этой самой науки его примут с распростёртыми объятиями. По крайней мере, на кафедре его точно примут.

- Важно! — повторил Артур и яростно выступил вперёд. — Крайне важно дать оборотню зелье, пока он ещё жив. Так он сможет говорить, отведёт нас к брату, который увидит это, примет лекарство, и договор выполнен. А потом, юное дарование, сколько угодно можете его отпаривать, отмачивать, отжа…

- Когда бы я была уверена, что от вашего зелья он не умрёт, — щёлкнув затвором клапана, княжна направила раструб на мирно спящего Гилберта.

- Скорее, он от ваших процедур издохнет, — Артур смело загородил собой волка, выставив кипящее зелье голоса. В угрожающем ожидании клокотал вассерваген, бурлила пробирка, похрапывал оборотень.

- Княжна Наталья, Артюр… — Франсис протиснулся между пробиркой и раструбом, лицом к княжне. Из множества ликов смерти он выбрал самый прекрасный, — давайте попробуем договориться. Княжна. Я лично присутствовал при изготовлении лекарства. Все его компоненты были тщательно вымыты и подверглись термической обработке.

- Месье Бонфуа, — голос Натальи был холоднее ледяной магии князя Ивана, — сойдите с линии огня, в противном случае тщательно вымытым и термически обработанным будете вы.

Франсис сделал глубокий вдох, собираясь с мыслями.

- Княжна…

- Месье…

Он раскинул руки. Пусть так. Он погибнет в кипящем океане любви. Он готов.

- Артюр, мой лучший враг, делай что должно, — проговорил, не оборачиваясь, Бонфуа.

- Винонос… — издалека донёсся голос Артура.

- Бесье… — вторил подопечному Арчибальд.

- Господь всемогущий, — вздохнула Наталья и, сделав шаг вправо, окатила Гилберта мощной струёй горячей воды. Воздух наполнился истошным воем и запахом ромашки. Достоверно известно, что отвар ромашки успокаивает. По крайней мере, северян. Протяжность волчьего крика наталкивала на мысли о том, что хозяин Белого замка не мог родиться и вырасти севернее или южнее экватора.

- За ним! — первым пришёл в себя Артур и, сорвавшись с места, помчался вперёд, на удивление ловко для человека с двумя открытыми склянками и увесистым талмудом подмышкой.

- Княжна… — Франсис не нашёлся, что ещё сказать, лишь утёр сухим рукавом мокрое лицо и припустил за чародеем. Пламя вновь вспыхнувшей страсти жгло кожу. А может, это был ромашковый отвар.

Под оглушительный грохот слетевшей с петель двери в библиотеку влетел насквозь мокрый ошалевший волк, бесцеремонно оттеснив рыцаря в сторону и вышибив из рук пачку бумаги. Животное от души отряхнулось, обдав всех россыпью брызг.

Тихий, пробирающий нутро рокот вырвался из-под швов на шее рыцаря и прокатился по комнате, как раскат грома по чёрному и гулкому грозовому небу. Под аккомпанемент рокота Людвиг жестом отдал команду сидеть. Волк брякнулся на задницу и осклабился, вывалив язык. Услышав шорохи за спиной, сумрачный рыцарь обернулся и обнаружил, что вся родня тоже чинно рассеялась на стульях, кушетках и креслах. Всегда бы так.

Что ж, можно начинать. Людвиг собрался с мыслями, поставил дверь на место, сделал глубокий свистящий вдох, напряг швы и… В дверь постучали. Если судить по характеру стука, скорее всего, ногой. Волк лёг на пол и схоронился за столом. Обладатель ноги, по всей видимости, очень торопился, так как спустя мгновение дверь распахнулась. На пороге стоял Артур Кёркленд: в гордо вытянутой руке он держал длинные клещи, в коих была зажата колба, содержимое которой бурлило и отчаянно воняло сельдереем. За спиной подающего надежды мага маячил Франсис. На нём было лицо цвета сельдерея и подобие приятной улыбки.

- Тут собака подопытная не пробегала? — со строгостью человека, имеющего право и полномочия, Артур недовольным взглядом окинул помещение, в упор не замечая удивлённых и возмущённых лиц. А затем, посмотрев на Людвига, как на полупустую витрину, сунул тому под нос колбу. — Кстати, это вам.

Людвиг смотрел на Артура, как на скверно начищенный ботинок. Со стороны зрителей послышались возня и покашливания. Особенно старался Родерих, которого, казалось, в наибольшей степени раздражают и волк, и колба, и посторонние особы нецарских кровей.

- Пейте, больной, — с нажимом повторил чародей, делая клещами выпад вперёд.

- Герр Людвиг, это совершенно безопасно, — Франсис, прежде хранивший молчание за спиной Артура, всё же решил спасти ситуацию. Не столько из чувства сострадания к обоим участникам нелепой сцены, сколько из непреодолимого стремления вежливостью и обходительностью разорвать путы сельдереевой вони, накрепко привязавшие его к Артуру в качестве чернорабочего. — Данное лекарство на сто процентов состоит из натуральных компонентов и не содержит магически модифицированных продуктов. Это витаминный коктейль, созданный самой природой с маленькой помощью нашего фармацевта. Пейте смело, герр Людвиг. Непростой и насыщенный вкус нашего лекарства вернёт вам голос с последним глотком, или вы можете вздёрнуть фармацевта.

На лице Артура не дрогнул ни один мускул, однако пробирку чуть повело в сторону. Что и говорить, Франсис Бонфуа умел убеждать: Сумрачный рыцарь настолько прельстился перспективой закончить этот тяжёлый день старым добрым повешением, что схватил колбу голыми руками и, как есть, кипящую, опрокинул оную себе в рот и усилием воли проглотил всё разом.

- Гадость какая, — прокашлявшись, выдавил из себя Людвиг. — Редкостный кал.

- Вовсе нет, — бросил Артур с непринуждённым и лёгким презрением и зажал клещи под мышкой навроде учительской указки, — мышиный помёт в ваших краях отнюдь не редкость. — И, воспользовавшись долгим прерывистым вдохом собеседника, тут же добавил. — Прошу отметить тот факт, что к вам вернулся дар речи…

- А что, он куда-то уходил? — поинтересовался Принц Блядский, но вопрос его остался без ответа, ибо никто не в силах остановить Артура Кёркленда, когда тот заводит разговор об оплате.

- …теперь же мне нужно долечить вашего собакоголового брата, обещавшего за выполнение уговора жаловать мне столько золота, сколько во мне весу, то есть девяносто пять кило. У меня и свидетели имеются. Так что подавайте мне брата. Я видел, он вбегал в эту комнату.

В библиотеке тут же поднялся увлечённо-возмущённый гомон.

- Гилберт? — изумилась Её высочество.

- Оборотень? — вторил Его высочество.

- То есть вы все тоже видели большого белого волка? — Скупой рыцарь недоверчиво покосился на трубочку. — Не только я?

- А если он меня укусит... — голосом, полным надежд, рассуждал между собой Принц Блядский, нежно потирая топор.

- Йсл йг кш й...

- Чего? Эй, паж, где ты там...

- Капитан интересуется, что будет, если волка укусит он. И я не паж.

- Что будет, дохлый волк будет, — ответил Принц Блядский. — И ты паж.

- Так это выходит, не только здесь беда... — огорчённо выдохнул тролль.



Проводив взглядом умчавшуюся прочь компанию, Наташа поплотнее завернула вентиль у основания шланга, подкинула угля в жаровню и спустила лишний пар. Ей, напрочь лишённой магических сил, простое и понятное устройство паровой повозки очень приглянулось.

- Наташа…

Обернувшись, княжна заметила брата. Последствия ночной дуэли были в прямом смысле у Ивана на лице, чему он, впрочем, не придавал значения, надеясь на волшебную силу шарфа.

- Ты Людвига не видала? Или Гилберта? — князь казался рассеянным и встревоженным одновременно.

- Дались тебе эти крестобрюхие. Поспал бы лучше, брат. — Наташа нахмурилась и после короткой паузы добавила. — Есть вести об Ольге?

- Всё так же, — пробормотал Иван и в задумчивости прикусил разбитую губу.

- Так зачем тебе братья-рыцари? — встав на цыпочки, княжна промокнула кровь платочком.

- У меня есть вопрос к одному из присутствующих на Белом совете. Вот только не знаю, где совет.

- В потайном кабинете, — отвернувшись от брата, княжна смочила отваром новый платок и приложила компресс к разбитой губе брата. — На третьем этаже в северной галерее, за статуей крылатой блудницы, похожей на месье Бонфуа.

Иван мягко улыбнулся. Не компрессе проступила кровь.

- Как узнала? — князь отвёл ладонь сестры и прижал раскрывшуюся рану пальцем.

- Герр Людвиг очень шумно ходит, — ответила Наталья и по-хозяйски бросила окровавленные платочки в жаровню. Иван усмехнулся.

- А это что за самовар?

- Вассерваген, крестобрюхие придумали. Передвижная баня.

- Ромашка? — понюхав воздух, спросил князь. — Надо будет окунуться, как со всем разберусь. — И, слизнув запёкшуюся кровь, добавил. — Спасибо, Наташа. Что бы я без тебя делал.

- Чумазым бы ходил, — улыбнулась княжна, глядя вслед уходящему брату. Нужно было наведаться на кухню за углём.


Тем временем тайное совещание в кабинете грозило стать явным, причём не только для тех, кто по случайности оказался на том же этаже, но и для всех обитателей замка.

- Я не допущу, чтобы нами правил пёс! — от возмущения Родерих даже повысил голос, впрочем, с кресла не встал. — Я требую срочного переизбрания, я хочу выдвинуть…

Предвосхищая реакцию публики, Елизавета выступила вперёд и прикрыла собой Родериха, в направлении которого Принц Блядский уже выронил топор.

- Простите, сорвалось, — и он добродушно захохотал, ловя поданный телохранительницей топор. — Тут и другие желающие выдвинуть есть, так что…

Стоит отметить, в неопределённом множестве желающих любитель топорных шуток имел в виду конкретно себя, однако собравшиеся поняли буквально, и в тот же миг светский гвалт, не выходящий за рамки приличий, принялся распирать стены кабинета. Желание выдвинуть копилось годами, теперь же, помноженное на количество голов царских фамилий, оно грозило опрокинуть в пропасть Белый замок с близлежащими землями, что, несомненно, произошло бы, однако истошный волчий вой окатил собачащихся родственников с головы до ног. И каждый из собравшихся подавился аргументом, как рыбной костью, и всякий с изумлением наблюдал, как, воспользовавшись скандалом, низкорослый алхимик и высокородный лаборант, ловко скрутив волка и раззявив ему пасть, вталкивают в оную студенистую жидкость жёлтого цвета.

По мере вливания волчий вой всё больше походил на человечий крик.

- Урсан! — вывернувшись из цепких объятий Франсиса и Артура, гаркнул волк и сам себе удивился. — Урсан! — сказав так, Гилберт начал отфыркиваться, насколько это позволяла анатомия звериной пасти.

- Артюр, мне кажется…

Что бы ни казалось Франсису, мага это явно не интересовало, равно как не заботило его рассерженное животное. Артур был крайне увлечён остатками варева, кои болтал по донышку колбы, как кофейную гущу.

- Урсан торв ебетя! — выдохнул волк на одном дыхании в сторону чародея и сплюнул под ноги.

Далеко в углу засмеялся Его Высочество. Её высочество незаметно улыбнулась, но посмотрела на брата укоризненно и с осуждением.

- …он говорит задом наперёд, — закончил начатую мысль Франсис.

- Тебе не кажется, — сурово ответил Артур, отпихивая от себя волчью морду. (Следует сказать, в прежнее время на занятиях по прикладной магии в минуты крайней задумчивости молодой чародей не раз шлёпал по морде Цербера, Геенну Огненную и даже декана ЧМО, факультета Чёрной Магии и Оккультизма.)

- С другой стороны, это же Гилберт! — почуяв неладное, Франсис решил разрядить обстановку. — У него всё через одно место.

- Если под «одним местом» ты подразумеваешь жопу, — маг раздражённо съездил волку по носу и ткнул во Франсиса пустой колбой, — то да, всё дело в жопе. И не в одной, а в шести. В шести, олух! Шесть паучьих жоп вместо шести паучьих голов!

- Кадумытсиснарф! — сердито сказал волк, оборотившись к другу. Зрители драмы невольно призадумались.

- Мудак ты, Франсис, — по привычке перевёл Тино флегматичным голосом. Все согласно закивали, Гилберт недобро прищурился.

- Обождите-обождите! — аккуратно прокладывая топором путь сквозь родню, Принц Блядский протолкнулся к хозяину Белого замка. — У меня тут мысль кой-какая. Гилберт, а скажи-ка “Улыбок тебе дед Макар”.

- Раком дед…

Её высочество проворно прикрыла уши младшему брату, подоспев аккурат к концу фразы. В кромешной тишине волк и человек ржали, как два коня.

Франсис облегчённо выдохнул. Гилберт не был мстительным человеком. В основном это свойство его натуры обеспечивалось не столько добротой, сколько плохой памятью. Главное, вовремя отвлечь.

- А ещё вот… — начал было Принц.

- Никаких «вот ещё»! — гаркнул Людвиг, вспомнив о вновь обретённом даре речи. — У нас важное секретное совещание. Посторонние — на выход.

Это, конечно, касалось Артура и Франсиса.

- Не раньше, чем я получу своё золото, — ушлый маг выразительно прищёлкнул по тощей шее. — Уговор, герр Людвиг, сто килограммов — на вес тела.

- Сорок пять, — прорычал Сумрачный рыцарь.

- Торгуетесь, господин заместитель? — Артур вытряхнул прилипший к стенке колбы паучий зад и щелчком пустил его в сторону.

- Сорок пять. Ровно столько вы будете весить, герр Кёркленд, когда из вас вышибут всё дерьмо.

Правое веко Людвига подрагивало в направлении упавшего на пол паучьего зада. Артур подрагивал в сторону выхода. Переговоры зашли в тупик.

- Сорок восемь, — верно говорят, заклятый враг познаётся в беде. Вежливо улыбнувшись, Франсис добавил. — Следует учесть вес мантии, ибо она есть неотъемлемая часть всякого чародея.

- Что от чародея отъемлемо, а что нет, решать буду я. Позже, — невероятным усилием воли Людвиг заставил себя отвернуться от задней половины паука, оставив оную (на время) валяться на полу. — А сейчас покиньте помещение. Вон, — из-под швов на рыцарской шее послышался хрип.

И Франсис с Артуром вышли вон. За их спинами захлопнулась дверь. Было слышно, как Людвиг для надёжности перегородил выход чем-то массивным. Вероятно, шкафом.

- Сорок восемь… — проворчал маг, — побольше не накинуть было?

- Ты обозвал меня олухом. В свете.



- Что ж, начнём, пожалуй, — заговорил Людвиг, когда все члены Белого совета расселись по местам. — Как видите, у меня были веские основания отвлечь каждого из вас от важных государственных дел, — взгляд Сумрачного рыцаря остановился на Принце Блядском. Оправдывая прозвище, оный не повёл и бровью.

- Выходит, из-за сбоев в магии хозяин Белого замка стал волком? Прискорбно.

Людвиг хмыкнул. Всё-таки чертовски грустно, когда на семейном сборище заинтересованность проявляет только страшный зелёный тролль.

- Нет, — спокойно ответил он, — и с этого я хочу начать собрание. Два года назад князь северных земель проклял Гилберта, сделав оборотнем. Лишь с закатом он становится таким, каким мы все его знаем. Но за минувший месяц время, отпущенное ему в человеческом облике, сократилось до часа. Белый совет! — Людвиг сделал мрачно-торжественную паузу, дабы собравшиеся ощутили груз ответственности.

Летучий голландец подкурил погасшую трубочку, Гилберт выкусил блоху на копчике. Тролль приосанился и на всякий случай прикрыл клюв Птице. Рыцарь продолжил:

- Белый совет, я обращаюсь к вам с вопросом…

- А чего тут спрашивать? — встрял принц Блядский, будто паузы ему было мало. — Пойдём войной на подлеца, пусть расколдовывает. Делов-то. Верно, братюня? — Принц посмотрел на Бервальда и азартно перекинул топор из одной руки в другую и обратно. Но Людвиг заговорил прежде, чем король-пират успел прищёлкнуть зубами.

- Князь Иван здесь, в Белом замке.

Изумлённая тишина воцарилась в библиотеке.

- Это возмутительно! — Родериха прорвало прежде всех, что было вполне ожидаемо. — Да, я смолчал при виде этих простолюдинов-иноземцев, милостиво допустив, будто они заморские целители. Но это, дорогой племянник, уже чересчур!

Исполненным порицания взглядом дядюшка окинул семейство, пристыжая одновременно и Людвига (постфактум), и всех прочих (авансом).

- Северный князь, чужак, в святой твердыне! Кощунство! Вы с братом позорите прах покойного отца, моего бедного брата. Это оскорбительно для всех нас, — сделав резкий вдох и долгий выдох, дядя продолжил. — Мне страшно сознаться, но я ничуть не удивлён, что священные стены Белого замка стали пристанищем для проходимцев, — оттолкнувшись от подлокотников, он встал, одёрнул рукава и пронзительным взором окинул дальних и близких родственников. — Следует ли ожидать иного, когда на троне пёс, за которого правит тайком регент-самозванец? Кто дал тебе право, Людвиг? — позволив себе разгорячиться, Родерих вышел вперёд и встал напротив рыцаря. — Ты был мне как сын. И мне горько от того, что мой сын оказался вором.

Поняв, что дал волю чувствам, дядя устало прикрыл глаза ладонью и, развернувшись, медленно пошёл к своему креслу.

- Что же я украл у тебя, Родерих? Я захватил твои земли? Разграбил твой дом? — в голосе Людвига не было ни тени вины. Слова струились изо рта, как кровь, приковывая внимание ко всему, чего касались, искажая всё, до чего дотягивались. Сжавшись, Родерих замер. Ему хотелось развернуться, стереть эту дрянь с губ заносчивого мальчишки, как утирают рот перепачкавшемуся младенцу.

- Или, может, я захотел отнять у тебя кого-то, кто тебе дорог?

Не выдержав, Родерих оглянулся, думая, будто Людвиг ступает за ним по пятам. Но тот не сходил с места; лишь голос, выстуженный годами жёсткой дисциплины, хлестал по спине, точно кнут.

- Ты печёшься о Белом замке. Но можно ли украсть у человека то, что ему не принадлежит?

- Не принадлежит? — готовясь дать отпор, Родерих обернулся, встав перед племянником лицом к лицу. — У Белого замка есть хозяин, коим я не являюсь, Людвиг. И не претендую. Но здесь есть то, что принадлежало каждому из нас. Честь нашей семьи. Гордость наших великих отцов, завещавших потомкам сделать это место недосягаемым для посторонних. Но не прошло и двух лет, как ты захватил замок, и по его коридорам, будто у себя дома, шастают бродяги.

- Ходят с моего разрешения, — небрежно поправил Людвиг, не найдя в высокопарной речи других мест, достойных комментариев, затем посмотрел поверх Родериха на остальных членов семьи — Минувшей ночью, на время вернувшись в человеческий облик, Гилберт вызвал князя Ивана на честный поединок. Они схватились врукопашную, я был секундантом, — рыцарь сделал осторожную паузу, но даже нетерпеливый Принц Блядский проявил выдержку. — Князь Иван был бит, поединок почти завершился, однако чрезвычайные обстоятельства прервали его. Вышло так, что князь спас жизнь мне, а его друг сделал лекарство, вернувшее Гилберту разум.

Посреди тяжёлой паузы презрительный короткий смех Родериха казался особенно нервным.

- Этот зверь, говорящий задом наперёд? Разумен? Откуда мне знать, что это действительно Гилберт, а не цирковая псина, сбежавшая из цирка вместе с теми шарлатанами, что напоили тебя так называемым зельем?

- Предлагаю дать Гилберту слово, — с одной стороны, Людвиг будто бы полностью игнорировал скептически настроенного родственника, с другой, случайным образом непременно оказывался между дядюшкой и братом, который то скалил зубы, то мотал головой. (Неужели чёртово зелье уже выдохлось?) — Тино, сможешь перевести?

- И не с такими работали, — хмыкнул старпом и, отойдя от капитана, встал рядом с Гилбертом.

- Возражений нет, — не снисходя до вопросительной интонации поинтересовался Людвиг, но семейство лишь нетерпеливо закивало, жадно требуя новых шокирующих подробностей. — Слово берёт Гилберт Байльдшмидт, хозяин Белого замка.

И все взоры устремились на главу семейства. Волк ловко выкусил очередную блоху.

- Гилберт, голос, — шёпотом скомандовал Людвиг. В дальнем углу библиотеки хихикнул Его высочество.

В мозгах оборотня словно рычаг сдвинулся. Вскочив на ноги, Гилберт азартно затараторил, вспрыгивая и прищёлкивая зубами в наиболее напряжённых местах повествования.

- Князя увидел, и сразу превращаться начал. Скрутило так, что мама не горюй. Аж волком взвыл, — размеренный флегматичный голос Тино, порой уходящий в некую гнусавость, на удивление хорошо ложился поверх сумбурной речи волка. — А потом мы драться начали. Я ему такой, на! на! И с правой, а потом так — жах! — с левой. И задней лапой — хуяк, хуяк по роже. Плащ ему на морду — и на пол, и давай, давай! А потом вдруг…

- Безумие! — недовольный возглас Родериха безнадёжно испортил увлекательный, полный экспрессии рассказ. — И вы готовы поверить такому? Эта говорящая собака — наш Гилберт? Я был прав: ей в цирке место, а не на троне.

- Лизанька, — Принц Блядский был раздосадован и оттого серьёзен, — усадите вверенное вам тело в кресло, иначе я его туда частями сложу, — и тут же, без пауз, уже Гилберту. — Знатно ты ему навалял, верю. Дальше-то что?

- Не дальше, а прежде, — уводя рассказ от скользкого эпизода с появлением княжны Натальи, вклинился Людвиг, — брат, расскажи, как Иван превратил тебя в волка.

Пыл Гилберта заметно поугас: сложно рассказывать о позорном поражении так же захватывающе, как о триумфальной победе.

- Было бы что рассказывать, — заговорил Тино вслед за оборотнем. — Два года назад случилось. Пошёл я, значит, на охоту: тишь, благодать кругом. Оленя подстрелил — обзавидуетесь. Во, какие рога! В общем, удалась охота. Идём мы, значит, с оленем домой, а выходим на берег Случайного озера. Там уже Иван стоит, будто знал, что я приду. Только как узнал-то? Озеро ж Случайное. Ну, в общем, руками он поводил, шарфом махнул — я давай за меч хвататься, а не могу. Лапами-то не больно схватишься. Удивился я, в общем. А князь мне говорит: не желаю, мол, твоей смерти, просто долг возвращаю. И я ещё раз удивился. Потом и князь исчез. Вот тогда я уже разозлился и поклялся, что отомщу, и как раз вчера…

Гилберт уже раскрыл пасть пошире, дабы ещё раз, с новыми подробностями, рассказать собравшимся, как он первый раз в жизни не забыл отомстить, однако и тут его весьма некстати перебил Родерих:

- Я бы послушал самого князя, но боюсь, мне поведают очередной увлекательный пассаж о том, как от укусов гигантской собаки и сам Иван встал на четвереньки, оброс шерстью, безвозвратно лишился разума и теперь, задрав ногу, мочится на вишнёвое дерево. Потом нам будет предложено проторчать в этой душной каморке всю ночь в ожидании, когда оборотень сделается человеком, а под утро внезапно выяснить, что из-за помех в магическом фоне Гилберту уже не стать прежним. Посему предлагаю разойтись по домам, не дожидаясь, пока моё предположение окажется правдой, а Людвиг окончательно потеряет лицо, — ввернув протест на одном дыхании, Родерих задышал глубоко и часто, как если бы провёл серию удачных ударов, каждый из которых попал в цель. Впрочем, в некоторой мере так оно и было. Предвкушение наваристого скандала было подпорчено пресным привкусом правды жизни: воспользовавшись отсутствием брата, неискушённый в подковёрных играх Сумрачный рыцарь захватил престол, выдумав нелепую историю с говорящей белой собакой.

Высочества разочарованно вздохнули. Следом за ними приуныл и Принц Блядский. Северные братья сменили выражение лиц со скучающего на отсутствующее. Потупив взор, тролль, прижимая к боку Птицу, рассматривал пол. Тино взглянул на часы и подумал, что к их возвращению поставленный на плиту кофейник как раз закипит. Бервальд посмотрел на Тино и подумал, что можно уже открыть прибережённые на зиму щиты врагов и куснуть парочку, намазав вареньем. Елизавета спокойно выдохнула, расслабив плечи.

- А я б подождал, — заявил Скупой рыцарь так, будто возражает, однако всем присутствующим было очевидно: за этой фразой кроется намерение отобедать, отужинать и отзавтракать в Белом замке, а затем отчалить в пять утра первым же порталом, который, как известно, вдвое дешевле.

- Думаю, Белый совет можно считать закрытым, — Родерих, отдышавшись и надев прощающую улыбку мудрого и доброго дядюшки, сел в кресло. — Желающие выслать ноту протеста по поводу сложившейся ситуации могут сделать это из дома.

Собираясь с мыслями, Людвиг поскрёб швы на шее. Как так вышло, что из человека, желающего спасти брата, он превратился в человека, который его (предположительно) убил? Причём сам (предположительно убиенный) брат в настоящий момент увлечённо чесал ногой ухо, вытряхивая из оного последние слова запальчивой речи Родериха. То ли задумал что-то, то ли и впрямь особачился. Тяжёлым взглядом Сумрачный рыцарь окинул собравшихся, и лишь тролль уверенным шагом направился к нему, затем вдруг сдал вбок, наклонился, что-то поднял и, обернувшись, протянул. Тролль благодушно улыбался.

В сложенных щепоткой грубых пальцах покоилась варёная паучья задница.

Плотно закрыв глаза, Людвиг подумал о смерти.

- Здравствуйте.

Все как один обернулись в сторону двери. Шкаф, загораживающий оную, был отодвинут. Теперь выход не менее надёжно загораживал князь Иван. Вопреки догадкам Родериха, не обросший шерстью и не надругавшийся над вишнёвым деревом.

Дремотную сонливость, закравшуюся было в кабинет, как рукой сняло. Забыв о кофейнике на плите и щитах с вареньем, король-пират и старпом повскакивали с мест. Родерих, напротив, вжался в кресло, спрятавшись за прекрасной спиной телохранительницы. Высочества изумлённо пискнули, в унисон с ними изумлённо промолчали северные братья. Лишь Принц Блядский, не став ждать особого приглашения, метнул топор в новоприбывшего.

Взвившись вверх, шарф перехватил оружие на лету и опустил его аккурат в подставленные ладони князя. То ли магия была стремительней броска, то ли Принц бросал не всерьёз.

- Сидите-сидите, — благодушно сказал Иван, пристраивая топор у стены.

- Поговори мне ещё, мутная рожа! Я твой дом вулкан шатал! — взвыла, улучив момент, Птица. Вздрогнув от неожиданности, Тино пустил в князя арбалетный болт: свистнув над ухом, снаряд пробил стену и, судя по звуку, полетел дальше.

- Простите, — буркнул тролль и сунул в раззявленный клюв содержимое щепотки. Истошный крик оборвался так резко, что собравшиеся решили, будто, наконец, оглохли.

- Иван, ты, что ли? — запоздало удивился Скупой рыцарь, щурясь в сторону незваного гостя.

- Я. Мне кажется, нам есть, о чём поговорить, — медленно подняв руки к шее, колдун начал разматывать шарф. Рябь на княжеском челе становилась всё более прозрачной, пока не спала окончательно, явив восхищённому Белому совету изрядно отрихтованное лицо, лучше тысячи слов подтверждавшее правдивость рассказа о давешней дуэли. Впрочем, побои следовало бы зафиксировать, ибо синяки сойдут, а политические претензии никуда не денутся.

- Какое удивительное совпадение, — торжествующе произнёс Людвиг, решив, что подумает о смерти в другой раз, — Родерих как раз хотел послушать твою версию событий на Случайном озере. Сам он считает, будто я решил развлечь Совет цирковой собакой.

В подтверждение слов брата Гилберт весело рыкнул, решив, что и бой вчерашний тоже можно повторить, чтоб никто не сомневался.

- Занятно, — пробормотал Иван, глядя через плечо Елизаветы на Родериха.

- Покороче, если можно, — бросил тот в ответ, даже не глядя в сторону князя, всем своим видом показывая, насколько сильно задевает его чувства творящаяся вокруг дичь. Аккуратные тонкие пальцы напряжённо выстукивали по подлокотнику оголтелую мазурку.

- Если получится, — согласно кивнув, возразил князь. — Что ж, поводом для нашей с Гилбертом вчерашней дуэли… кстати, все участники совета разглядели, чем она закончилась? Если вы не против, я надену шарф.

- Виторп! — гавкнул Гилберт. Он был против, он бы ещё полюбовался. Но так как других ценителей в помещении не оказалось, Иван начал заматываться.

- Спасибо, — сказал он, как только лицо вновь скрыла рябь. — Так вот, поводом для давешнего поединка стала встреча двухлетней давности на берегу Случайного озера. Я пришёл туда, чтобы убить хозяина Белого замка и тем самым рассчитаться за долг отца. Впрочем, сам заказчик предпочёл более деликатную формулировку, которая и отражена в договоре…

Иван выудил из кармана изрядно пообтрепавшийся сложенный вдвое листок и зачитал:

- «Желаемый эффект: чтобы никто на белом свете не увидел больше Гилберта Байльдшмидта». И я выполнил свою часть обязательства: пока свет бел, Гилберта вы не увидите. Ночное время в настоящем договоре не прописано, поэтому на него проклятье не распространяется. Опережая возможные вопросы, скажу сразу: обратить колдовство можно лишь в том случае, если договор будет расторгнут, что случится, если…

- Князь, не томи! Кто заказчик? — возопил Принц Блядский, не снеся юридических формальностей. Мгновением позже стало очевидно, что плохо выносят их и все остальные. Таинственный злодей настолько заинтересовал собравшихся, что о скорбной судьбе заколдованного позабыли. Впрочем, о ней забыл и сам заколдованный, ибо его «Отк?» звучало громче прочих. Иван поднял руки, требуя тишины.

- В том и проблема. Заказчик пожелал сохранить инкогнито. Как только я назову имя, договор будет нарушен.

Предупреждение не возымело эффект. Члены Белого совета переглядывались в замешательстве.

- Не понял, — подбоченившись, изрёк Принц Блядский. — Подлива-то в чём?

- Во-первых, я снова буду должен, — сделав паузу на вдох, князь неспешно оглядел собравшихся в помещении.

- Так… — с нажимом протянул Принц Блядский, обеспокоившись, как бы северный колдун от столь продолжительного вдоха не лопнул.

- Во-вторых, нарушение договора чревато летальным исходом как для колдуна, так и для заколдованного.

По понятным причинам второй аргумент встретил больше отклика, нежели первый. Нереализованное желание вырвать таинственному обидчику ноги прокатилось по комнате шумными раздосадованными возгласами.

- И о чём же вы, князь, в таком случае хотели поговорить? — снисходительно поинтересовался Родерих, очевидно, уже оправившийся от культурного шока, вызванного появлением северного варвара в стенах пребелого замка.

- О том, что идёт в-третьих, но было бы сказано сразу, если б меня не перебивали, — рябь разошлась в улыбке; немного замешкавшись, князь стёр проступившую кровь. — Договор будет расторгнут, если заказчик сам раскроет своё имя. Тогда я смогу сделать из Гилберта человека.

- Зачем это нужно вам, князь? — Родерих недоверчиво вскинул брови и плавно взмахнул холёной рукой, останавливая преждевременные восторги. — Спустя два года вас начала мучить совесть? Не верю.

- Видите ли, Родерих, — мягко возразил Иван, которого ничуть не обидел выпад оппонента; сам князь в жизни не стал бы оправдываться муками совести, как не стал бы прикрываться чайным блюдечком от пушечного ядра. — Я подозреваю, что за кризисом волшебства стоит вполне конкретный человек, который, распробовав неограниченную власть, первым делом принялся мстить за давние обиды и очищать мир от свидетелей своих преступлений. Проблемы, возникшие у меня и моих товарищей, наводят на мысль о том, что нарушителем магического равновесия может быть тот же человек, который заказал убийство Гилберта.

- И вы хотите, чтобы мы помогли поискать злодея, — вяло удивился Родерих и кривовато улыбнулся. Изящные пальцы принялись выстукивать вальсок.

- Да не вопрос, где искать-то? — без особых раздумий выпалил Принц Блядский, которому не терпелось перейти от слов к делу, тем более что оно попахивало драками и распитием крепких напитков (по его разумению, всякое не запертое в четырёх стенах дело пахло именно так).

- В этой комнате.

Никто, конечно, не признался бы в том, что подозревает Людвига в покушении на братоубийство, но в едином порыве взоры царственных особ воткнулись в тело заместителя хозяина Белого замка. Людвиг и сам посмотрел на собственное отражение в надраенном до блеска серебряном боку чернильницы, однако ничего вопиющего не заметил. Надо было что-то предпринять.

- Князь, объясни моим драгоценным родственникам, почему я выпадаю из круга подозреваемых, — спокойно проговорил Сумрачный рыцарь, внутренне ликуя от ощущения того, насколько он находчив и хитёр.

Взгляд Ивана был настолько выразителен, что читался даже сквозь помехи и рябь.

- Потому что не позволил вчера Гилберту забить меня до смерти, — колдун благоразумно умолчал о подробностях; по крайней мере, Людвиг пытался. — И потому что в пыльном чучеле кабана волшебства больше, чем в тебе, — добавил князь после короткой паузы.

- А коэффициент волшебства вы как вычисляете? — не желал сдаваться Родерих; вальсок тем временем становился всё более нервным. — На глазок? Сдаётся мне, вы с Людвигом в сговоре. Перессорить нас хотите?

- Не хочу, — честно признался Иван, — с этим вы и без меня справитесь. Есть куда более мирный способ. Каждый из вас признается в том, что заключил со мной сделку. Как только очередь дойдёт до заказчика, — князь махнул в воздухе злосчастным договором, — бумага сгорит, а я смогу расколдовать Гилберта. Не желаете первым доказать свою непричастность?

Сжав кулаки, Родерих пристально посмотрел на князя. Очертания тысячи лиц, знакомых и чужих, чьих-то и ничьих беспрестанно сменяли друг друга, и каждое потешалось над загнанным в угол человеком.

- Хватит! — неожиданно для самого себя, позабыв о вежливости, гаркнул он. — Мне надоел этот цирк! — голос, не привычный к крику, сорвался на дёргающийся скрежещущий хрип. — Не волк, не клоуны эти с пробиркой, не князь. Вы! — смазанным коротким жестом Родерих обвёл всю родню. — Я о вас говорю. На что вы тратите жизнь? Грабёж, пьяные драки, контрабанда. Не украл, так отнял. Не отнял, так взял в долг — и с концами. Семейные узы, гордость рода для вас просто слова, песок, который вы бросаете в глаза своим жертвам. Что останется после вас? Горы золота, из-за которых передерутся ваши дети, если вы умудритесь-таки обзавестись потомством? Выжженная, отравленная земля? Мне надоело жить у вас под боком. Я по горло сыт тем, что мой дом для вас — то коридор, то плац, то постоялый двор. Мне тошно от ваших парадов, мне не смешно, когда шутки ради роняют топор, мне муторно на ваших сборищах, где только и говорят о том, кто кого избил. Я ненавижу вашу войну, которая уносит жизни одних ради того, что потом убьёт оставшихся. Я не хотел избавляться от Гилберта — я лишь хотел развеять чад, ползущий в мои окна. Сколько раз Гилберт вваливался на мои земли с войском, просто потому что ему захотелось поиграть в солдатиков? Я сбился со счёта. Он волок нас за собой в пропасть пламени и смерти, разжигая новую войну, не думая о том, что у кого-то, может быть, есть, что терять. Он безумен, безответственен. Я лишь хотел спокойной жизни. Тихой и мирной: такой, какую мы ведём вот уже два года. — Оттеснив Елизавету в строну, Родерих встал перед Иваном. — Давайте, князь, смелее. Проверяйте, куда я подевал ваше волшебство. Давайте, не стесняйтесь, в карманах можете пошарить, в дом мой залезьте. Ни в чём себе не отказывайте, прошу вас. Чего вы встали, замёрзли?

Растрепавшиеся волосы, покосившиеся очки, сбившийся воротник — пожалуй, впервые в жизни благообразный и сдержанный Родерих выглядел смешным и жалким. Полупьяным взглядом он медленно прошёлся по кабинету.

Всем почему-то стало неловко, каждый норовил отвести взгляд. Скупой рыцарь рассеянно скоблил ногтем шрам на лбу, пока высочества, переглядываясь, посматривали на старшего, словно испрашивая разрешения выйти. Принц Блядский тёр шею — как назло, в голову не приходило ничего такого, чем можно было бы разбить тишину. Спрятавшись за спины безучастных северных братьев, тролль переминался с ноги на ногу, поглаживая бездыханную Птицу. Король-пират, дабы вернуть душевное равновесие, обдумывал план предстоящего грабежа с абордажем и стройными юношами в лосинах (старпом думал о том же, но без юношей).

Навалившись на столешницу, Людвиг тихо выколачивал костяшками дробь. Прислонившись к двери, Иван глядел на несостоявшегося злодея, как на скучный музейный экспонат. На его родине осуждённые на казнь произносили куда более проникновенные речи, что ничуть не мешало их вешать.

Не выдержав паузы, Елизавета шагнула к Родериху и осторожно взяла его под локоть. И тут же оборвалась тишина, резко, как беспокойный сон. По кабинету рассыпался хриплый смех, больше похожий на удушье: смеялся Гилберт тоже задом наперёд и, в отличие от прочих членов семьи, стыда не испытывал.

- Гляди, Елизавета, — Тино, как и обещал, продолжал переводить каждое вывернутое наизнанку слово. — Гляди, кого ты выбрала. Он омерзителен: лживые улыбочки, гаденькая вежливость. Трус паршивый, брехло. Мира ему захотелось, Лиза? Чёрта с два, голова ему моя нужна, чтоб спать спокойно и не ворочаться, знать, что не сбежишь ко мне. Старая трусливая скотина. Много он тебе дал? Может, роскошь, славу в бою, любовь? Чёрное платье до пола, ревнивые вздохи, да бренчанье на рояле.

- Замолчи, Гилберт, — безотчётно загородив Родериха собой, Елизавета выступила вперёд. — Не тебе судить…

- Не мне? — хозяин Белого замка ощерился, полыхнув глазами. — А кому ещё? Чем я не угодил тебе, Лиза? Я молод, красив и смел. Я лучшее, что было бы в твоей жизни, если б ты не отдала её этому ничтожеству. Со мной ты не знала бы, что такое скука. Любой, рискнувший открыть пасть в твою сторону, захлебнулся бы кровью. Я дал бы тебе всё, что бы ты пожелала. В конце концов, я честен, я никогда не опущусь до интрижек… Чтобы я, и заключил сделку с колдуном? Нет уж, я бы вызвал на поединок, я бы выиграл тебя честно… Без этих отвратительных трусливых ужимок. Я…

- Хватит, Гилберт, — Елизавета с силой толкнула меч в ножны, словно боялась, что руки против её воли совершат непоправимое. — Ты не сможешь меня ни выиграть, ни проиграть. Ты можешь завоевать хоть полмира, но так и останешься безрассудным сопляком, который только и думает, что о блистательных подвигах. Что у тебя есть, кроме этих фантиков, Гилберт? За что мне тебя любить? — в глазах телохранительницы плескалась ярость чернее платья, подаренного Родерихом. — Не за что. Я не люблю тебя, — она отвернулась от Гилберта и заговорила вновь, теперь её голос казался тусклым и пресным. — Господа, я сопровожу Родериха домой. Белый замок небезопасен. Если вы захотите обсудить то, что случилось два года назад, известите заблаговременно, мой господин будет вас ждать. Прощайте.

Елизавета, взяв Родериха под руку, помогла ему встать и направилась к выходу. Коротко кивнув, Иван отступил в сторону.

- Елизавета! — Гилберт бросился следом.

Она не обернулась. Иван затворил дверь и для надёжности сковал петли льдом. Гилберт хрипел и рвался вперёд, но Людвиг, держащий его за загривок, будто щенка, даже не двинулся с места. Она уходила прочь, унося с собой золотую юность, авантюрные походы и блестящие победы — всё то, на что он шёл, чтобы доказать ей, насколько он ловок, силён… насколько он лучше всех. Как она могла не увидеть? Что такого он должен сказать, сделать? Что ей ещё надо?

Выбившись из сил, Гилберт свалился под ноги брата, слыша лишь гул крови в ушах и брошенное ей «я не люблю тебя», бьющее под дых с каждым ударом сердца. Невольные зрители дружно выдохнули, впрочем, не особо расслабляясь в робкой надежде на продолжение представления.

- Князь, а договор-то целёхонек, — не то что бы у Принца Блядского остались какие-то подозрения, но, по его разумению, после таких страстей должна была сгореть не только бумажка но, как минимум, половина замка.

- Целёхонек, — согласился Иван, — нужно было соблюсти все формальности, чётко и внятно сказать во всеуслышание: я, Родерих Эдельштайн, в таком-то году заключил договор. Но прежде нам со спутниками необходимо разобраться с тем, кто устроил этот магический винегрет. Однако я обещаю по возвращении посетить Белый замок, и как только Гилберт изъявит желание, мы наведаемся к Родериху…

- Не изъявлю.

Гилберт поднялся, попутно отскребая от пола изрядно помятое самолюбие.

- Мне и так пока неплохо. Бегаю быстрее, слышу лучше, врагов зубами рву. К блохам попривык уже. Речь только сделай нормальную, чтоб пажа с собой не таскать. — Тино шумно выдохнул и добавил уже от себя. — И я не паж, — затем продолжил переводить. — Она ещё плакать будет, когда поймёт, что не того выбрала. Так что я с тобой поеду, князь, и вырву ноги уроду, который всё это устроил, чтоб ей совсем понятно было. А там и поглядим, в какой шкуре мне больше понравится. Только ехать-то куда?

- Не ехать, по морю идти. Есть у меня старинный враг, наведаться к которому — верное дело. Найдутся ли среди вас желающие помочь мне и моим товарищам пересечь океан и вернуть магию в прежне русло?

- Йжн? — деловито поинтересовался Бервальд. Старинных врагов у князя было много, да и океан был не один.

- Западный.

Король-пират разочарованно вздохнул.

- Наш флот только на днях вернулся из весьма успешной экспедиции на запад, — объяснил Тино. — Матросам нужно отдохнуть.

Настаивать было бесполезно, ведь под «удачной экспедицией» подразумевались трюмы, доверху набитые сокровищами. А Бервальд, в отличие от ныне покойного князя северных земель, не любил брать мзду по второму кругу. Наверное, потому и был до сих пор жив.

- Я.

Белый совет во главе с Людвигом и Иван сам по себе с изумлением уставились на Скупого рыцаря, чинно постукивавшего трубочкой о каблук сапога. Чёрный пепел сыпался на отполированный паркет.

- Я знаю того, кто вам поможет.

@темы: Волшебство, которого нет

---

Волшебство, которого нет. Глава четвёртая.

[УРАН!БОРЩ]

Авторы: Das!Борщ [идея, сеттинг и иллюстрации:  Das_diz, сюжет и изложение:  Mahonsky и  Johnny Muffin ]
Персонажи: Артур Кёркленд, Франсис Бонфуа, Арчибальд, Гилберт Байльдшмидт, Людвиг, Иван Брагинский + скандинавы в массовке.
Жанр: фентези!АУ, самоирония, приключения, дипломная работа
Рейтинг: pg-13

Глава четвёртая. Мерзейшая немощь.

Глава четвёртая. Мерзейшая немощь.

Солнце наделило его львиным сердцем,
луна даровала ему благородство и милосердие,
небо научило его щедрости и великодушию,
звёзды привили ему верность и честь,
ветер вдохнул в него лёгкость движений
и стремительность мыслей.
И в едином порыве склонил перед ним головы
весь род человеческий и все князья: и стар, и млад.
И утихло пламя пожарищ.
И было всё хорошо.
— Господин Белого замка Гилберт Байльдшмидт о себе.

Гилберт замер, остекленевшими глазами глядя на то, как, поддерживаемый девушкой, Людвиг едва стоит на ногах. Казалось, будто ничего страшного не случилось: это просто нелепая неуместная шутка или глупая уловка, призванная вызвать замешательство и выиграть время. Людвиг сейчас отмахнётся, стряхнёт эту козявку и скажет что-нибудь такое, отчего женщины обычно плачут, а мужчины кончают с собой. Но брат лишь хрипел, стиснув зубы. На вороте пронзительно белого плаща пугающе быстро распускался алый цветок. Если это и шутка, то она затягивалась.

- Отпусти его, — было произнесено тихо и отчётливо, как будто голос, минуя пространство, звучал прямо в ушах. — Отпусти Ивана, иначе я вытащу кинжал.

- Я сверну башку ему, а потом тебе, — не торопясь подчиняться, Гилберт только крепче ухватил князя, приходящего в себя, за волосы, чтобы тот не смог вывернуться.

- Делай, что говорю, или он истечёт кровью.

Смысл сказанного дошёл до Гилберта долей секунды позже, когда у брата подкосились ноги. Лишь тогда оборотень отпустил князя, начисто забыв о его существовании, и, вскочив, опрометью бросился к дверям.

- Лекаря! — гаркнул он в полумрак коридора, где эхо, ещё не успев угаснуть, разразилось спешным топотом ног: засуетились слуги.

- Брат, потом поваляешься. — с каждым мигом удерживать Людвига на ногах было всё сложнее; девушка теряла терпение. — Помоги ему.

Иван, словно только и ждавший этой команды, грузно и неловко поднялся на ноги и, на ходу смазывая рукавом кровь с лица, пошатываясь, направился к сестре. Гилберт подоспел как раз ко времени, чтобы перехватить Людвига.

- На спину, — хрипло скомандовал Иван, глядя на то, как осторожно, пытаясь не причинить ещё больший вред, брат укладывает Людвига на пол. — Подложи что-нибудь под лопатки.

Кое-как, наконец, преодолев разделявшее их расстояние, Иван рухнул на колени. Перед глазами плыло. Пытаясь проморгаться, он стянул окровавленные перчатки.

- Не мешай, — пробормотал князь, пресекая возможные попытки Гилберта повлиять на ситуацию. — Наташ, следи за кинжалом. — Поправив скатанный в рулон плащ, тот самый, которым не далее как пять минут назад его пытались задушить, Иван наклонил голову Людвига вбок и осторожно расстегнул ворот, обнажая кожу. Рыцарь захрипел, словно пытаясь что-то сказать.

- Не дыши, крестобрюхий, — скомандовал Иван тоном, которым обычно разгонял народные бунты. — Сейчас будет холодно. Держи за плечи, только осторожно, — последнее было адресовано Гилберту.

Коснувшись правой рукой шеи рыцаря, Иван прошептал что-то неразборчивое, отчего кожа тотчас сделалась прозрачной, будто медуза. Теперь было видно и острие кинжала, и повреждённые ткани. Затем левой рукой осторожно коснулся шеи снизу, под раной и, пальцами начертив круг на коже, проник сквозь неё, словно делая долгий глубокий разрез.

- Наташа, начинай вытаскивать кинжал, — не глядя на сестру, бросил Иван. И тут же, едва лезвие поползло наружу, добавил. — Не спеши.

Происходящее выглядело как чистой воды шарлатанство, но Людвигу как будто стало легче, да и врач, за которым уже позвали, отчего-то не торопился. Так что Гилберту не оставалось ничего, кроме как наблюдать за тем, как заковываются в лёд разорванные ткани и повреждённая вена. Гилберт готов был спорить на собственную голову, что к тому моменту, когда кинжал был вынут, минул по меньшей мере час.

- Вот и всё, — сказал Иван и положил ладонь поверх раны. — Дыши, крестобрюхий, только молча.

Тут же последовал судорожный глубокий вдох. Иван улыбнулся: лёгкие звучали хорошо.

- Ну и что теперь? — напряженно поинтересовался Гилберт, так и не заметивший, что сам в унисон с братом сделал такой же судорожный глубокий вдох.

- Не умрёт, не волнуйся. Я буду сдерживать лёд, чтобы он не растаял от тепла крови. Как только придут врачи… кстати, где их носит?

Не успел Иван договорить, как с оглушительным звоном разбилось одно из окон и под дождём осколков на каменный пол рухнули и покатились клубком два тела. Первое было примечательно крыльями, хвостом и каменной природой, второе — тем, что несмотря на жестокое приземление, сохранило на месте все конечности, голову и изумительный талант сочетать отборные ругательства таким образом, чтобы те делались похожими на латынь. Человек философского склада ума и недюжинных лингвистических талантов мог бы вычленить в этой речи упоминание морально-этических характеристик некого любвеобильного господина, а также его способностей к полётам и приземлениям. Но такого человека, к сожалению, поблизости не было.

- Артур, Франсис? Что вы… — однако князь так и не успел удивиться и вместе с тем выразить своё неодобрение касательно необдуманных действий товарищей по команде.

- Франсис? — Гилберт, чья жизненная позиция исключала любые тревоги по поводу чьего-либо здоровья в тот момент, когда пострадавший начинал дышать, был и рад, и озадачен одновременно. — Бонфуй? Ну и видок! От какой красотки ты подцепил эту каменную кожу? — скабрёзно заржав, седой рыцарь что было сил дружески стукнул гаргойля кулаком в плечо. В кулаке, уже изрядно повреждённом о княжеский лик, что-то хрустнуло. Артур, оставленный без внимания и приветствия, всерьёз задумывался над тем, что похабная шутка Гилберта выглядит куда достовернее сумбурной версии с проклятьем.

- Эту каменную кожу наслал на меня твой братец, вероятно, в отместку за тот скандал с красавицей Веве.

Гилберт, к которому едва вернулось привычное бодрое расположение духа, вновь сделался строже:

- Во-первых, Людвига воротит от магии, а во-вторых, его едва не прикончила бешеная пигалица, так что выбирай слова. О полумёртвых либо хорошо, либо никак.

- Какая ещё пигалица? — кажется, Франсис запутался окончательно, но, едва заметив хрупкую миловидную девушку, стоящую за спиной Ивана, тут же послал к чёрту всю головоломку вместе с недостающими кусочками. Он мог бы поклясться, что в жизни не видел кожи белее, волос шелковистее, а ресниц длиннее, чем у этой холодной красавицы. — Прекрасная барышня…

- Это моя сестра, княжна Наталья, — последний раз, когда Иван говорил таким тоном, окрестные племена кровожадных дикарей, рыдая от счастья, принесли дань за десять лет вперёд. — Так что повежливее.

Гилберт и Франсис переглянулись, вероятно, пытаясь телепатическим образом установить, кто же из них должен быть повежливее. Однако задача была не из простых, ведь быть более вежливым, чем Франсис, просто невозможно, в то время как Гилберт не умел быть вежливым в принципе.

- Какого чёрта здесь творится, нужна ли пострадавшему помощь и стоит ли в принципе помогать пострадавшему? — пользуясь короткой заминкой, Артур на одном дыхании выложил всё, что его интересовало.

- Я уговаривал князя подправить волчье проклятье, им же на меня наложенное, но нас прервала эта п… княжна Наталья, сунувшая Людвигу нож в горло, а теперь мы ждём врача, спасибо не надо. — Одним махом Гилберт ответил сразу на всё, крайне довольный лаконичностью сказанного. Самая первая версия — всегда самая достоверная, так он считал.

Пока вновь пришедшие оценивали соответствие лексического значения слова «уговаривать» с состоянием лицевой части черепа князя Ивана, из коридора, наконец, послышались торопливые шаги. Иван удивлённо поднял брови. Наталья тихо ахнула. Артур безмолвно ужаснулся. Франсис притворился статуей (он знал, что делает, ведь пару лет назад ездил лечиться от любовной хвори на Воды-Воды, местный изуверский курорт).

В зал вошла команда… Нет, не так. В зал влетела стая двуногих человекоптиц: в чёрных балахонах, с длинными клювами, в очках и шляпах. Двое были с носилками. Не сговариваясь друг с другом, в едином порыве, гости замка мысленно сошлись на том, что ни при каких обстоятельствах и никогда не будут выказывать признаков недомогания, находясь на землях крестобрюхих.

Птицы окружили лежащего на полу Людвига, а вместе с ним и Ивана. Один из них заглянул князю в лицо, внимательно осматривая следы побоев. Князь улыбнулся, всем своим видом показывая, что помощь ему не нужна ни первая, ни вторая и даже зелёнкой мазать не надо. Шестеро клювов склонились над Людвигом, переглянулись и принялись аккуратно перекладывать раненого на носилки.

- Господа, у вас есть лёд? — искренне не желая быть увлечённым странными птицами, князь делал всё возможное, чтобы наладить контакт. — Если я отниму руку от его горла, ледяная пломба растает, и… — птицы на контакт не шли. Птицы, взяв носилки, осторожно шли к двери, а вместе с ними и князь, так и не сумевший ни прорваться через оцепление, ни добиться внятного ответа.

- Ну, всё, эти и младшенького подлатают, и ихнему жирненькому Высочеству сбежать не дадут, — с чувством выполненного долга Гилберт смотрел вслед процессии, — теперь и пожрать можно. А то что-то я голодный, как волк, — найдя собственную шутку крайне удачной, рыцарь от души посмеялся. С деревьев в радиусе километра от замка попадали дрозды.

- Ты уверен, что с ними всё будет в порядке? — осторожно поинтересовался Франсис, дав Гилберту достаточное количество времени на веселье.

- Ну да, — без тени сомнения ответил он и гаркнул в направлении коридора. — Накройте жрать на четверых, и поживее! — затем, обернувшись к гостям, коротко мотнул головой. — За ужином всё обсудим. Людвиг-то, небось, не особо вас жаловал. А за него не переживайте: носатые своё дело знают, они и не такое зашивали. Вот взять, к примеру, меня. Пошёл я однажды войной на северные земли. Как сейчас помню, брата позвал, двоюродного. Или троюродный он мне? А, не суть. Он сказал мне, что я «мдк», потому что «Ивн отц пхрнл – н в дхе». То есть я так и не понял, что он сказал. В общем, без него отправился. Идём мы, значит, с войском, города берём с большим успехом, в сёлах нам радуются, а тут — раз, из-за куста откуда ни возьмись Иван. Он мне тогда ещё по колено был. Войско с ним — тыщ пятьсот, и мужик какой-то. Волосы врастопырку, сам будто каменный. Его вроде Железным Камнем и кличут, как потом оказалось. Не успел я подумать, что это за клоун такой, а он как гаркнет: «Начали!». И тут у всех моих ребят рога железные повырастали, и земля под ногами в лёд превратилась. Треснул лёд — все потопли, как один. И вот стою я сам себе воин, с конём, и недоумеваю. Делать нечего, начинаю геройски рубиться. Положил, значит, шесть сотен тыщ человек мёртвыми, устал. А их ещё столько же. И я б справился, только меня холодом вдруг ударило, прямо в голову. Хорошо, конь смышлёный попался: домой принёс. Сняли меня с седла, присмотрелись: а у меня поперёк головы ледяное копьё, метра полтора! Так вот, носатые всё вынули, зашили — стал я, как новенький, даже лучше.

Всё это Гилберт живописал чуть ли не на бегу, попутно вынюхивая сквозняк и подводя компанию всё ближе к тому месту, где уже накрывали стол.

- Так что о Людвиге не переживайте. И не отставайте там, у меня минут сорок осталось, чтоб пожрать по-человечески. — сказав так, Гилберт растворил двери в зал и благоговейно застыл на пороге, так что поспешающие следом гости едва не влетели ему в спину.

- А что будет через сорок минут? — не то что бы Франсис был заинтригован отмеренным количеством времени, однако ему надо было что-то сказать, чтобы гортанным каменным голосом перекрыть треск древнего гобелена, не выдержавшего встречи с костистым крылом.

- Снова волком стану, до завтрашней ночи. — Гилберт уже уселся за стол и набрасывал себе в тарелку всё, до чего мог дотянуться. А тянуться было к чему: румяные птичьи окорочка, россыпи колбас, лоснящийся боками поросёнок с трагически зажатым во рту яблоком, горка золотистой картошки, ароматные хрустящие булочки, сочная квашеная капустка, от одного вида которой начинало томно щипать язык, горшочек затонувших в нежной подливке биточков, маринованная селёдочка…Что ни говори, пожрать крестобрюхие были горазды. — Скажите, в общем, спасибо своему князю. Как теперь совет держать, ума не приложу.

- Какой совет? — Артур, уже сидевший по правую руку от хозяина стола, с изумительным мастерством изображал чопорность, стремительно и элегантно доедая свиную ногу.

Франсис галантно пододвинул стул Наталье и только после этого сел сам (чтобы обойтись без порчи мебели, пришлось приложить всю свою природную грацию). Казалось, его каменная кожа пошла мраморными пятнами стыда и горя: как так получилось, что из всех людей на белом свете и в лучшие друзья, и в лучшие враги он умудрился выбрать двух чурбанов, не умеющих оценить прелесть дамского общества на голодный желудок?

- Белый совет, — пояснял тем временем Гилберт, — ещё винца?

- Да, пожалуйста, — маг благосклонно подставил второй (третий?) кубок. И когда успел?

- Белый совет — это что-то вроде семейного сборища. Сюда, в замок, скатываются все местные шишки, которым повезло состоять друг с другом в родстве, и разговаривают о наболевшем. Завтра должен будет решаться вопрос о наследовании Белого замка. Только вот неловко вышло: как решать вопрос, если я буду волком, при волчьих же мозгах, а Людвиг, даже если его успеют подлатать, будет безголосым еще недели три? Шею-то вон как ему эта…княжна продырявила.

Франсис едва открыл рот, чтобы ответить, как Гилберт, будто забыв про свою печаль, перебил его:

- А вы двое чего не едите?

К мраморным пятнам стыда и горя добавились трещины безнадёжности.

- Гилберт, я из камня. Я не могу есть.

- Я сыта, — холодно ответила Наталья, что следовало понимать как обиду, ведь не далее, как мгновенье назад она благосклонно приняла от гаргойля бокал пурпурного вина и кусочек сыра на деревянной шпажке.

- О! — Франсис был изумлён до глубины души. — Значит, сумрачный рыцарь всё же имеет уважение к прекрасным девушкам, и пленниц, по крайней мере, голодом не морит?

- Пленниц? — теперь настал черёд Натальи удивляться. — Что вы, господин, я не была в плену. Я была гостьей. Видите ли, дела в нашем царстве сейчас обстоят так, что требуется… неусыпное присутствие князя. А Иван, как назло, пропал. И я отправилась на его поиски, верно предположив, что следует идти по следам отцовских долгов. В конце концов, вряд ли он бы отправился в гости. Да и гости, как правило, приходят к нам сами. Так я очутилась в Белом замке, и Людвиг, как гостеприимный хозяин, предложил мне подождать брата. — Девушка рассказывала так спокойно и безмятежно, будто не она часом ранее наблюдала, как избивают князя, будто не сама она распорола кинжалом шею гостеприимного хозяина. — Я все окна проглядела в ожидании, но, видимо, Людвиг хотел всех приятно удивить и повёл вас в обход, по мосту.

- Ты и про мост знаешь, мерза… — Гилберт запнулся, вовремя вспомнив о том, что Иван жив, что перед ним его сестра и что через полчаса он вновь сделается волком: страшным, зубастым, но не слишком ловко владеющим оружием. — И откуда вы знаете про мост, княжна? — с почтением и набитым ртом вопросил он.

- Пройдя по нему, я попала в замок, — буднично пожав плечами ответило хрупкое созданье. – Неприятная прогулка, вынуждена признать: дул такой сильный ветер, что у меня растрепалась причёска.

В следующий момент трое мужчин единовременно подавились: Гилберт — костью, от восхищения; Артур — хлебной крошкой, от желания съязвить; Франсис — собственным отколотым зубом от всепоглощающей потребности взять этот нежный цветок на руки и вознестись к облакам. Но пламенная страсть то ли охладевала от предостережения князя Ивана, то ли гасла от образа Людвига с кинжалом в горле. Неловкую паузу прервал предупредительный стук в дверь.

- Пленных брать? — это был один из рыцарской свиты Людвига. Прежде бессловесный, кажется, он обрёл голос, стоило его господину онеметь. Гилберт, от питья, еды и приятной компании (едва не убившей, но затем спасшей его брата) сделавшийся многократно добрее, лишь махнул рукой.

- Пленных не брать.

Рыцарь смутился противоречию слов и смысла.

- То есть, того? — он провёл ребром ладони по горлу. — Или, того? — неопределённо махнул рукой.

- В смысле, они теперь не пленные, а гости. Распорядись, кстати, чтобы им комнаты подготовили. Не на полу ж им спать, в самом деле. Да и темницы у нас тесноваты.

Рыцарь, растерявшийся ещё больше, лишь кивнул и вновь исчез за дверью. Артур решил не рассказывать хлебосольному хозяину, что после того, как пленённые великий чародей и похотливый негодник превратились в немного придавленного великого чародея и огромное каменное чудище, одна из темниц замка сделалась из просторной несуществующей.

- Вот ведь пристанут по пустякам, — беззлобно проворчал Гилберт, — будто мне человечье время потратить не на что.

- Кстати, о твоей проблеме, — похоже, Франсис окончательно смирился с тем, что на его некогда беззаботную, а ныне каменную голову свалилась необходимость вносить деловые предложения. Как правило, этим занимался Артур, Франсис же опровергал и отмахивался. Но в данный момент Артур был занят: он ел. — Среди нас есть маг. — конечно же, Франсис не мог простить своему заклятому врагу столь подлой рокировки. — И пусть с ним приключился неколдуй по части заклинаний, зелья он по-прежнему варит отменно. Испытал, что называется, на собственной шкуре. Так вот, почему бы ему, — пауза и пристальный, победоносный взгляд на противника, вызывающий испепеляющую изжогу у оного, — в благодарность за стол и кров не сварить тебе зелье, сохраняющее рассудок, а Людвигу — зелье, возвращающее голос? Я, конечно, помню, как в ваших краях относятся к колдунам и ворожеям и с каким азартом жгли представителей сих профессий еще каких-то сто лет назад, но подумай сам, есть ли в данный момент решение более простое и изящное?

Лицо Гилберта, перекосившееся от удивления, излагало мысли точнее и лаконичнее любых слов, но мог ли Гилберт смолчать, коль скоро ему захотелось высказаться? Высказывание было коротким и ёмким, столь ёмким, что с Франсиса посыпался песок, а уши Артура побагровели. Наташа пригубила вина.

- А я думал вы, ребята, только гадить умеете, — добавил Гилберт после короткой паузы, решив, что, вероятно, не все присутствовавшие достигли сути. Потом, глянув на мага, снова добавил. — Жил тут у нас недавно один кудесник на мельнице, та ещё гадина…Без обид. Но если вдруг твоё варево поможет, я тебе золота насыплю… сколько ты весишь, столько и насыплю.

- Вдруг? — чувства Артура были задеты; нахмурившись, маг потянулся за ливерной сосиской. Каждый килограмм был нынче на счету.

- Ты дважды недооценил Артюра, мой друг, — усмехнулся Франсис, оглядывая обманчиво тщедушного Кёркленда. — Где же ты найдёшь восемьдесят пять с половиной кило чистого золота?

Гилберт задумался.

- Опа… — изрёк он, наконец, — что-то, кажется, я уже в волка превращаюсь. Ну, я пошёл, а вы тут отдыхайте. С тебя зелье, чародей. И лучше б оно сработало: я-то ладно, а вот братец мой слегка старорежимный.

Сопровождая походку победителя кашляющим смехом, оборотень удалился прочь.

- Надо бы присмотреть за ним, пока вы двое занимаетесь зельем. — тихо, будто для самой себя, произнесла Наталья, провожая взглядом рыцаря. — Озвереет ведь.

- Почему «мы двое»? — сердце Франсиса, пусть и каменное, по-прежнему было склонно к сложным и глубоким чувствам. — Я с радостью присмотрю за вами, княжна, пока вы присматриваете за страшным волком.

- Потому что стараниями местного самодержца, — предвосхитил ответ Натальи Артур, нравоучительно покачивая вилкой, — оба замка так отвратительно чисты, что едва ли я сумею отыскать здесь паутину, не то что наваристого паука. Не говоря уже о курином помёте, слизи из горла ящерицы, петушином сердце и тараканьих ножках. И раз уж ты наобещал с три короба, будь добр сопроводить меня в ближайшее селение за всем необходимым. — На этом месте маг сделал победный выпад вилкой, и ломтик картошки, к тому моменту оказавшийся на зубцах, ничуть не умалял упоительного превосходства. — Но так и быть, я сам отыщу нужных насекомых и паутину, ведь тут требуется чутьё алхимика. Ты же, мой необразованный помощник, займёшься куриным помётом.

- К твоему сведению, мой недоученный друг, я кончил три университета, — в каменной груди Франсиса гулко клокотал гнев. Наверное, именно с таким звуком уходят под воду острова и континенты.

- Тем лучше, — увлечённо похрустывая, замотал головой Артур; картошка была страсть как хороша. Словом, золото, а не картошка. — Значит, справишься в три раза быстрее, аккурат к утру.

- Княжна! — воззвал было к сторонней милости гаргойль, но только сейчас заметил, что Наталья каким-то чудом успела незаметно ускользнуть. Пожалуй, этот факт его расстроил куда больше, чем перспектива сбора куриного помёта для алхимических экзерсисов Артура: никогда прежде не случалось такого, что бы Франсис не успевал попрощаться с дамой прежде, чем та сбежит.

«Старею», — подумал аристократ, с грустью глядя на своего прожорливого врага.


Против заведенного природой порядка вещей птицы несли раненого не куда-нибудь наверх, в башню, поближе к небу, но, напротив, глубоко под землю. С другой стороны, сами птицы с человечьими ногами, но без рук и крыльев, совершенно точно не были предусмотрены ни силой волшебства, ни волей эволюции. В прочем, в последнем князь, шедший бок о бок с носилками, сомневался: новомодная религия, адепты которой множились во всех без исключения университетах аккурат после экзаменов, как грибы после дождя, — эта религия с резкостью, свойственной всякому молодому знанию, несла сущую чушь. Ведь если человек произошёл от обезьяны, а жизнь вышла из воды, то откуда проистекла магия? Тем более, по разумению Ивана, процесс был обратным: всякий человек способен произойти в обезьяну, вода производит жизнь и только с магией по-прежнему всё оставалось неясно. До недавних пор князь считал, что она есть всегда и повсеместно. Но вот выискался некто зловещий, способный напрочь убирать магию из одного места и заливать через край — в другое. Взять, к примеру, Артура с его неколдуем и Гилберта, чьё проклятье стало самовольно разрастаться. Самое неприятное заключалось в том, что сей некто был не только зловещ, но и скромен, напрочь отказываясь явить миру личину и купаться в заслуженных лучах народной ненависти. Иван про себя усмехнулся: Людвиг бы скорее связался с тем, кто сделает всем поровну, нежели с этим могущественным некто, сеющим среди населения бардак и хаос. Вот уж кто скорей на такое согласится, так этот мерзавец…

Безмолвная процессия остановилась. Отвлекшись от размышлений и поглядев поверх птичьих голов, Иван обнаружил себя в большом, но узком зале, похожем то ли на коридор, то ли на нутро огромной плавильной печи. Вероятно, дышалось бы здесь куда свободнее, когда б всякого вошедшего не обступали высокие худые стеллажи, содержимое которых, казалось, имело не столько целительское назначение, сколько устрашающе-декоративное: животные в банках, престранные механизмы, а иногда и вовсе нелепости вроде тех гладких зелёных шариков, похожих на камни.

Князь невольно улыбнулся: каких только чудотворных способностей ни приписывали этим шарикам, иногда ниспадавшим на людей из облаков. Валились же они всякий раз, когда случалось проплывать над землёю поднебесному острову, который вот уже несколько тысяч лет вёл по небу Великий Кормчий, мужчина с лицом юной девушки и характером старой бабушки. Поэтичные островитяне рассказывали, будто шарики эти делаются из чистого волшебства и съевший их почувствует внутри себя необычайную лёгкость и станет порхать, будто легкомысленная ласточка. Но на родине князя шарики называли по-простому: жуй-да-плюй, — потому как всем было известно, что на самом деле случается с теми ценителями инородной медицины, которые принимают их внутрь.

Горло Людвига дёрнулось под ладонью князя. В помутневших глазах рыцаря застыли растерянность и неузнавание. Иван хотел было ободряюще сжать пальцы на горле пациента, но подумал, что это слишком. Оставалось лишь надеяться, что птицы-лекари всё же пощадят своего сюзерена и оставят жуй-да-плюй там, где он стоит.

С бесстрастной осторожностью целители переложили рыцаря с носилок на длинный каменный стол. Самый высокий из птиц принялся раздувать меха наподобие кузнечных, отчего факелы вдоль стен разгорелись ярче, а тени вокруг заметались горько и отчаянно. Один из стаи, подцепив клювом, стащил с полки небольшой инструмент, смутно напоминающий смесь охотничьего капкана и рубанка.

- Слушай, крестобрюхий, — тихо проговорил Иван, пытаясь перехватить расфокусированный взгляд Людвига, — давай я превращу тебя в ледяного голема на пару дней: подождёшь, пока тебе врача найдут. Нормального, с руками. Отделаешься лёгкой ангиной.

Людвиг, вытолкнутый голосом князя из беспамятства, лишь упрямо зажмурился.

И вдруг птицы заговорили. Одновременно, на семи разных языках, каждый из которых был мёртвым. Неживые слова выпадали из клювов и безжизненно висели в воздухе, как доведённые до изнеможения пиявки. Ими-то, как нитями, и орудовали те птицы, что хранили молчание. Слова послушно проходили сквозь промёрзшую кожу, скручиваясь вокруг разорванных сосудов, вползая в просочившуюся между тканями кровь и напитываясь ею. Слова ползли от грудной клетки вверх, по ключице, по шее, постепенно подбираясь к месту, куда вошёл кинжал. Ни одно из слов — увиденных ли, услышанных ли — не было известно князю. Он лишь наблюдал, как всё ближе и ближе подползают они к его пальцам. Всё сильней и сильней становилось в нём желание отнять руку от горла, изъеденного мёртвыми словами.

Князь посмотрел на Людвига: сквозь полузакрытые веки белели закатившиеся глаза, подёргивающиеся, жадно высматривающие что-то с обратной стороны. Разгрызая лёд, слова подобрались к ране, затягивая края чёрным. Иван почуял их онемевшими пальцами: гладкие, скользкие, холодные, слова стали просачиваться наружу. Птицы подцепляли их: когда инструментами, а когда и клювами. Иван мог бы поклясться: кое-что они даже проглатывали.

И вот всякое действие прекратилось. Воцарилась тишина. Иван, почувствовавший, наконец, силы, чтобы убрать руку, лишь переместил её вниз, под шею, словно намереваясь приподнять отяжелевшую голову рыцаря.

Обескровленные губы приоткрылись и произнесли слово. Мёртвое слово, Ивану не известное, но как будто знакомое. Однако не успел князь припомнить, как шустрые птицы ухватили клещами толстую пиявку, выдернули и упрятали в банку. Людвиг же, сделав хриплый глубокий вдох, закашлялся. Иван толкнул его под шею, заставляя сесть и отнимая, наконец, руку. Там, где была его ладонь, осталась чёрная паутина сосудов. Едва ли в ближайшее время Людвиг сможет говорить, отметил про себя Иван. Впрочем, нельзя сказать, чтобы сумрачный рыцарь злоупотреблял даром речи.

Отдышавшись, Людвиг оглядел присутствующих: казалось, все, кроме князя потеряли к нему интерес. Сделав свою работу, птицы склонились над банкой с новым экспонатом. В тишине было слышно, как они чуть постукивают по толстому стеклу костяными клювами. Не особенно желая знать подробности, рыцарь всё же разглядел, как чёрным жгутом извивается внутри слово: где-то далеко-далеко тихим эхом оно повторилось и стихло. Заметив, что не он один пытается вспомнить сказанное, Людвиг сорвал с запястья выпачкавшийся в крови шарф и, не размениваясь на любезности, ткнул князя под рёбра.

- Ага, — послышался в ответ рассеянный выдох, после чего Людвиг почувствовал, как легко выскользнула из ладони ткань. От неосторожных движений в глазах мутилось: резко глянув наверх, он увидел, как под качнувшимся потолком князь облачается в шарф, не особенно сокрушаясь по поводу пятен крови. И, странное дело, лицо его будто пошло рябью, но всё равно, ему, Людвигу, по-прежнему осталось понятным его выражение.

Чтобы различить наваждение и явь, рыцарь мотнул головой и тут же почувствовал, как заваливается назад, как его подхватывают подмышки и тянут вверх, и где-то над ухом слышится голос князя, кажется, окончательно пришедшего в себя после увиденного:

- Господа коновалы, подайте какого-нибудь порошка пахучего, — далее то ли неловкая пауза, то ли вновь отступает сознание. А потом прорывается:

- Я слово волшебное знаю.

И снова тишина. А потом резкий неприятный запах и резь в глазах, и Людвиг уже, отмахиваясь от поддерживающих его рук, кое-как слезает с каменного стола и, пошатываясь, наугад выбирает сторону, в которой должен быть выход. «Что за слово?» — хочется спросить рыцарю, но то ли язык не слушается его, то ли перебивает на вдохе сам князь, круто разворачивающий за плечи в противоположную сторону. Раздвигаются стены, пляшут огоньки — ноги несут рыцаря прочь из подвала, откуда глядят вслед люди-птицы. Недвижны чёрные провалы глаз. Тяжёлая сырая дверь отсекает прошедшее от настоящего.

- Ты где их выкопал, железная башка? — процедил сквозь зубы Иван, едва отскрипели проржавевшие петли. Людвиг хотел было ответить, что когда в его стране был казнён последний колдун, птицы выкопали себя сами, сами приходили, сами уходили, однако голос по-прежнему был ему неподвластен. Иван тем временем продолжал:

- Они смерть твою в банку заперли. Теперь захочешь — не выпросишь. Выпросишь — да не свою. Чужой смертью помрёшь, крестобрюхий, а своей не увидишь, — проговорив всё это бегло, как скороговорку, Иван лишь махнул рукой и ускорил шаг, будто чувствовал себя неуютно под непонимающим взглядом рыцаря.

- Прости мой верхнегородский, но это говно какое-то, а не помёт.

Такой репликой приветствовал восставшего рыцаря мир живых и здоровых людей. Мир этот начался с угловой подсобки, куда выводила ведущая из подземелья лестница, в ней же заканчивался путь из окрестностей замка на кухню.

- Ты так придирчиво его разглядываешь, будто есть собираешься.

- Я собираюсь его варить.

Разумеется, и речи быть не могло о том, чтобы двух престранных целителей (один из которых был колдун, а другой, к тому же, плохо одет и в перьях) пустить на господскую кухню. Посему, несмотря на сопутствующие указания, парочку не допустили к пищевым котлам, но выделили такой, который не жалко, и посадили туда, куда подальше, но так, чтобы и из виду гости не пропадали. Что и говорить, с чувством глубинного непонимания вышедшие из подземелья наблюдали развернувшуюся перед ними сцену, абсурдность которой смело конкурировала с мрачной противоестественностью двуногих птиц.

В тесном помещении, некогда крепко пропахшем землёй, картошкой и разного рода крупами, а теперь же освобождённом от изначального содержимого, расположились в порядке справа налево: молодой маг, чьи способности были повреждены неколдуем и не были подтверждены дипломом; старый котёл на двадцать литров, видавший те ещё виды сквозь дыру в днище (нынче залатанную); средних лет аристократ, статус которого в настоящий момент было вопросом столь же спорным, сколь и герметичность уже упомянутого котла. Каждый из троицы выглядел столь уставшим от жизни, что даже тот, у кого на лице не растёт костяной клюв, применив наблюдательность и сострадание, мог бы без труда идентифицировать у собравшихся крепнущую готовность уйти в мир иной, когда б не обязательство и природное стремление не уронить лица перед оппонентом. (Отметим, что оборотной стороной волшебства в мире является его, мира, практически повсеместная одушевлённость, и тем сложнее в этом мире существовать, чем больше ты в нём котёл с залатанным днищем.) Жизнеразвенчивающую картину дополнял шаткий стол, поджавший одну перебитую ногу и оттого завалившийся на стену, как раненая собака на забор. На столе были выложены в порядке слева направо: мешок куриного помёта низкого качества, умерщвлённое паучье семейство вместе с ворохом паутины, некогда служившей семейству домом, четыре с боем добытых куриных яйца, корень сельдерея, сомнительного вида коготь и другие предметы флоры и фауны, не поддающиеся опознанию в связи с произведённым над ними препарированием. Всё, что не уместилось на столе, налипло на одежду мага и запуталось в волосах аристократа.

Чистоплотный рыцарь не лишился дара речи от увиденного лишь по той причине, что был лишён оного несколькими часами ранее. Ивану же вспомнилось живо, как давным-давно в детстве он вместе с сёстрами играл в пекарню: налепив в княжеской песочнице пирожков, их высочества ходили по кремлю и за скромное вознаграждение настойчиво угощали всякого, кто встретится на пути. Вероятно, именно поэтому желудки у северян куда выносливее, чем у крестобрюхих. Иван легко улыбнулся.

Но вернёмся в нашу подсобку.

- А что это вы здесь делаете? — не то что бы князю не было очевидно, однако беглый взгляд в сторону немого рыцаря выявил острую необходимость в заданном вопросе. Князь был глубоко убеждён, что всякую мысль лучше выражать словами и своевременно, чем жестами и потом. Занятые сортировкой куриного кала, маг и его высокородный подмастерье только сейчас обратили внимание на то, что в импровизированную лабораторию вторглись посторонние. Франсис лишь кивнул в ответ, вежливо и слегка небрежно, как делают крайне увлечённые каким-либо занятием люди, ведь только так можно было оправдать пух, перья и безнадёжно испорченный наряд. Артур же, едва удостоив взглядом вошедших, вернулся к исследованию, рассеянно бормоча под нос скорее для себя, нежели для остальных:

- Зелья делаю. Зелье голоса — для собаки, зелье разума — для хозяина.

- Наоборот, — громким шёпотом поправил Франсис, с меркнущей небрежностью потирая раскрасневшуюся от птичьих перьев кожу (он не признался бы в жизни, но в ту минуту сожалел, что каменное невосприимчивое к аллергенам обличье нельзя надевать по собственному желанию, как, скажем, панталоны). Артур замер, как был, с двумя пригоршнями помёта, и перевёл взгляд с них на подмастерье, очевидно не фиксируя различий между объектами. Артур хмыкнул. Сделал глубокий вдох.

- Видишь ли, мой бесталанный ученик, зелье для собаки будет вариться дольше, поэтому мы никак не можем поменять порядок приготовления и начать с зелья для хозяина.

В тишине подсобного помещения неслышно висели хлопья пуха и оглушительно трещали чёрные швы на заштопанной шее рыцаря.

- Видите ли, Людвиг, — мягко заговорил князь, подталкивая рыцаря к выходу, исподволь подготовив кисти шарфа для возможного удержания, — отсутствие у мистера Кёркленда клюва ничуть не умаляет его целительского таланта. В данный момент он занимается не колдовством, но, скажем, альтернативной кулинарией. Сейчас же вам следует отдохнуть и не занимать мысли всяким… словом, отдых и покой, покой и отдых.

Белый замок, встрепенувшийся было к утру от новостей о злоключениях ночи, ближе к вечеру окончательно растерял сонливость бездействия и наполнился тревожной и торжественной суетой. И пусть достоверной информацией о грядущих событиях никто не располагал, всем было ясно, что подобная суета предшествует царственным сборищам, неминуемо оканчивающимся либо пиром, либо войной, либо и тем, и другим. Казалось, всё внутри теперь выглядело немного иначе: как будто ревностные слуги не только принарядили и приукрасили залы, но и сам замок развернули под более выгодным углом относительно солнца и прочих светил, которые, как знать, могут неожиданно объявиться на небосводе. Общими стараниями был достигнут результат, приближенный к невероятному: стоически вытерпев предписанные два часа покоя и отдыха, дорвавшийся до работы сумрачный рыцарь не нашёл, к чему придраться. Впрочем, данное явление также объяснялось и тем, что не нашёл Людвиг ни любителей безотходного алхимического производства, ни князя с сестрой, ни собственного непутёвого брата. Данное обстоятельство и успокаивало, и тревожило одновременно.

Однако в скором времени и это отошло на второй план: начали прибывать инкогнито первые гости. Было оговорено заранее: торжества и гуляния отложить до того времени, когда собрание вынесет окончательное решение. Как известно, куда лучше спонтанных казней сдерживают народ в узде непредвиденные праздники.

Людвиг как раз работал над третьим вариантом речи, которую предполагал подать всем собравшимся в письменном виде, как вдруг его окликнули:

- Здравствуй, племянник. Никак не возьму в толк, к чему вся эта секретность, однако, как ты и просил, мы с Елизаветой прибыли тайно.

В дверях кабинета стоял Родерих. Со времени последней встречи дядя практически не изменился, разве что в каштановых волосах, чуть вьющихся с элегантной небрежностью, прибавилось седины, которая лишь подчёркивала его природную изысканность. Впрочем, подчёркивала она также и вопиющую молодость Елизаветы: даже чрезмерно строгое и высоконравственное тёмное дорожное платье, надетое по настоянию господина, не осмеливалось сделать девушку старше. Так, подумал Людвиг, он скоро будет возить её в железной бочке, что, впрочем, вряд ли вызовет возражения с её стороны: Елизавета была настолько убеждена в чистоте нрава своего благородного господина, что и мысли бы не допустила, будто подобные меры он принимает не из желания вызвать у окружающих обманчивое впечатление одинокого путника, а из нежелания демонстрировать всем и каждому красоту своей защитницы. Так они и застыли на пороге, как на семейном портрете: по центру Родерих, по левую руку — его верный рыцарь в юбке, по правую — его беспокойная ревность, очевидная любому, у кого есть глаза.

Людвиг скупо кивнул, отложив в сторону черновики. Теперь, не прикрытый листами как щитом, он предстал перед родственником во всей красе, с иссиня-чёрной гематомой, растёкшейся по всей шее. Высокий воротник лишь подчёркивал масштаб кровоподтёка. В глазах Елизаветы вспыхнуло беспокойство, которое тут же смешалось с жаждой и тоской по недавним, но уже былым временам. Родерих лишь поморщился с вежливой долей брезгливости.

- Никогда не мог понять этого вашего пристрастия к грязной работе. Кстати, что-то я давно не видел Гилберта. Где он? Снова всё повесил на тебя и удрал на охоту? И к чему такая спешка с советом, и если наш государь Гилберт вновь не удостоит нас своим присутствием, чего ради стоило всё это затевать? Я верно понимаю, нам даже не дадут передохнуть с дороги? Надеюсь, у нас есть хотя бы минутка, чтобы переодеться и освежиться?

Елизавета иронично улыбнулась, Людвиг же предоставил дяде возможность выговориться. Тем более что выговариваться дядя мог часами, особенно, когда чувствовал вопиющую необходимость попенять, поучить жизни и выразить недовольство. Дядя всегда знал, как лучше, ибо был настолько честных правил, что правил даже таких заядлых любителей порядка, как Людвиг.

Однако выразить свои чувства в полной мере Родериху всё-таки не позволили: по общему соглашению каждый из приглашённых обозначил обратной стороной портала кабинет Людвига, и вот из ниоткуда в комнату выпал здоровенный детина с топорщащимися во все стороны светлыми вихрами. Пахнуло морской солью, пивом и неприятностями. У детины в руке был двуручный топор, отчего складывалось впечатление, будто оговоренный час перемещения застал его врасплох и отвлёк от крайне важного дела. Бесспорно, неприятностями пах именно топор.

- Ах ты, чёрт! Совсем про вас забыл!

Это был он, непримиримый поборник безудержного веселья, король, сердечно прозванный своим народом Принц Блядский. Удобнее перехватив топор, Принц пошёл обниматься, не умолкая при этом ни на минуту.

- Ну, здравствуй-здравствуй, дядюшка!

- Я тебе не дядюшка, ты мне не племянник, — вяло парировал Родерих, тщетно пытаясь избежать обильных приветствий. Топор был в чём-то выпачкан, и протирать его собственными рукавами совсем не хотелось.

- Когда меня это останавливало? Вон, и Елизавета мне не тётенька, — Принц энергично отстранился, небрежно сунул Родериху топор. Родерих накренился, Принц Блядский, приосанившись, сделал шаг к Елизавете. Избавив своего господина от громоздкого оружия и неловкого падения, миловидная девушка нежно улыбнулась. На лезвии топора повис приветливый блик.

- Елизавета, — Принц ограничился почтительным кивком, — а вы всё хорошеете. — И тут же во избежание неловкой паузы (ибо Родерих уже взял себя в руки и принялся самодовольно молчать) повернулся к хозяину замка. Заместителю хозяина, если быть точнее. — Людвиг! Тебя-то я и не приметил. Подрос, как я погляжу. А я тебя ещё вот таким вот помню! — и Принц уверенно прочертил ребром ладони пониже пупа. — Ты ещё тогда за борт блевал, пока мы с Гилбертом в подкидного… да… полцарства проиграл, вот было время!

Сумрачный рыцарь, с каждым словом делавшийся всё более похожим на каменного, стоически терпел и панибратство, и обнародование интимных сторон его нежного, дорыцарского, прошлого. Черновики речи уныло желтели на письменном столе. Принц не унимался:

- А где старший-то? Я б сейчас перекинулся — уж больно замок у тебя нарядный. Я б въехал.

Людвиг беззвучно усмехнулся. В голубых глазах промелькнули оранжевые отсветы пламени, гармонично сочетающиеся с сомнениями, возникшими касательно последнего предложения. Аналогичные блики в не менее голубых глазах Принца Блядского гармонично сочетались с утвердительным вопросом «Обоснуй», и быть бы беде, однако воздух в комнате вновь пошёл рябью, зашипел и, расступившись, дал дорогу ещё троим. В приоткрывшуюся форточку пространства влетел сквозняк из другой земли, принесший запах цветов и терпкий маслянистый аромат наподобие ёлочки.

- Как тут людно, — констатировал факт самый высокий из троицы. Поскрёб глубокий короткий шрам на лбу и крепче прикусил зубами трубочку, содержимое которой заинтересовало бы не только контрабандистов, но даже фей.

- И оружно, — отметила невысокая белокурая девушка, едва окинув взглядом комнату.

- И конно, — завершил анализ местности самый юный из прибывших, почему-то глядя при этом на хозяина Белого замка. Заместителя хозяина.

Постороннему наблюдателю могло бы показаться, будто вновь прибывшие настроены недружелюбно. Что было правдой. Отчасти. Недружелюбно вновь прибывшие были настроены друг к другу, что случалось среди них часто, скоротечно и без фатальных последствий.

- Портал на три персоны обошёлся казне в три раза дороже, — высокий и со шрамом, задрав голову, отвёл трубку, дабы эффектно перекинуть растрепавшийся в пути полосатый шарф и как бы невзначай поздороваться со всеми собравшимися. — Так что, высочества, потрудитесь вести себя прилично. — Привет, Гилберт, — бросил он на ходу, пробираясь к дальнему углу кабинета.

- Я возмещу из своих карманных расходов, — её высочество повторила манёвр брата, изящно поправив причёску, и удалилась в противоположный дальний угол, — к тому же, это не Гилберт.

- Правда, что ли? — искренне и достоверно убедился король, прозываемый в народе то Скупым, то Летучим. Очевидно, за походку. — Скорее я отпорю тебе карманы, сестрица. — Прищурившись сквозь трубочный дым, он внимательно посмотрел в сторону Людвига. — Привет тебе, Негилберт.

- Это Людвиг, брат, — подсказал его высочество из третьего дальнего угла, куда успел прокрасться незамеченным. Устроившись поудобнее, он добавил. — Хотя лучше бы это был Гилберт.

- Да. — помолчав, согласился Скупой король. — Помнится, Гилберт созывал нас только по важным делам. Не приходилось тратиться на поездки из-за пустяков.

- Как раз-таки это можно сказать про Людвига, — с готовностью возразила её высочество, — брат, ты слишком много куришь и от этого рассеян.

- Значит, Гилберт, это который повыше и пошире? — Скупой король отличался не только скупостью, но и обстоятельностью.

- Нет, брат: Гилберт, это который пониже и потоньше, — ёрзая на стуле, его молодое высочество, окинул взглядом кабинет, очевидно, надеясь углядеть среди прочих рыцаря, вид которого был ему менее неприятен. — Что-то Гилберта не видать.

- И притом давно, — с готовностью согласилась её высочество. Она любила соглашаться с младшим братом, и не соглашаться — со старшим. В особенности ей нравилось делать и то, и другое одновременно.

Скупой король задумчиво затянулся. Поскрёб шрам на лбу.

- А был ли Гилберт? — изрёк, наконец, он. Густой дым придавал его словам особый объём и вес. Семейный конфликт зашёл в тупик. Каждый из невольных свидетелей словесной междоусобицы теперь размышлял над тем, как бы невзначай начать разговор о погоде. Неловкую паузу прервал спасительный звук растворяющегося портала.

Людвиг был и рад, и не рад одновременно. С одной стороны, у этих двоих нет привычки устраивать семейные сцены на людях. С другой стороны…

- Брвльд! — с другой стороны, Принц Блядский заметно оживился. — И твой… кхм, паж с тобой?

- Н пж, мж. Тно, — не разжимая зубов ответил тот, кого на самом деле звали Бервальдом. Мало кто осмеливался шутить над странной манерой речи северного короля-пирата, ведь когда тот всё-таки раскрывал рот и раскусывал боевой щит, как горбушку, становилось не до шуток.

- Не пж и не мж, а толмач-синхронист, — терпеливо поправил старпом короля-пирата. Это был невысокий юноша, в любой ситуации говоривший чётко и вежливо. Изящная внешность, нежное лицо и пристрастие Тино к пушистым комнатным собачкам давали почву для бесконечных сплетен по поводу мужественности старпома и пикантной природы их взаимоотношений с Бервальдом, и если кривотолки первого рода умолкали, едва юноша брал в руки арбалет и демонстрировал, как с помощью трёх болтов потопить вражеский корабль с расстояния в триста метров, то вторую тему, по умыслу или недоразумению, подпитывал сам венценосный корсар. — Прошу извинить короля Бервальда за опоздание: придворный колдун перевернул схему сотворения портала вверх ногами и трижды наколдовал самоходную кровать-убийцу. Пришлось устранять неполадки.

Скрипнув зубами, король Бервальд кивнул всем сразу и, ещё раз, персонально Людвигу. Сумрачный рыцарь ответствовал тем же образом. Поговаривали, будто Людвиг был единственным на суше и на воде, кто мог не только понимать, но и разговаривать с Бервальдом на его языке.

- Самоходная кровать-убийца? — оживился из первого дальнего угла Скупой король. — Это интересно. В следующий раз скажите ей, чтобы шла ко мне. Я вам потом деньги верну. Частями.

- Да и я бы не отказался, — неожиданно включался в разговор Родерих, прежде интенсивно изображавший портрет. Он сурово и нежно посмотрел на свою спутницу, а затем — просто сурово — на абстрактный образ её предполагаемого возлюбленного, портрет которого был до боли схож с Людвигом, который в свою очередь был как две капли воды похож на Гилберта. Особенно, в профиль.

Неизвестно, сколько бы ещё поступило заказов на занятный предмет мебели, но вновь заколебался воздух. Людвиг выдохнул, взял со стола листы с речью и приготовился раздавать. Эти гости — последние из приглашённых. Но лишь один взгляд в недра портала заставил Людвига задуматься о верности прежних своих рассуждений. Обычно двух братьев-молчунов приглашали на семейные советы больше для отчётности и из уважения к традициям, нежели по делу. Те, в свою очередь, всегда приходили последними и не выказывали особого интереса к происходящему. Однако теперь их было четверо: на предплечье младшего сидела огромная черно-белая птица. С виду она была настолько глупа, что казалась противоестественной и оттого безобразной. Людвиг тряхнул головой, прогоняя наваждение из подземелий. Подле старшего стоял грозный, как наёмный убийца, и беспрекословно послушный, как голем, громадный свирепый тролль цвета весеннего мха.

Стремительно и неслышно Елизавета обнажила спрятанный в складках юбки короткий меч и загородила собой Родериха. Принц Блядский с серьёзностью, не достойной похабного прозвища, выставил вперёд топор. Скупой король сделал глубокий вдох из трубки и не торопился выдыхать. Белки глаз раскраснелись, но на сей раз сестрица не сказала ни слова о вредной привычке, а лишь опасливо покосилась в его сторону. Бервальд прищёлкнул зубами. Толмач Тино оставил реплику без перевода, плавно положив ладонь на арбалет.

Поправив перевязь меча, Людвиг мрачно улыбнулся и повёл подлатанным плечом. Швы тянули кожу, сладко предвкушая боль.

@темы: Волшебство, которого нет

---

Волшебство, которого нет. Глава третья.

[УРАН!БОРЩ]

Авторы: Das!Борщ [идея, сеттинг и иллюстрации:  Das_diz, сюжет и изложение:  Mahonsky и  Johnny Muffin ]
Персонажи: Артур Кёркленд, Франсис Бонфуа, Арчибальд, Гилберт Байльдшмидт, Людвиг, Иван Брагинский.
Жанр: фентези!АУ, самоирония, приключения, дипломная работа
Рейтинг: pg-13
Саммари: Как известно, время легенд и великих свершений, небывалых квестов и сказочных приключений сходит на нет, едва мир покидает магия. Но у Артура Кёркленда всё не как у людей.

Глава третья. Волк и его заместитель.

Глава третья
Волк и его заместитель

Дружба и вражда — две стороны одной монеты, которою ты либо отдаёшь добровольно, либо отнимаешь насильно.
- из философских экзерсисов Людвига.

Всякому, кто назовётся моим врагом, я жалую золотой рубль.
- указ князя Ивана, вызвавший глубочайшее недоумение в обществе и
сохранивший в целостности государственную казну.

- Князь? Ты же говорил, он из цирка, ─ тихо пробормотал Франсис, глядя на Ёхана, вернее, на Ивана, который, стиснув шарф, замер на месте. Затем окинул быстрым взглядом небольшой отряд рыцарей и огромного волка. Кажется, те и вовсе забыли, что у князя есть спутники. Природный авантюризм отодвинул здравый смысл на второй план. ─ Может, отобьёмся?

- Спятил? ─ тихо прошипел в ответ Артур, аккуратно вставая так, чтобы скрыться за спиной Ивана.

- Да ладно. Их всего-то человек двадцать. При мне шпага, при нём ─ шарф, при тебе…

- При мне неколдуй, это во-первых. А во-вторых, ты что, серьёзно собрался убить местного государя? Это ж скандал. И трибунал. Папины лавры покоя не дают?

- Так это Людвиг?

Артур сделал медленный вдох и также медленно выдохнул.

- Ты не узнал человека, которому сломал жизнь?

- Ну, он сильно изменился за год, и…

- Эй вы, там, за князем, два шага вперёд, ─ весьма нелюбезно перебил Бонфуа Людвиг. Деваться некуда, пришлось подчиняться. ─ Вы мешаете переговорам, ─ впрочем, рыцарь обращался больше к Артуру, мешковатая мантия которого выдавала в нём мага. Франсис со шпагой был едва удостоен внимания. Вероятно, и рыцарь в свою очередь не опознал человека, сломавшего ему жизнь. ─ Так что вы решили, Иван?

Слегка склонив голову, князь неспешно размотал шарф. Вместе с ним спала рябь с лица. Пепельные волосы, бледная, не обласканная солнцем кожа. Северянин. Мутно-серые, почти фиолетовые глаза казались незрячими. Артур поморщился. Никогда прежде он не обращался к младшим на вы. Ивану было едва за двадцать.

- Отлично, ─ проявляя то ли невиданную храбрость, то ли невиданную самонадеянность, Людвиг собственнолично подошёл к чужеземцам и принял из рук Ивана шарф. ─ Теперь отдайте мне книгу, герр Кёркленд.

Артур прочистил горло. Всё же память у Людвига была куда лучше, чем у Франсиса.

- К сожалению, вынужден вам отказать. Дело в том, что это весьма опасно. ─ Рыцарская дружина, как по команде, ощетинилась мечами вперёд. ─ Нет, не для вас, но для него. ─ Стараясь не делать резких движений, Артур сделал шаг в сторону, освобождая обзор. Людвиг прищурился. В холодных голубых глазах промелькнуло раздражение, помноженное на нечто недоброе.

- Этот кабан мёртв. Уже не первый год. Как ещё ему можно навредить?

Подавляя нестерпимое желание прикрыть лицо рукой и провалиться сквозь землю, Артур призвал на помощь свои могучие брови, изобразив ими вежливое удивление с неуловимым оттенком снисхождения.

- Приглядитесь. Там, за ухом, чуть светится жёлтым. Это Арчибальд, фей. Ему нездоровится. Если отлучить его от книги, он может умереть.

Всякому магу известно, что неколдуй это не смертельно. Смертельно, когда вместе с ним случается невруй. И если рассматривать вопрос в этом ключе, то можно с уверенностью сказать, что Артур Кёркленд был непобедим, ведь временами его враньё было столь филигранным, что прочим невольным участникам даже не приходилось подыгрывать. Вот и сейчас Арчибальд, с болезненным видом карабкающийся по воздуху, выглядел весьма достоверно паршиво именно потому, что так оно и было. Тяжело дыша, фей взгромоздился на книгу и выудил из-за пояса носовой платочек.

- Моё почтение… ─ пробормотал он. Кажется, далее последовало что-то ещё, имя и регалии, однако светские формальности захлебнулись в клокочущем потоке простуды.

- Рад знакомству, ─ отрывисто бросил в ответ Людвиг и, не дыша, сделал шаг назад. Слава об излишне щепетильном отношении к здоровью опережала рыцарей на многие километры. Вероятно, именно этим объяснялась их склонность к разного рода недугам во время военных походов, где такими жизненно необходимыми мелочами, как, например, троекратное кипячение столового серебра приходилось пренебрегать. ─ Ладно, герр Кёркленд, можете оставить книгу при себе. Но если я услышу от вас хоть слово…

Артур не любил лезть на рожон. В равной степени он не любил подчиняться. Могучие брови изогнулись в лёгком недоумении с толикой насмешливости.

- И вот этого, ─ Людвиг коротко указал на лоб, ─ тоже не надо. Знаю я эти ваши магические штучки. Сначала бровями шевелите, потом деревья с неба падают. ─ Рыцарь хотел было ещё что-то добавить, как вдруг заметил, что в лёгком недоумении теперь изгибаются брови не только у мистера Кёркленда, но также у фея и князя. Дабы выправить неловкость ситуации, он обратился к вещам, простым и понятным с детства. ─ С этого момента вы все в плену. Чем ответственней вы к этому отнесётесь, тем здоровее будете.

- Мне сдать оружие? ─ ответственность Франсиса переходила все границы, отчего со стороны могло показаться, будто он издевается. Вероятно, так оно и было. В голубых глазах рыцаря не дрогнул ни один блик.

- А вы вооружены? ─ мрачно усмехнувшись, Людвиг повернулся к пленным спиной и двинулся вперёд. В левой руке он сжимал княжеский шарф, и казалось, лишь стальная воля не позволяет пальцам в перчатке брезгливо разжаться. Повинуясь отрывистым жестам правой руки, рыцари перегруппировались так, что отряд сделался конвоем. В безмолвном повиновении было нечто собачье, как было нечто человеческое в огромном волке, шагавшем впереди по правую руку Людвига. Замыкали шествие двое рыцарей с чучелом кабана на плечах. Путь предстоял невесёлый.

- Вы уверены, что мы не ходим кругами? ─ за истекшие два часа Франсис успел задать этот вопрос в разных вариациях четырежды. И в четвёртый раз остался без ответа. Франсис не унимался. В конце концов, он был единственным из всей компании, кому не запретили не только шевелить бровями, но и разговаривать. ─ Я убеждён, что уже спотыкался об эти корни. Они точь-в-точь ножки прелестницы Елизаветы. Поверьте мне на слово, эти ножки я не перепутаю ни с какими другими!

Артур насмешливо фыркнул. Людвиг нервно хмыкнул. Иван сохранил молчание. Волк сплюнул под ноги.

- Если вы петляете, чтоб скрыть подступы к чёрному замку, то блужданиям я бы предпочёл сон. Поверьте, я и так знаю, где он находится. А мы всю ночь, знаете ли…

- Он не чёрный, ─ перебил Людвиг. В ответном молчании пленных отчётливо прослеживалось ожидание дальнейших объяснений. Однако рыцарь был скуп на слова.

Ещё не раз довелось Франсису споткнуться о древесные корни, точь-в-точь похожие на прелестные ножки юной Елизаветы, прежде чем лес расступился и тропа обернулась каменистой дорогой, вьющейся вверх по горе. Пленники замерли. На самой вершине стоял замок.

Нет, не так. Он не стоял. Он взмывал, тянулся, рвался вверх, пробивая уродливый каменный горб земли, что отчаянно цеплялась, то ли силясь удержать, то ли алкая неба. В погоне друг за другом, так они и застыли навеки: чёрная скала и ослепительно белый замок.

- В рот мне ноги лягушачьи... ─ забывшись от изумления, тихо выдохнул Франсис. Однако взял себя в руки, вспомнив, что из всех пленных лишь ему оставили право слова, а значит, что ни скажет он ─ скажут все. ─ Я поражён до глубины души.

Людвиг надменно хмыкнул. Изумление ничуть не удивило его. Не помнили такого летописи рыцарского ордена, чтобы взгляды чужеземцев оскверняли священный Белый замок.

Иван тихо усмехнулся. Летописи снежных земель знавали и не такое, ведь память северных летописцев была настолько хороша, что в мельчайших подробностях те слагали предания не только о днях минувших, но и грядущих.

- Но ведь был и другой замок, ─ вновь заговорил Франсис, когда, ободренные тычками в спину, пленники оправились от удивления и продолжили путь. ─ Я отлично его помню. Меньше, скромнее, высеченный прямо в скале, пониже...

- Он с другой стороны. Его строил мой предок. История утверждает, что собственноручно. ─ Людвиг исполнился почтительным молчанием. Увы, летописи рыцарского ордена и этого не помнят, однако и по сей день в дальних селениях сказывают, как некогда один славный рыцарь, отойдя в пещеру по жизненно важному делу, заблудился. Залы были кривы и хаотичны, тогда как предок, в ту пору совсем ещё юноша, был прям и упорядочен. Конфликт, назревший стремительно, разрешился молниеносно: впавши в ярость, молодой рыцарь не только выровнял помещения согласно правилам приличия, но и прорубил ход наружу, где его уже заждался верный отряд.

- В самом деле, ─ Франсис, решив, что обстоятельства не располагают к воинственным дискуссиям о спорных моментах истории, лишь неопределённо покачал головой. ─ Тот самый чёрный замок, у подножья скалы. Гилберт всегда питал слабость к... полуподвальным помещениям.

Людвиг прищурился. Неодобрение в его глазах причудливо смешивалось с мягкими лучами утреннего солнца.

- Теперь в чёрном замке мы располагаем иноземных гостей и прочих... как это называется на вашем языке, когда человек, но недостаточно?

- В нашем языке нет таких грубых слов. ─ сказав так, Франсис поглядел на Артура, словно испрашивая подтверждения, но по какой-то причине всем присутствующим было понятно, что аристократ кривит душой. Маг сжал челюсти. Зубы скрипнули под натиском слов, каждое из которых, по его разумению, не только в достаточной степени соответствовало тому, на котором запнулся рыцарь, но и в полной мере описывало Франсиса. И как бы тот ни отзывался о рельефе и оттенке артуровых зубов, излишек слов они сдерживали отменно.

Так, перемежая реплики Франсиса с немногословными ответами Людвига (настолько немногословными, что местами диалог больше походил на монолог) и зубовным скрежетом Артура, разношёрстная компания из пленителей и пленных обогнула скалу и подобралась к чёрному замку, аскетическое убранство которого было настолько непритязательно и лишено излишеств, что даже видавшая виды мантия нижнегородского мага казалась чрезмерно нарядной и надетой не к месту.

- Людвиг, не принимайте близко к сердцу, но при Гилберте здесь было куда уютнее.

Волк фыркнул. Людвиг медленно оглянулся, словно раздумывая над тем, как следует отреагировать на дерзость. Франсис остановился и уже было напустил торжественный вид, готовый принять смертоносный рыцарский гнев как расплату за честность, но получил лишь тычок в спину от конвоира.

- При Гилберте здесь лежали вповалку пьяные монахи и контрабандисты, да скакали шуты с идиотской музыкой и прибаутками.

За спиной Франсиса раздался исполненный ностальгии вздох. Не исключено, что принадлежал он всё тому же конвоиру. Людвиг нервно прищурился. Франсис всерьёз начал подумывать о том, что местный глава ведает какой-то особенной магией, позволяющей видеть сквозь предметы. Как иначе можно различать людей, каждый из которых облеплен доспехами с головы до пят, словно те приросли к коже?

- Будь моя воля, я бы решил всё здесь и сейчас, но обстоятельства вынуждают меня.

Высокий полутёмный коридор наполнился вопрошающим молчанием. По всей видимости, не только незваные гости, но даже подчинённые никак не могли привыкнуть к странной манере изъясняться: то ли Людвиг делал театральную паузу (что при одном лишь взгляде на его лицо казалось бы смешным, не будь так страшно), то ли обрывал мысль на полуслове, то ли имитировал загадочную недосказанность, то ли имел проблемы со словесным выражением собственных мыслей. Однако самого рыцаря такое тотальное недопонимание как будто нисколько не смущало. Не добавив ни слова к сказанному, он прошёл по коридору до конца. В полумраке едва ощутимо поблёскивали доспехи да светлело блёклое пятно шарфа. Что-то грохнуло, заскрежетало, и в ту же секунду в коридор ворвался солнечный свет, заливший всё вокруг так стремительно, что стало трудно дышать.

- Идите.

И они пошли. Ослеплённый, Франсис видел лишь обточенный солнцем плоский силуэт Людвига. И Артур, и Иван плотно закрыли глаза. Франсис отмахнулся от этой странности, предположив, что маги куда чувствительнее к свету, чем нормальные люди. Либо причина крылась в том, что драматические остановки, предпринимаемые Франсисом с целью принять трагическую погибель за правду, в результате откинули дворянина в самый хвост конвоя и оттуда, из-под теней впереди идущих, он мог различить и Людвига, и ворота... Едва взглянув на громадные массивные двери, Франсис ощутил, как в груди засвербело малодушное нервное покашливание. Либо здесь спрятан какой-то потайной двигательный механизм, либо Людвиг нечеловечески силён, а значит, Артур, не ставший нападать тогда, у озера, поступил правильно. Франсис невольно схватился за эфес шпаги. Ничто так выбивало его из колеи, как осознание правоты Артура.

- Только с честными и чистыми помыслами можно войти в Белый замок. — Торжественно изрёк Людвиг, оборвав себя на вдохе. Проморгавшись, они увидели, что, выйдя за пределы замка, оказались на небольшом каменном пятачке, за которым ─ пропасть, подобная кратеру. Узкая полоска камня, назвать которую мостом было проблематично ввиду отсутствия перил, перекинулась от одного края к другому. Пожалуй, впервые пристрастие крестобрюхих приравнивать уровень физической подготовки к духовной чистоте не вызвало ни у одного из пленников желания снисходительно посмеяться. Впрочем, Артур всё же усмехнулся, не сдержавшись. Правда, смотрел он при этом в сторону Франсиса, очевидно, думая о чистоте его помыслов.

В то время, пока пленники обозревали пропасть и связанные с ней перспективы, волк уже семенил по мосту, преодолев добрую половину. За ним следовал Людвиг с частью своей свиты, и получалось это у рыцарей так легко и непринуждённо, будто сомнительная конструкция была дорожкой в парке. Ноги кабана, которого несли последним, с бесстыдной безмятежностью раскачивались в такт шагам. И князь, и маг, и аристократ, ─ все без исключения в едином порыве ощутили гнетущее чувство унижения, которое понятно лишь тем, кому довелось терпеть насмешку со стороны пропахшего нафталином мёртвого кабана.

Франсис оглянулся. Оставшиеся воины встали на страже ворот чёрного замка. Артур, зло глядя в след удаляющимся людям, стиснул дедову книгу так, что казалось, вот-вот переломает все пальцы.

- Не надо, ─ разбил молчание Иван и преградил путь рукой, будто одних слов было недостаточно. Без искажающей лицо магии шарфа он выглядел куда более уязвимым и менее уверенным. ─ Не надо, ─ повторил Иван, пристально глядя на мага, ─ сестра.

Пресекая возможные споры, он ступил на мост и сделал пару шагов. Чуть качнувшись, раскинул руки, замер на мгновенье и пошёл дальше. Медленно, сосредоточенно и спокойно, будто не над пропастью шагал, а головоломку разгадывал.

Франсис вдруг поймал себя на том, что уже третий раз кряду повторяет мысленно: «Не смотри вниз». А ещё он подумал о том, что чем выше человек, тем труднее сохранять равновесие.

За спиной посмеивались рыцари, наблюдавшие за растерянностью пленников, как за потешным ярмарочным представлением.

- Кхм. ─ Артур кашлянул. Франсис оглянулся. Прежде магу удавалось сохранять равновесие в любой ситуации. Но не в силу невысокого роста. Да и нынешняя ситуация была чересчур проста и прямолинейна для его врождённой изворотливости. ─ В общем, это... вот, ─ тихо пробормотал маг, сунув Франсису книгу, ─ береги его.

Франсис хотел было ответить, но маг, раскинув руки, уже делал первые шаги по мосту. Что уж теперь скажешь.

- Не смотри вниз, ─ одними губами прошептал Франсис и глянул на мост, где в десяти шагах от него маячил Артур. От раскачивающейся фигуры товарища, чья мантия даже в безветрие колыхалась из стороны в сторону, было сложно отвести взгляд. ─ Не смотри вперёд, ─ прошептал Франсис уже себе и ступил на мост.

Как и прочие, он раскинул руки. Но увесистый том, деть который было некуда, тут же потянул вправо. Плавно качнувшись и заведя руку за спину, Франсис выпрямился. Завёл за спину левую руку. Схватился за книгу. Не уронить. Он так и шагал: плечи развёрнуты, спина прямая, руки за спиной, шаг свободный. Как в детстве, когда учился премудростям движения и танца.

Франсис шагал, держа за спиной книгу. Франсис шагал и думал: «Собака ты сутулая. Гнида конопатая. Дал, черти тебя дери, книжку подержать. Перейдёшь мост ─ мёртвым обзавидуешься». Чего только ни думал Франсис, стараясь не глядеть ни вниз, ни вперёд.

Удивительно, как громко может завывать в пропасти под ногами даже слабый ветерок. Удивительно, как страшно может сделаться от лёгких его прикосновений. С каждым шагом мост становился лишь длиннее: стоит сделать один ─ Белый замок, покачиваясь, отступает на два. Но вот уже слышно, как посмеиваются рыцари, переговариваются. Резкие, гавкающие слова острыми камешками скатываются по краю пропасти. Или они втроём движутся назад, и речь, которую они слышат, принадлежат тем, оставшимся охранять чёрные ворота? Франсис посмотрел вверх, в небо. Высокое, чистое ─ ни облачка. Какое, должно быть, хорошее утро дома, в верхнем городе. Неспешная суета, маленькие будничные перепалки. Запах свежей выпечки. Девушки-служанки, взявшись за уголки, хлопают только выстиранными, ещё влажными простынями. Хлоп! Чтобы меньше складок и проще гладить. Хлоп! Ослепительно белая простыня и душистый запах мыла. Хлоп! Двенадцать, и прелестница Эрика идёт по мосту. Какое платье сегодня на ней? Цвета вишнёвых лепестков, с подолом, кокетливо открывающим хрупкую ножку в кружевном чулочке? Или же палевое, обнажающее хорошенькие плечики? Как она мила, как похожа на фарфоровую чашечку! Глядя в высокое небо, залитое слепящим светом, Франсис не заметил, как закрыл глаза.

А когда открыл вновь, то увидел, что мост кончился. Увидел встрёпанного бледного Артура: он зол, как чёрт, и почему-то напуган. Увидел Ивана: тот смотрит непонимающе, отчего кажется, будто на нём снова шарф. Но нет, шарф по-прежнему в руках у Людвига. В холодных глазах удивление, он говорит что-то, но Франсис не слышит.

- Герр Бонфуа, ─ повторил Людвиг с нажимом, ─ сдайте оружие.

Франсис рассеянно кивнул, но отчего-то не смог ухватиться за пояс, разнять руки.

- Книгу отдай, акробат, ─ тихо, но свирепо прохрипел Артур и, подойдя ближе, разнял закостеневшие пальцы, высвобождая фолиант.

Дёрнувшись, ожили руки. Привычно расстегнув перевязь, Франсис отдал шпагу подоспевшему рыцарю из свиты. Набравши воздух в лёгкие, Бонфуа хотел было тут же, не сходя с места, высказать Артуру всё, что думает по поводу его треклятого наследства, но, перебил сам себя, заметив Людвига, вновь разворачивающегося к ним спиной, раздающего безмолвные указания подчинённым. Собачий царь.

- А женщины и дети у вас тоже по мосту ходят, или вы их сразу в пропасть бросаете, чтобы не мучились?

Людвиг мрачно усмехнулся, дёрнулась щека, но в тот же миг его лицо сделалось непроницаемым, точно каменная маска.

- А женщины и дети, герр Бонфуа, ─ подойдя ближе, тихо сказал он, глядя поверх артуровой растрёпанной головы, ─ ходят по парадной дороге, проложенной от одного замка к другому.

Где-то поодаль расхохотался один из рыцарей.

- Тогда это ─ зачем? ─ Франсис был настолько изумлён, что напрочь позабыл про злость.

- На всякий случай. Трое лазутчиков срываются с моста, погибают. Я приношу извинения. Мне верят. Проклятие спадает. Всё.

Лихо развернувшись, Людвиг пошёл прочь, стремительно поднимаясь по крутой каменной лестнице, ползущей по отвесной скале к воротам белого замка, у которых уже крутился огромный волк, всем своим видом выказывая азарт и нетерпение.

- Постойте, какое ещё проклятье? ─ окликнул Франсис, но в ответ получил лишь привычный тычок в плечо от конвоира.

Белый замок, не в пример чёрному величественный и торжественный, залитый солнцем, указывал случайному путнику на мимолётность и никчёмность его, чужестранца, непрошеного человеческого существования. Светлые коридоры и залы; стены, покрытые причудливой тонкой резьбой. Гобелены, рассказывающие ещё не придуманные мифы о ещё не родившихся героях, чьи лица и позы исполнены недоступных простым смертным чувств и переживаний. Неузнаваемые сюжеты. Вереницы арок, обрамляющих стрельчатые окна, сквозь витражные стёкла которых льется золотистый дневной свет, расписывая причудливыми узорами паркетную мозаику. Тяжёлые люстры, похожие на застывшие с приходом холодов венки, усыпаны хрустальными каплями и молочными сталактитами свечного воска. Иных небрежностей хозяин не допускал: ни на малахитовых крышках столов и тумб, ни на пурпурной обивке кресел, ни на тёмных резных дубовых буфетах и гардеробах не было ни пылинки. Детали интерьера перетекали, образуя единое целое, будто его также выточил из скалы чей-то канувший в беспамятстве беспечных потомков предок. В надменной хозяйственности рыцарей проскальзывала неуверенность, какую обнаруживают дети, наряженные в не по возрасту строгий костюм. Как двигаться, куда смотреть?

Гулкие шаги рыцарей, осторожная поступь пленников, деликатная суета слуг в боковых коридорах. Замок не был пуст, замок не был мёртв: он благодушно принимал и хозяев, и незваных гостей.

Они остановились в небольшом зале, имевшем два выхода. Высокая арка одного из них приоткрывала боковую лестницу, уводящую на верхние этажи, другая ─ обнажала мраморные ступени, винтом уводящие вниз. Узорчатая лакированная дверь балкона была распахнута, открывая вид на мост и на пропасть. Отсюда она выглядела совсем не опасно, даже красиво, отчего сознание начинало производить глуповатые восторженные мысли о том, как удачно иногда сочетаются естественная природа и творения рук человеческих.

Франсис невольно улыбнулся, неожиданно для себя обнаружив, что не может указать наверняка, что здесь сотворил человек, а что ─ природа. Рассуждения о подобных незначимых мелочах зачастую отвлекали его от серьёзных дел. Как и сейчас: залюбовавшись пространством, он не сразу заметил, что компания разделилась.

- Отведите князя в подземные покои, позже я с ним потолкую, ─ распорядился Людвиг, обращая слова не столько к рыцарям, знавшим свои обязанности на сто шагов вперёд, сколько к оставшимся пленникам, тем самым освобождая себя от необходимости отвечать на удивлённые и встревоженные взгляды.

- Рядом, ─ волк, едва повернувший нос в сторону подвальной лестницы, недовольно заворчал, с неохотой повинуясь команде. ─ Ждать.

Зверь устроился охранять выход.

- За мной, ─ команда, обёрнутая в бархат приказного тона, способна выветрить не только малодушное стремление к неуместному героизму, но и сковывающий страх. Именно поэтому и Артур, и Франсис, едва скользнув взглядом по Ивану, удалявшемуся в подземелье в сопровождении конвоя, беспрекословно последовали за Людвигом, который будто и не заметил, что остался без верных рыцарей. Один на один с двумя пленниками, пусть даже первый был поражён неколдуем, а второй ─ безоружен. Огромный, одного роста с князем Иваном, он вёл их вверх по лестнице, заслоняя собой свет.

- В прежние времена, ─ степенно заговорил Людвиг; его низкий голос подбивался стуком кованых сапог, растирающих скрипучую каменную пыль ступеней. ─ В прежние времена в Белом замке мой отец принимал тех, кто присягнул ему на верность. Шли годы, замок опустел. Я решил, что отныне буду принимать в этих залах врагов. И здесь снова будет людно, как встарь.

Миновав пролёт, они оказались в коротком слепом коридоре. Остановившись напротив невысокой двери, Людвиг отодвинул засов.

- Раньше здесь была комната для подслушивания. Но за кем следить, если нет вассалов?

Короткой улыбкой обозначив шутку, Людвиг сделал шаг в сторону, освобождая проход для пленников. Комната, больше походившая на нишу, была невысокой и тесной. Одна из стен, судя по льдистым подтёкам, была внешней. В такой клетушке не разгуляешься, зато сидеть весьма удобно. Слуховые и вентиляционные окошки свидетельствовали о прежнем назначении потайной комнаты, и то, что Людвиг не посчитал нужным их замуровывать, говорило лишь о том, что всякую шутку этот человек воспринимает так же серьёзно, как объявление войны.

- Герр Бонфуа.

Франсис, уже зашедший в импровизированную темницу, обернулся. Людвиг стоял склонившись, одной рукой опершись о засов, другой ─ прихватив поперечную балку дверного проёма. Княжеский шарф, намотанный на запястье, казался нелепой светлой тряпкой.

- Вы ведь были другом моему… пропавшему брату. Зачем спутались с северным колдуном?

- Он в долгу перед Артуром, ─ уклончиво, но честно ответил Франсис, решив предоставить дипломатические переговоры Ивану. ─ Я в долгу перед ним. А Артур ─ передо мной. Таким образом Ёхан... то есть князь Иван помогает мне решить кое-какую серьёзную проблему личного характера. Мы как раз собирались обсудить с вами некоторые вопросы и внести понимание. До того, как вы нас пленили, конечно же. Теперь, полагаю, лишних сомнений у нас нет, и мы могли бы…

- Ясно, — прервал его Людвиг. Впрочем, что именно стало ясно сумрачному рыцарю, неизвестно. — Этой ночью я пришлю за вами. Ждите, — сказав так, Людвиг затворил дверь. Пространство ослепло. Громыхнул засов.

- Вот мы и выяснили, кто виноват в исчезновении Гилберта, — задумчиво протянул Франсис, — и в наших неприятностях, полагаю, тоже. Однако, какой мстительный молодой человек.

- Ну, ладно — ты, — прозвучало из угла в ответ, — ты ему разрушил потенциальное матримониальное счастье. Ладно, Иван: раз уж он взял в плен его сестру, конфликт у них, полагаю, давний. С большой натяжкой можно и на меня что-нибудь повесить, если хорошо поискать. Но Гилберт? Свести со свету родного брата?

- Людвиг — следующий претендент на престол. А хозяин Белого замка издревле был сюзереном всех местных княжеств, — аристократ расстегнул застёжку плаща и прислушался к ощущениям. Подальше от внешней стены холод не особенно докучал. — И наш светлокудрый тюремщик не выглядит слишком расстроенным пропажей брата. Скорей наоборот. Не удивлюсь, если он ночи напролёт перед зеркалом в короне вертится. Оттого и нелюбезный такой: не высыпается.

Франсис присел на каменный пол, предварительно расстелив, как уж мог в потёмках, под собой плащ, и постарался рассмотреть Артура. Тот, к немалому изумлению, уже пристроился у стены, подложив под голову колдовскую книгу.

- Ты что, спать собрался?

- Завтрак, обед, ужин и даже чай мы сегодня, очевидно, не получим, — пояснил тот, — а если я целый день буду слушать твои ловкие рассуждения, то тронусь рассудком. Уж лучше я наверстаю упущенное за ночь.

- В таком случае рекомендую лечь ко мне поближе.

- Только через твой труп.

- Мой целомудренный друг, — улыбнулся Франсис, — поверь мне, с заходом солнца мои объятия будут самым безопасным местом в этой комнате.


Всё складывалось донельзя удачно. Безотчётно отсчитывая ступени, Людвиг спускался вниз, к подземному этажу. Двое рыцарей у входа. В прежнее время в погребах хранили провиант и бочки с вином, теперь же господство сухого закона выгнало оттуда даже сырость. Двое идут навстречу. Разогретый чадящими факелами, тяжёлый и мутный воздух коридора приглушал звуки, умножая шум крови в ушах. Двое у входа в камеру. Бряцанье ключей, лязг замка, визг засова, скрип петель. Князь сидел у противоположной стены, на ящиках, оставленных здесь на замену кровати. Над его головой тускло светился голубовато-зелёный огонёк, и природа его происхождения была магической. Приняв поданный факел, Людвиг переступил порог.

И снова, но в обратном порядке: петли, засов.

- Что скажете... Ёхан? ─ криво усмехнувшись, Людвиг подошёл к пленнику и опустил факел. Голубовато-зелёный огонёк тут же погас. Глядя снизу вверх, князь щурился. То ли от неровного света пламени, то ли от душного горячего воздуха.

- Что с моей сестрой?

Иван отвёл в сторону факел, как отталкивают докучливое животное. Людвиг брезгливо поморщился. Магов, их богомерзкую природу и противоестественные фокусы он недолюбливал с детства. Достоверно неизвестно, было ли это как-то связано с тем, что давным-давно, когда сумрачный рыцарь был улыбчивым белокурым мальчиком шести лет, отец (бывший тогда в трезвом уме и твёрдой памяти), отвергнув традиционный метод верёвки и двери, привёл к сыну седого косматого колдуна, назвавшегося зубной феей. После того случая мальчик сделался угрюм и немногословен. Впрочем, седой колдун знал своё дело: зубы у Людвига были так крепки, что даже северные родственники, любившие пожирать врагов вместе со щитами, относились к нему с почтительной осторожностью. Впрочем, сам Людвиг не любил вспоминать тот случай. Злые языки поговаривали, что с тех пор ему и вовсе память отшибло. Но можно ли этому верить? Ведь среди прочих поговаривал и старший брат, который благодаря славному методу двери и верёвки (а также кулака) уже к тридцати годам мог сплёвывать под ноги, не раскрывая рта.

Итак, Людвиг брезгливо поморщился и, стиснув челюсти, пророкотал:

- Что с Гилбертом?

Иван непонимающе улыбнулся, и такая улыбка настолько не шла его лицу, что можно было сказать, будто надевают её впервые, не совсем отдавая себе отчёт в том, как будет выглядеть со стороны конечный результат.

- Глаза горят, шерсть лоснится. Ваша собака абсолютно здорова.

- Вы не в том положении, чтобы отшучиваться. ─ Людвиг приблизился, вынуждая Ивана задрать голову ещё выше, но тому как будто и дела не было до подобных мелочей, которые якобы намекают на неуважение со стороны собеседника.

- Я в тюрьме. В моей стране сидеть и отшучиваться ─ национальная традиция.

- Вот когда вас там посадят, тогда и шутите на здоровье. ─ Людвиг был раздражён до крайности. За один только сегодняшний день он сказал больше, чем за минувший год. ─ Что с Гилбертом? С каждым днём период ремиссии становится всё короче.

- Занятно, ─ вероятно, последние слова настолько заинтересовали Ивана, что он решил повременить с иронией. ─ И как долго это длится?

- Приблизительно месяц.

- Занятно-занятно, ─ повторил колдун. Людвигу оставалось лишь удивляться тому, сколько степеней превосходства можно вложить в одно слово интонацией. Удивляться и подспудно думать о том, которое «занятно» из всей однотипной плеяды будет означать то, что северный варвар вновь принялся отшучиваться.

- Сегодня ночью вы с ним встретитесь и исправите…недоработки. Советую вам принять во внимание все обстоятельства и отнестись к делу серьёзнее.

- Что с моей сестрой?

Многим казалось, что у Ивана слишком мягкий, недостаточно властный для князя голос. К тому же князь не должен так часто и вежливо улыбаться и позволять врагу смотреть на себя сверху вниз. Иван же считал, что людям может казаться что угодно, а сам он никому ничего не должен, если только речь не заходит об отцовском наследстве.

- Уточните, с которой из двух, ─ Людвиг холодно улыбнулся, обозначая шутку. Кажется, национальные традиции северного царства начинали ему нравиться.

Были и те, кто считал, что князь просто трус, который больше пугает, чем делает. Впрочем, подобные старались на всякий случай держать своё мнение при себе.

Встав, Иван пристально посмотрел на Людвига сквозь разделявшее их пламя факела. Медленно и осторожно подняв руку, он накрыл ладонью огонь. Вырываясь из-под его пальцев, языки пламени делались холодными, прозрачно-синими. Людвиг смотрел, как от ледяного факела поднимается пар.

- Сегодня, как только настанет час волка, за вами придут, ─ сказав так, Людвиг отвёл в сторону факел, пламя которого, едва освободившись от силы колдуна, вновь стало горячим и жёлтым. ─ Ждите, князь, ─ добавил он, развернувшись и направившись к выходу.

Иван сидел на ящиках. Внутри камеры было темно, снаружи ─ тихо.

- Вот вам и Людвиг-Хлюдвиг, ─ тихо пробормотал Иван, ─ подумать только, тоже князь, а какая разница в судьбе. Мы ведь вместе учились. Помню, математика ему давалась лучше прочего. Особенно деление. На два. ─ Иван помолчал. Устроился поудобнее. ─ И кого ж он схватил? Олю или Наташу? Как думаешь, Петь?

От ладони Ивана отделился и повис в темноте голубовато-зелёный огонёк. В слабом свете едва виднелись стены камеры. Из правого угла, между стеной и ящиками, тоскливо поблёскивали стеклянные глаза чучела. Кабан молчал. Не дождавшись ответа, князь улёгся и закрыл глаза: час волка ещё нескоро, нужно подготовиться.

Шум отпираемой двери. Шаги. Посторонний в комнате. В камере. Иван проснулся.

- Я думал, вы постараетесь бежать.

Огонь делал лицо Людвига желтовато-бледным, похожим на маску.

- Думал или надеялся? ─ Иван усмехнулся, потёр шею, размял запястья и помахал в воздухе растопыренными пальцами. Зарядка магов проста и незамысловата. Ещё одна причина, по которой Людвиг не мог относиться к данному подвиду людей серьёзно.

- Следуйте за мной. Время близится.

- Мне бы попить.

Людвиг, уже переступивший порог камеры, оглянулся. По его взгляду можно было предположить, что в магах его отвращает не только противоестественная природа, но и нормальные человеческие потребности.

- Вы же колдун. Натворите себе воды и пейте.

Иван улыбнулся так, словно порадовался новой идее, прежде не приходившей ему в голову.

- Я могу выжать воду из вас. Всю.

Людвиг лишь хмыкнул и жестом отдал распоряжение кому-то, стоящему снаружи. Тут же в камеру вошёл охранник и, отцепив от пояса флягу, несмело протянул князю. Иван сделал глоток.

Сухой закон, а поди ж ты.

- Благодарю.

Охранник принял опустевшую флягу и спешно удалился прочь. Людвиг потянул носом воздух. Иван мог бы ногу на отсечение дать (ибо руками колдуны разбрасываться не спешили), что Людвиг запомнил лицо, и даже если у несчастного солдата есть брат-близнец, рыцарь без труда опознает нужного.

Петлять по коридорам пришлось долго. Складывалось впечатление, будто Людвиг специально ведёт пленника долгим, окольным путём, намереваясь сократить количество свидетелей. Либо пытается преподнести замок большим, чем тот был на самом деле, ведь по княжеским меркам сооружение было весьма скромным: на его родине от одной крепостной стены до другой можно было добраться не меньше, чем за день. Если сесть на коня и загнать его до смерти.

- Какой у вас... уютный маленький замок, ─ не удержавшись, озвучил свои мысли Иван. Людвиг резко обернулся. Он явно не привык разговаривать с людьми одного с ним роста.

- Сейчас я приведу вас в уютный маленький зал, там и повеселитесь.

Развитие дальнейших событий показало, что Людвиг не обманывал. Зал оказался на последнем этаже башни. Он был небольшим, метров десять в диаметре, идеально круглым. В окна подглядывали звёзды, смешивая свой свет с пламенем факелов. И, конечно же, скучать князю не пришлось. Огромный белый волк сидел в центре зала, рядом с колонной. В напряжённости его тела сквозила тревожность ожидания, как будто что-то пошло не так. Не иначе, вновь сократился период пресловутой ремиссии, и планируемая долгожданная встреча должна была открыться иначе.

Стоило Ивану войти, как волк рванулся вперёд, но, дёрнувшись, застыл, словно подстреленный.

- На ловца и зверь бежит, ─ тихо проронил князь, наблюдая за тем, как секундное затишье обернулось агонией. Зверь будто стал игрушкой в чьих-то огромных невидимых руках, перекручивающих и ломающих. Давясь слюной, волк сипло рычал, сопротивляясь, пытаясь ухватить зубами мнимого обидчика. Тело зверя деформировалось: вытягивались конечности, волчья морда вдавливалась, постепенно становясь всё более похожей на человеческое лицо. И вот, наконец, перед Иваном стоял Гилберт. Его трясло от холода; интуитивно пытаясь согреться, растирая руками бока и плечи, он лишь смахивал с себя клочья волчьей шерсти.

- Брат? ─ взгляд красных, лишённых пигмента глаз, метнулся в сторону двери, охранять которую остался Людвиг. Рыцарь лишь молча кивнул туда, где была подготовлена одежда для оборотня. Иван боролся с желанием выйти и вернуться через пару минут. Благодушное расположение духа, в которое его привело содержимое фляги охранника, пока ещё не выветрилось.

- Может, перенесём на завтра? Я притворюсь, что удивлён.

- Чёрта с два, ─ смех Гилберта был хриплым и отрывистым, похожим на лай. Как и все солдаты, он одевался быстро, без лишней возни и неуместного стыда за то, что время боя застало его в неодетом виде. ─ Я с тобой сейчас поговорю. Даже в таком состоянии.

Расправившись со штанами, оборотень обнаружил рядом флягу и, не колеблясь ни минуты, пригубил, разумеется, осушив до дна, в результате чего довольно раскашлялся. Похоже, нынче ночью влажность воздуха в замке (местами) доходила до сорока градусов. Сухой закон колебался. Людвиг тихо свирепел.

- Я не прошу меня расколдовывать, ─ продолжал тем временем Гилберт, по-хозяйски осматривая подготовленное к случаю оружие. ─ Поменяй день и ночь местами. Ну, и чтобы я мозги человечьи сохранял, когда превращаюсь.

- Интеллект животного, в которое превращается человек, такой же, либо превосходит интеллект самого человека, ─ процитировал Иван первый закон сохранения серого вещества. А потом добавил. ─ Соболезную.

- Это ты сейчас к чему? ─ Гилберт отвлёкся от созерцания стали. ─ Да неважно. Так и знал, что выкобениваться начнешь. Впрочем, я тебя отлуплю, даже если ты согласишься.

- Даже если я соглашусь, едва ли смогу тебе помочь. Северная магия не терпит реставрации, только революция. Иными словами...

- Иными словами, ─ перебил Гилберт, не став дослушивать, ─ мне плевать на то, что там твоя магия терпит, а что нет. Придётся уламывать, значит. На чём будем биться?

Стоит отметить, что в зале не было другого оружия, кроме мечей. Однако князь был из тех людей, которые всегда найдут, из чего выбирать.

- Я бы предпочёл магию отморожения четвёртой степени.

Гилберт осёкся. Его вопрос был риторическим и не предполагал ответа.

- Никакой магии, ─ вмешался Людвиг. ─ Напоминаю вам, князь, в моём замке ваша сестра. Если поединок не будет честным, я буду вынужден причинить ей боль.

Казалось, низкий голос прокатился по залу, не оставляя эха; он как будто поглощал все прочие звуки: ветер, дыхание, биение сердца. Иван слышал его кожей.

- Честным? ─ не оборачиваясь, спросил он, обращаясь сразу к обоим братьям. ─ Но меня не обучали обращению с холодным оружием.

Здесь следует признаться, что Иван кривил душой. Курс молодого мечника обязаны были проходить все без исключения наследники княжеского рода, однако Иван, с детства отличавшийся стальной, непоколебимой волей к неприятию физического труда, самовольно исключил данную дисциплину из собственного курса начального образования. Что характерно, воля его была настолько велика и непреклонна, что даже сейчас, оказавшись втянутым в дуэль, исход которой был предрешён, князь ни на миг не пожалел о некогда принятом решении. Князь в принципе не имел привычки сожалеть о чём-либо. Для этого у него были сёстры.

- Досадная неприятность, князь.

- Объясните мне, почему я не должен сейчас превращать вас в пару эскимо и разносить ваш замок на лёд для шампанского? — Иван задумчиво потёр пальцы.

- Потому что в этом случае заинтересованные лица могут решить, что северные земли развязывают войну и бросают вызов каждому цивилизованному государству, — Людвиг скрестил руки на груди. Без доспехов он должен был бы казаться меньше, но тяжёлый белый плащ, расшитый крестами, компенсировал недостаток стальных пластин. Иван промолчал, смерив его взглядом. Очередная война была бы очень некстати.

- Ладно, ─ с насмешкой и снисхождением отозвался Гилберт, ─ я дам тебе фору и изобью голыми руками.

Он отложил меч и двинулся на Ивана. Гилберт, в противоположность младшему брату поджарый, жилистый и не столь высокий, был быстр и крайне изворотлив. За глаза (как в прямом, так и в переносном смысле) его называли рыцарем-мангустом, хотя сам Гилберт таким сравнением был весьма недоволен, ведь сам полагал себя похожим на орла, ну или на льва, но никак не на тощую пустынную крысу.

Оттесняемый Гилбертом, Иван скинул с плеч мешающийся плащ и завёл руки за спину: руке, единожды сломанной, уже не совладать с магией, каким бы талантливым ни был колдун. Знал ли об этом Людвиг? Иван не мог сказать точно, но общее впечатление, которое производил крестобрюхий князь, позволяло предположить, что знал и молчаливо одобрял. Впрочем, у северянина не было времени раздумывать о морально-этической составляющей поступков окружающих, так как в данный момент он был куда более заинтересован в том, чтобы уворачиваться от быстрых ударов, сыплющихся со всех сторон. Гилберт был стремителен и неожиданно силён: кулаки рассекали воздух со свистом. Нужно было продержаться час-полтора, пока не начнется обратное превращение и не появится возможность ушло забить противника ногами, но с каждой минутой Иван всё больше сомневался в реальности подобной перспективы: Гилберт был не только стремителен и неожиданно силён, но и вполне ожидаемо неутомим. В отличие от крупного северного князя, тот даже не сбился с дыхания, цепко следя за каждым движением Ивана. Под тяжёлым взглядом Людвига они вальсировали по залу: Иван пятился, Гилберт наседал. Он делал выпады всё чаще, очевидно, лишаясь терпения. Его удары были короткими и резкими, без замаха, и оттого весьма неожиданными.

- Стой смирно, трус.

- Да конечно, — рявкнул Иван, отвлекаясь лишь на долю секунды, но и этого Гилберту хватило, чтобы внезапно пнуть его в колено. Ступня скользнула по каменному полу, Иван резко подался вперёд и едва успел отклониться от сокрушительного удара ладонью по кадыку: достигни тот цели, колдун бы вряд ли в ближайшее время вспомнил, как дышать. Он дёрнулся в сторону, но там его встретил гилбертов кулак. В голове зазвенело, и окружающий мир кувырнулся на попа. Иван инстинктивно дёрнулся назад, отступая, и почувствовал спиной стену. Едва успел отклониться влево: туда, где только что была его переносица, врезался кулак. Иван мог поклясться, что раздавшийся хруст издали не кости оборотня, но гранитный кирпич.

- Сволочь, — Иван успел отскочить от стены и оглядеться. В десятке шагов была колонна, если добежать, можно здорово потянуть время, но как долго? Сколько прошло, сколько осталось до превращения? Он не знал. Секунда промедления стоила Гилберту болезненного пинка в поясницу, впечатавшего его в стену и выбившего дух. Однако он быстро пришел в себя и снова ринулся на противника, желая поскорее свалить его на пол. Убивать колдуна он не намеревался, как бы ни хотелось. Только избить до состояния, когда тот станет более сговорчивым. В конце концов, отсутствие зубов во рту вряд ли помешает колдовать. В прошлый раз Иван вообще рта не открывал.
Гилберт развернулся, скалясь и стирая кровь с ободранного кулака. Его соперник отдалился на несколько метров, надеясь видимо, что тот кинется на него с разбегу и снова откроет спину. Гилберт же, напротив, двинутся на него медленно, заходя справа, отрезая путь к колонне и тесня обратно к стене.

Уворачиваться бесконечно князь не сможет, выдохнется — уже выдохся, судя по тому, что движения его становились всё менее ловкими и более похожими на случайные. Осталось вымотать, загнать, свалить и забить. Нога Гилберта наткнулась на что-то: плащ Ивана, который тот так неосторожно бросил на пол. Он медленно присел, не сводя глаз с противника, и вцепился в тяжёлую ткань. Колдун сделал попытку метнуться к колонне, но недостаточно быстро. Он услышал шорох плаща и приготовился прыгнуть, решив, что Гилберт вознамерился сбить его с ног, однако ткань внезапно возникла перед его лицом, ослепляя и лишая координации. Ивану пришлось расцепить руки и в тот момент, когда он, барахтаясь в собственном плаще, старался прорваться-таки к колонне, его настиг мощный удар кулака по затылку. В глазах потемнело уже не из-за ткани: конечности стали ватными, — тут он получил второй удар по голове и рухнул вперед, в последний момент успев убрать руки и приземляясь на ту самую злосчастную колонну виском. Кровь хлынула носом. Колдун сполз на пол, тут его и настиг Гилберт, с размаху пнув по почкам. Иван хрипло охнул и прижал руки к груди, отчаянно надеясь, что не потеряет сознания до превращения. Он попытался вжаться животом в пол, но оборотень рванул его вверх за волосы и резко развернул, впечатывая кулак в зубы. Рассудок Гилберта помутнился, канализируясь на одной мысли: «Убить, убить!», — окружающая действительность свелась до собственного тяжелого дыхания и окровавленного лица врага.

- Гилберт, хватит, — прорвался сквозь шум в ушах голос брата. И чуть встревоженнее. — Гилберт!

Но что-то уже не человечье, звериное, заставляло его кулак опускаться снова и снова. Голова колдуна моталась из стороны в сторону, и только изредка моргающие глаза давали понять, что тот не отключился. Краем сознания Гилберт зафиксировал посторонний звук: кажется, Людвиг шагнул к нему, чтобы оттащить от колдуна, но почему-то остановился и захрипел.

- Стой, псина, - раздался другой, совершенно посторонний голос. Низкий, холодный и… женский?

Гилберт резко обернулся на звук, с трудом понимая, что видит. Людвиг стоял, нелепо согнув руки на полпути наверх. И без того не румяное лицо рыцаря было белым, как его плащ, а из горла торчала рукоять ножа.

- Отойди от него, — только тут Гилберт заметил за спиной брата девушку, что одной рукой крепко держалась за нож, а другой за волосы Людвига, — иначе я выдерну лезвие.

@темы: Волшебство, которого нет

---

Волшебство, которого нет. Глава вторая.

[УРАН!БОРЩ]

Авторы: Das!Борщ [идея, сеттинг и иллюстрации:  Das_diz, сюжет и изложение:  Mahonsky и  Johnny Muffin ]
Персонажи: Артур Кёркленд, Франсис Бонфуа, Арчибальд.
Жанр: фентези!АУ, самоирония, приключения, дипломная работа
Рейтинг: pg-13
Саммари: Как известно, время легенд и великих свершений, небывалых квестов и сказочных приключений сходит на нет, едва мир покидает магия. Но у Артура Кёркленда всё не как у людей.

Глава вторая. Маг, гаргулья и боевой шарф.

Глава вторая
Маг, гаргулья и боевой шарф

Всякая случайность происходит из предварительных намерений сторонних сил и одушевлённых предметов, существование которых скрыто от объекта случайных событий.
- конспект Артура Кёркленда по теории магических вероятностей.

Шэршэ ля фам.
- жизненная философия Франсиса Бонфуа.

- Ну, наконец-то. Долг платежом кра… — вышедший из сумрака господин запнулся поперёк народной мудрости и огляделся по сторонам. — Где ж этот старый хрыч?

- Дед умер. — Артур, спохватившись, что едва ли не впервые в жизни дал конкретный исчерпывающий ответ, тут же поправился. — Наверное.

- А. Ну, тогда я пошёл, — господин развернулся, да так круто, что кисти шарфа, плотным узлом свалявшегося вокруг шеи, хлестнули мага по лицу. Загадочный незнакомец уже ступил было одной ногой в черноту, из которой явился, как вдруг…

- Стоять! ─ Артур щёлкнул пальцами.

Чучело кабана, метнувшись, загородило собой проход. Артур неловко прочистил горло и сделал вид, будто так и было задумано: прежде юный маг закрывал порталы лучше всех на курсе. И не подручными предметами.

- Занятно, — задумчиво пробормотал потусторонний тип, глядя в стеклянные глаза кабана, — а не тот ли это…

Артур по примеру чучела бросился вперёд. Под ногами захрустела каменная пыль.

- Эй вы, в шарфе! Я не знаю, чем вы обязаны моему деду, но я его внук. Поможете мне — расплатитесь с ним.

- Годится, — теперь таинственный должник смотрел уже в глаза Артуру. Сверху вниз. Весьма сверху. Последний чувствовал себя неуютно, ибо черты лица незнакомца беспрерывно и неуловимо менялись, отчего казалось, будто на тебя глядит пустота. — Чем я могу помочь?

- Он, — маг кивнул в сторону Франсиса. — Оживите его.

- Не годится, — кажется, спаситель и сам был раздосадован тем, что возможность вернуть долг обломилась. — Он не вы.

- В зелье, которое выпил гаргойль, есть капля его крови. — Арчибальд, решив, что ни положение, ни Франсиса обделённый вежливостью подопечный не спасёт, выпорхнул из-за спины Артура. Дедов должник обернулся на фея.

- Занятно, — казалось, в большей степени его заинтересовали не слова, но состояние здоровья Арчибальда.

- Так что, — продолжил тот, — они родственники. Чисто технически. Посмертно. Кроме того, этот джентльмен весьма богат и отнюдь не жаден. В случае успеха он не поскупится на вознаграждение.

Возникла напряжённая пауза. Артур судорожно сжимал кулаки. Странный субъект задумчиво прищёлкивал языком. Арчибальд шмыгал носом, пожелтевшие крылья коптили. Кабан попахивал нафталином. И только виновник спонтанно образовавшегося консилиума ничего не предпринимал. Впрочем, у него имелись на то объективные причины.

- То есть сначала вы его покрошили, а теперь желаете оживить? — наконец-то оборвал тишину незнакомец. Казалось, всё это время он думал не над тем, как поступить, а над тем, как сформулировать фразу: сухой рычащий акцент с внезапными и мягкими, как комочки в манной каше, нотками, проявлявшийся тем сильнее, чем длиннее было предложение, выдавал иностранца.

- Да.

- Чтобы снова покрошить?

-Да. То есть нет. То есть да, но как-нибудь потом.

- Ясно.

Даже неуловимая изменчивость лица не могла скрыть того, что господину в шарфе ни черта не ясно. Однако он не стал тратить время на выявление конфликта, ставшего причиной столь непростых взаимоотношений, а принялся за дело: опустившись на колени перед окаменевшим созданием — всё же человеком, если пренебречь рогами, копытами и костистыми отростками — приложил ладонь к белой мраморной коже лба и зашептал что-то неразборчивое на тарабарском языке. Из-под пальцев как будто исходило синеватое свечение, тут же растворявшееся в тёмном ночном воздухе, отчего очертания лица Франсиса казались такими же призрачно обманчивыми, как и у самого мага. Свободной правой рукой тот начертал над грудной клеткой гаргойля символ, похожий на латинский игрек, окунул пальцы в мерцание, исходящее от буквы, что-то отодвинул и вытянул наружу серебристые волокна и сгустки.

- Некропсис. Секцис…Пост мортем.

С замиранием сердца наблюдал Артур за творящейся пред его взором магией, что в их глубоко гуманистическом просвещённом королевстве была под строжайшим запретом. Со страстным интересом учёного он запоминал, как огромная рука с неровно остриженными ногтями сжимает и разжимает светящийся серебристый комочек, от которого ниспадают вниз в грудную клетку Франсиса длинные волокна. С отвращением цивилизованного человека юный чародей отвёл взгляд, когда варвар оторвал что-то, вероятно, бывшее ненужным, и сунул в карман долгополого пальто. Хорошо, не съел.

Но вот оставшиеся нити и сгустки вернулись туда, откуда были изъяты. Маг стёр ладонью мерцающий знак и, глубоко вздохнув, посмотрел на Артура.

- Что ж, ― незнакомец отнял руку от головы гаргойля. В состоянии последнего положительной динамики не наблюдалось. ― У меня для вас две новости. Одна плохая, другая хорошая. С которой начинать?

Артур только было заикнулся о хорошей, как господин в шарфе продолжил:

- Начну с плохой. Я не умею воскрешать мёртвых.

Артур почувствовал, как только-только затеплившаяся надежда рассыпается в снежную пыль под шквалом холодного отвлечённого голоса. Он ведь почти поверил, что иностранец сможет помочь. Варварская магия, запрещенные заклинания…Как же так?

- И хорошая новость, ― не размениваясь на трагические паузы, продолжал тем временем колдун, ― ваш друг не умер.

Артур моргнул.

- Но он не дышит.

- Не беда, случается.

Последовал ещё один продолжительный глубокий вздох. Очевидно, варвар, протирая руки шарфом (или же шарф сам, по собственной воле, протирал ему руки?), преодолевал внутри себя языковой барьер. К тому моменту, как руки были протёрты до локтя (а Артур, томясь ожиданием, не единожды успел подумать о том, не следовало ли сделать то же перед процедурой колдовства), незнакомец наконец-то заговорил:

- Дело в том, что заклятие, наложенное на вашего врага, в силу причин, мне неизвестных, дало сбой. Именно поэтому (а также не без вашей помощи) ваш друг разбит и недвижим. Я собрал по частям то, с чем не справились вы, ─ на этом месте Артур нервно хмыкнул, Арчибальд сделал вид, что сморкается, а господин из портала продолжил так, словно читал заученный текст. ─ Что же касается недвижимости, то вам не о чем беспокоиться: на моей родине махинациям с недвижимостью магов обучают с пелёнок. Так что с рассветом ваш враг сделается здоровым и шевелящимся.

- Значит, мы в расчёте?

Арчибальд в изумлении посмотрел на своего подопечного: первый раз на его памяти Артур сказал «спасибо», ведь именно так следовало трактовать слова, выскочившие изо рта чародея будто бы невольно.

- Не благодарите прежде времени, ─ вероятно, в далёких неведомых землях колдуна такой этикет был в порядке вещей. — Моё колдовство спадёт следующей же ночью. Проклятие может снять лишь тот, кто его наложил.

- Что за проклятье?

- Трудно сказать. Куда важнее то, кто именно проклял вашего друга. ― Господин в шарфе доверительно замолчал, Артур почувствовал тревогу. ― Постарайтесь вспомнить. Может, это были вы?

- Я бы рад. Но три недели назад меня одолел неколдуй.

- Три недели назад. Занятно.

- Именно. Редкий, тяжёлый случай.

- К чёрту случай. А когда прокляли вашего врага?

- Без недели месяц как.

- Занятно, ─ иностранец задумчиво склонил голову, шарф услужливо поскреб ему подбородок.

- Ничего занятного. У него врагов хватает.

- А у вас?

В смешанных чувствах Артур посмотрел в сторону гаргойля.

- У меня нет друзей. Этого достаточно.

- Вот оно что. Видите ли, три недели назад у меня тоже начались неприятности. Мне кажется, враг у нас общий. Вероятно, мне придётся задержаться.

Сказав так, господин, имеющий неприятности с лицом (именно так решил для себя Артур), сел и принялся ждать рассвет. Из-под задравшегося пальто ослепительно сверкнули белые голые ноги, наспех обутые в расшнурованные сапоги.

- Позвольте полюбопытствовать, ― у Артура дёрнулась щека. Освободив пространство речи под едкую паузу, он хотел уже спросить, является ли подобное обмундирование, вернее, его недостаток, нормальным в тех местах, откуда прибыл колдун, как тот, хлопнув по шарфу, молниеносно сделался одетым: костюм был хорош и стоил дороже, чем всё артурово наследство с подвалом вместе взятые.

- Позвольте полюбопытствовать, — Артур был непотопляем, — как вас зовут?

Где-то за спиной усмехнулся Арчибальд, довольный стремительно прогрессирующими социальными навыками своего подопечного. Колдун вперил взгляд во мрак ночи, очевидно, высматривая там вымышленное имя по вкусу. Но то ли мрак оказался бессловесным, то ли не нашлось в нём ничего путного — лишь хмыкнул и почесал нос. Расплывчатые очертания лица пошли волнами.

- Допустим, Ёхан Шнапс.

- Допустим, из страны крестобрюхих?

- Допустим, псевдоним. Сценический. Покойный батюшка вёл семейное дело.

- Дело?

- Что-то вроде цирка.

Артур не посчитал нужным удержаться от презрительной усмешки.

- Использовать магию на потеху толпе?

- На потеху? Почему же сразу — на потеху?

- Так цирк ведь.

- Ну. Наш цирк был не очень весёлым.

Артур решил, будто Ёхан чего-то не договаривает, но виду не подал.

- В таком случае неудивительно, что вам приходится раздавать отцовские долги. Кстати, я Артур Кёркленд, достойный внук своего гениального деда, — гордо расправив хоть и старую, но добротную мантию, Артур церемонно сел и пренебрежительно махнул в сторону хранителя. — А этот старый чёрт с крыльями — Арчибальд. Фея, находится у меня в услужении.

Сидя верхом на книге, подлетел упомянутый слуга и, зависнув в воздухе между Артуром и Ёханом, выудил из кармана миниатюрную трубочку, которую немедля начал набивать курительной пыльцой. Если судить по цвету, её назначение было антипростудным. (Как известно, феи много курят и не всегда табак.)

- Во-первых, «фея» здесь ты, притом недоученная, а я дух-хранитель, — пара коротких свистящих вдохов, и трубочка задымилась. — Во-вторых, не я нахожусь в услужении, а ты — у меня на попечении, — на этом месте Арчибальд наставительно выдохнул в лицо Артуру облако серебристого дыма. — В-третьих, я ещё хоть куда. В-четвёртых, ты забыл представить Франсиса. И, соответственно, в-пятых, ничего, что вы расселись прямо на крыльях нашего каменного гостя? Я, конечно, не скульптор, но если при вочеловечивании у статуи чего-нибудь отломается, думаю, потом нашему памятнику свободной любви будет кой-чего не хватать.

Артур спешно подобрал подол мантии и с некоторой брезгливостью отступил в сторону. Проследив за перемещениями подопечного, Арчибальд выдохнул дымовую завесу аккурат в тот момент, когда маг раскрыл рот, чтобы выразить мнение о перечисленных пяти пунктах. Он даже хотел прибавить пару слов о пользе курения, но…

- А кабана как зовут?

Ёхан, не проявивший особого интереса к внутрисемейной перепалке и отмахнувшийся от потенциальной угрозы оттоптать пациенту что-нибудь важное, вернулся к пристальному созерцанию стеклянных глаз чучела. Впервые в жизни Артур почувствовал, каково это: не знать, что ответить.

- Э… Не знаю. Кабан. Питер.

- Вот оно что.

Время текло к рассвету медленно, но незаметно. Артур боролся со сном. Арчибальд менял порошки в трубке. Ёхан время от времени осторожно простукивал гаргойля, проверяя надёжность стыков и прочность камня. Тускли звёзды, светлело небо, вперемешку с туманом беззвучно шла вода по руслу реки. Где-то далеко на востоке уже копошилась заря. Франсис по-прежнему лежал спокойно, с каменным выражением лица, и, к сожалению всех собравшихся, это не было фигурой речи.

Постепенно пробуждался город, и верхний, и нижний. Над головами шагали, цокали копытами, гремели колёсами. Франсис лежал. Утро кренилось к полудню. Собравшиеся под мостом пребывали в глубоком замешательстве.

- Кхм, — подвёл итог безмолвному консилиуму Артур.

- М-да, — не смог не согласиться Арчибальд, выворачивающий наизнанку последний кисет с курительной пыльцой.

- Занятно, — пробормотал Ёхан, и на безликом лице как будто промелькнуло некоторое подобие чувства вины.

- С другой стороны, он и прежде жаворонком не был, — Артур повел плечами.

- Прежде он и статуей не был. — Арчибальд поскреб подбородок. — Колдун заморский, ты что натворил? В саду его теперь ставить, что ли?

- Думаю, ему нужно напутствие, — пожалуй, словам Ёхана можно было бы поверить, когда б к уверенности не примешивалась импровизация.

- И какое же? Плодитесь и размножайтесь? — юный маг нервно хмыкнул. Всякий раз, исполнившись чувств, он смущался и выдавал какое-нибудь из дедушкиных изречений. Иногда наобум.

- Я бы сказал: крошитесь и просыпайтесь.

Арчибальд, имевший характер азартный и безудержный, уже готов был предложить ещё парочку вариантов, но…

- Цыц! — Ёхан кивнул в сторону Франсиса: камень на шее лопнул, словно скорлупа и трещина, ведомая легким ритмом, поползла вверх и стала разрастаться в стороны. Раз-раз, раз-раз, раз-раз... цок-цок.

- Это же…

С левой стороны моста, прорываясь сквозь сутолоку дорожных звуков, становясь всё явственнее, доносился перестук каблучков. Не было ни сверху, ни снизу такого человека, который бы не знал, что ровно в половину первого дочь начальника городской стражи, недоступная прелестница, повсюду сопровождаемая сердитым братом, идёт по мосту из нижнего города в верхний, чтобы принести папе свежих булочек к обеду. Милая семейная традиция, о нерушимость которой разбилось вдребезги не одно пылкое сердце. Вот и сейчас, чем ближе подходила нежная Эрика, тем, тоньше становились каменные покровы на теле Франсиса. Вот её ножка ступает прямо над ними — лопается камень, сковывавший сердце благородного дворянина.

Процесс вочеловечивания был столь стремителен, что ни фей, ни оба колдуна и глазом моргнуть не успели, а Франсис уже карабкался вверх, к перилам моста, смахивая попутно остатки каменной скорлупы.

- Господин Ёхан, — брови Артура странно подёргивались, уши стремительно краснели. — Просто убейте его. И мы в расчёте.

Но колдун как будто вовсе не слышал отчаянной мольбы. Он разглядывал ожившего.

- Занятно. Стойте, пожалуйста.

Кисти шарфа вспорхнули ввысь, ухватили дворянина за голые щиколотки и рванули вниз. Тот рухнул на доски так изящно, будто подобная сцена повторялась в его жизни из утра в утро вот уже не первый год.

- Мы незнакомы. Меня зовут Ёхан, и вы должны мне денег.

Нечто угрожающее крылось в непроходимой вежливости, с которой изъяснялся обладатель рукастого шарфа. Однако Франсису как будто полегчало: изумлённо проморгавшись, он огляделся по сторонам.

- Мне нужно догнать Эрику…

- Сначала вы мне скажете, кто вас проклял, а потом можете бежать за той дамой и умирать со стрелой в голове, хорошо?

- Представить не могу, кто этот злодей, — поднявшись ещё более изящно, чем упал, недавний гаргойль принялся придирчиво изучать лохмотья, в которые превратилась одежда: подтянул, подвязал, оторвал — и вот уже под мостом стоит не оборванец, но знатный франт в карнавальном костюме бродяги. — Если вам, месье, позарез нужно кого-нибудь арестовать, берите его. — Франсис махнул в сторону Артура. — Он меня почти что убил.

Почти что убийца лишь скрипел зубами. В скрипе этом тесно переплелись негодование, отчаяние и злость: разве можно признаться своему лучшему врагу в том, что пожертвовал неприкосновенным запасом своего наследства, чтобы спасти его? Разве можно рассказать заклятому другу о том, что едва не убил его по неосторожности, а не по расчёту? Впрочем, душевные метания Артура остались незамеченными, беседа шла своим чередом.

- Я не из полиции, у меня здесь личный интерес.

- О! И как же зовут ваш интерес? ─ оживился рыцарь любви. ─ Я вам с радостью помогу.

- Поможете. Если вспомните, кто вас проклял.

Глаза Франсиса, полыхнувшие было любопытством, наполнились скукой. По его горячему убеждению, жизнь, особенно в первой половине дня (до пяти часов вечера), должна быть наполнена исключительно приятными и красивыми вещами. Решать проблемы в первой половине дня — противоестественно (равно как и во второй, ведь в это время суток их должно создавать). Однако было очевидно, что господин, назвавшийся Ёханом, так просто не отстанет.

- Это потребует времени: мне нужно подумать о каждой даме, которую я люблю.

- Должно быть, у вас большое сердце.

- И короткая память, ─ добавил Артур, несколько задетый тем, что не принимает участия в беседе взрослых людей.

- Артюр, память не самый важный орган в теле мужчины, в твоём возрасте пора бы знать, — ловко парировал Франсис и тут же, не менее ловко избегая словесной баталии, обратился к Ёхану. — Вы, кажется, упоминали о деньгах. Сколько я вам должен?

- Я ещё не решил.

- Просто чудно, — радость Франсиса была искренней. Столь же искренним было непонимание прочих собравшихся. — Хотя бы с этим мне не придётся возиться прямо сейчас.

- Прямо сейчас, джентльмены, — церемонно и наставительно начал Арчибальд, ─ я обращаю ваше внимание на то, что перечислять имена врагов следует не под мостом, но в уютной гостиной, предварительно уволив, либо убив всех слуг в доме.

- Иными словами, — Артур изумлённо вздернул бровь, — ты готов отдать жизнь за моё гостеприимство?

- Иными словами, мой непрозорливый друг, он приглашает нас ко мне, ведь у тебя нет уютной гостиной.

- У тебя везде уютно, где есть голая женщина.

- Уютно — там, где она может появиться. Добровольно.

- Что-то не припомню, чтобы тебя приводили на аркане.

- Мой целомудренный друг, кажется, тайна твоей невинности разгадана: ты не в состоянии отличить голую женщину от лучшего друга…

Перепалка всё длилась и длилась. За это время Арчибальд где-то разжился курительной пыльцой, а Ёхан затворил портал, после чего вся компания (под аккомпанемент перебранки), не привлекая внимания горожан, отправилась вверх по мосту. Впереди шёл, разумеется, Франсис, потому как лишь он знал дорогу к собственному дому. Артур шествовал почти что вровень и, памятуя о том, что всякий раз забывает о месте жительства Франсиса, как о дурном сне, старался не ускорять шаг, что было весьма затруднительно ввиду разгорячённого спора. Третьим следовал Ёхан. Он то молчал, то бормотал что-то в шарф. Чуть поодаль парил на книге Арчибальд, разрывающийся между желанием поболтать и всё-таки подслушать, о чём именно бубнит колдун. Завершало шествие чучело кабана, покорное, словно сдавшийся врагу корабль на буксире. Видит бог, из всей честной компании кабан выглядел наиболее естественно.

- Вот же она! Прелестница…

- Номер сто двадцать пять.

Гостиная и впрямь была уютной. Старинные кресла поскрипывали, но добротно держали вес любого посетителя и, казалось, нет такого человека, которому бы было неудобно в них присесть. Софа зарождала в каждом, даже самом унылом скептике желание раскинуться с бокалом вина или томатного сока (ведь и скептики, случается, бывают трезвенниками). Драпировки на стенах, пара старинных канделябров с огарками свечей, тонкий, но мягкий ковёр, скрадывающий звук шагов ─ казалось, хозяин старается поддерживать здесь ощущение организованной небрежности и чистоплотной неубранности. Гостиная была в полном распоряжении собравшихся: Франсис выплатил слугам внеочередное жалование и, распорядившись подать гостям поздний завтрак, плавно переходящий в лёгкий обед, велел отправиться к ратуше и устроить там забастовку в знак протеста против надругательства над красотой, которое происходило всякий раз, когда жители нижнего города принаряжались в модных салонах верхнего города.

День был в самом разгаре, хозяин дома, всё это время трепетно перебиравший сокровища своих любовных переписок, победоносно взмахнул маленьким конвертом. Едва ощутимо пахнуло запахом лёгких игристых вин и невесомым южным ветром. Артур глянул на Франсиса тем же скучающим взглядом, каким прежде бороздил просторы глобуса, истыканного шпильками в тех местах, где, предположительно, проживали наиболее вероятные враги. Глобус сделался похожим на ежа.

- Да нет же, теперь-то я вспомнил. — В порыве уверенности Франсис смахнул с земного шара все колючки. — Сладкоголосая прелестница Веве Варгас: рыжие кудряшки, а глазки-глазки… нет, глазки не помню, не разглядел. Помнишь, нет? Жуткий скандал был, ну же! Прошлым летом она вместе с женихом гостила здесь у своего дедушки. Припоминаешь? Ты мне ещё дал кое-какой порошок, а потом вдруг выяснилось, что прелестница на самом деле прелестник, Венециано, и что её, то есть его, хотели обманным образом спихнуть замуж. Бедный мальчик.

- Венециано?

- Да нет же, Людвиг, жених, — Франсис хлопнул конвертом о стол, — говорят, с тех пор он сторонится девиц. Такая травма. Загубленная юность. А всё твой порошок.

- А всё твои длинные руки.

- Постойте. — Ёхан, которому с непривычки непросто было переключаться с верхнегородского диалекта Франсиса на нижегородский Артура, заговорил на их смеси, так что теперь с трудом внимали оба спорщика. — Не тот ли это самый Людвиг, старший брат которого был феодалом чёрного замка?

- Почему же был? И сейчас есть, теоретически. Старшего зовут Гилберт, он мой закадычный друг. Он недавно исчез.

- Не без моей помощи.

- Что ты сказал?!

Письма взлетели в воздух. Франсис вскочил на ноги и схватился за лежавший под рукой нож для конвертов, вознамерившись тут же наделать в новообразовавшемся враге дырок, но замешкался на секунду: обеспокоившись не то перспективой чистить диваны от крови, не то идеями гуманизма, не то утратой единственного источника информации о состоянии друга. Шарф Ёхана, не обременённый душевными метаниями то ли ввиду отстутствия души, то ли ─ её, души, черствости, схватился за Франсиса, сжав того поперек тела так, что затрещали рёбра. Благородный юноша вцепился свободной рукой в агрессивную ткань, перехватил нож и приставил к шарфу, решив, видимо, проткнуть его вместе со своим животом. Мутное лицо мага оставалось спокойным, словно такой поворот событий был для него делом будничным.

Артуру вдруг вспомнилось, как однажды в Колдулище, ещё в первом семестре, им читали курс со смешным названием «Культура общения в ситуации рукопашного боя с применением магического инвентаря и подручных предметов». Видимо, для всякой смешной теории настаёт время серьёзной практики.

- Господа, настоятельно предлагаю переговоры.

Изящная чашечка кофейного колониального сервиза, некогда привезённая из-за восточного океана почтенным отцом семейства Бонфуа, просвистела мимо сына, которому ничего не оставалось, кроме как отпустить шарф и поймать фамильную ценность. Франсис заглянул внутрь. Кофейная гуща разметалась по стенкам — контуры замысловатого узора перетекали друг в друга, змеясь и неуловимо изменяясь.

- Кхм. Должно быть, ваша, — Франсис передал чашку шарфу, шарф — Ёхану. Путы ослабли. ─ Позвольте все-таки уточнить, где конкретно сейчас находится Гилберт?

- На своем привычном месте, поверьте.

- Охотно. ─ Присев на диван, Франсис стер кружевной салфеткой выступившую на ладони кровь. ─ И всё же, какой конфликт заставил вас скрестить с ним шпаги, или что вы там скрещивали?

- Ничего личного. Я просто возвращал долг. Прошлой зимой у одного человека возникли к нему серьезные претензии.

Артур хмыкнул. Кем был отец этого странного циркача и что за жизнь он вёл, если сыну приходится расплачиваться таким образом?

- Прошлой зимой? ─ Франсис задумчиво поскреб подбородок. ─ Позвольте усомниться, ведь не далее как месяц назад Гилберт приезжал в гости и мы отменно покутили, как раз перед тем, как он исчез…Ох.

- Что ж, — обрывая напряжённую паузу, он воткнул спицу в израненный континент. — Чёрный замок, значит. Ёхан, вы не сотворите портал?

- Не сотворю.

Маг поставил чашку на столик и подошёл к глобусу.

- Портал — быстро, но заметно. К тому же не так давно, возвращая очередной долг, я лишился прав на открытие межгосударственных порталов.

Артур нахмурился. Кем бы ни был его странный должник, он явно что-то скрывал. И, вероятно, изменчивое лицо было не столько проблемой, сколько маскировкой.

- А как же тот портал, что перенёс вас сюда?

- Он был сотворён много лет назад вашим дедом. Я здесь ни при чём.

- И что вы предлагаете?

Франсис подошёл к глобусу, встав между магами. Кажется, он был раздосадован и разочарован: зачем вообще нужна эта мудрёная магия, если придётся трястись в карете по местности, пересечённой дремучими лесами, ущельями и бандитами? К тому же, сохраняя инкогнито, без слуг, удобств и трёх сундуков сменного белья.

- Я… Позвольте, — не дожидаясь ответа, Ёхан выдернул шпильку из хитроумной причёски Бонфуа и воткнул аккурат туда, где находился верхнее-нижний город. — Мы ведь здесь, так? Недалеко. У вас тут всё ближе, чем вы думаете. Полагаю, за ночь управимся.

- Как?

- По воздуху, конечно же.

И настала ночь. И они полетели. И юные звёзды глядели им вслед.

Артур, конечно же, мчался на кабане. Арчибальд всё так же — в книге, подмышкой у подопечного. Франсис, после заката вновь обернувшийся гаргойлем, со свистом рассекал каменными крыльями прохладный ночной воздух. Состязание в скорости и ловкости не прекращалось ни на минуту. Ёхан летел, лёжа на спине, задумчиво глядя в чёрное небо, послушный шарф грёб на запад и немного на север. Казалось, колдун никуда не торопился, но каким-то образом то и дело оказывался впереди прочих. И Артур, и Франсис, время от времени пролетавшие над ним, могли поклясться, что Ёхан спал. Его неуловимо изменяющиеся черты будто замерли и сквозь них проступало нормальное человеческое лицо.

- Знаешь, Артюр, кажется, где-то я его уже видел. Откуда он?

Маг поёжился. Плотная мантия защищала от холода высоты не так хорошо, как каменная шкура — размениваться на разговоры не хотелось.

- Из цирка.

- Хотел бы я посмотреть на остальную труппу.

- Что-то мне подсказывает, насмотришься ещё.

- Правда, что ли?

- Чашка твоя была.

Дёрнув кабана за клыки, Артур рванул вперёд, оставляя позади своих невольных товарищей по беде.

Компания трижды успела пересечь линию горизонта, прежде чем небо начало подрагивать в предчувствии нового дня. Ёхан перевернулся со спины на живот и теперь внимательно разглядывал проносящиеся под ними окрестности. Горы, хоть и не высокие, но извилистые, были сплошь и рядом утыканы лесом, но и тот не мог скрыть громаду замка, плоско черневшего на макушке одной из них. От замка их отделяло несколько десятков километров, от рассвета — час.

- Опаздываем.

- Ещё бы, — не замедлил согласиться с Ёханом Артур, продрогший до костей, что пагубно сказалось на его природной ворчливости. — А всё потому, что кое-кто собирается в поход, как на бал.

- Артюр, если человек не хочет, как ты, ходить в мешке, в этом нет ничего дурного. Не могу же я, в самом деле, явиться перед своим обидчиком в лохмотьях.

- Если нас схватят в лесу, ты явишься перед своим обидчиком в переломах. Гарантирую.

- Артюр, вассалы Гилберта весьма дисциплинированы и…

- И не будут вмешиваться, пока я буду ломать тебе кость за костью.

- Через полчаса снижаемся.

Ёхан, ещё к концу минувшего дня начавший воспринимать перепалки Франсиса и Артура как неизбежный шум окружающей среды, приспособился вставлять собственные реплики так, чтобы быть услышанным обеими сторонами.

- Если я верно помню, там неподалёку проходит старая дорога.

- Что-то никакой дороги не видать, — усомнился Артур, глянув в том направлении, куда указывал Ёхан.

- Она под обвалом. Потому и старая. Забросили.

Артур уже готов был в который раз выразить свои чувства по отношению к участникам похода, излишне щепетильным в вопросах внешнего вида, однако Франсис перебил на полуслове.

- Плохие новости. Снижаемся сейчас.

Дело, и впрямь, было плохо. Каменные крылья гаргойля с каждым взмахом становились всё более прозрачными.

- Рановато ты сегодня.

- Черт бы побрал часовые пояса!

Однако вновь обстоятельства не дали Артуру поворчать всласть: крылья гаргойля растворились окончательно и, теряя на лету каменную шелуху, Франсис рухнул вниз.

- Что ж ты маленьким не сдох, — выругался сквозь зубы маг и, накренив кабана, помчался догонять Франсиса.

Ёхан мягко планировал вниз и внутренне удивлялся тому, как два человека и чучело кабана могут выбить из земли такое внушительное облако пыли и сваляться в такую кучу, что не сразу определишь, где чьи ноги, а у кого и вовсе копыта.

- И кто тебя просил, — скатившись с кабана и откашлявшись, проворчал Франсис. — Свалился бы в озеро. Искупался.

- Какое ещё озеро? — Артур потирал ушибленную голову. — Не было тут…

- Волшебное озеро, — перебил Ёхан, мягко сошедший с воздуха на землю. — С высоты его не видно. К нему ведёт случайная тропа. Если оно захочет.

- А неколдуй оно, часом, не лечит?

- Оно случайно волшебное. — По голосу Ёхана трудно было сказать, шутит он или же серьёзен. — Как правило, в него лезут от отчаяния. И оно помогает. Или не помогает.

- Предлагаю проверить на винососе. — Артур вытащил из-под кабана книгу. — Арчи, ты там живой?

Соскользнув со страниц, на траву плюхнулся фей. Изрядно помятый, но целый.

- Затрудняюсь ответить.

Артур нахмурился. Фей совершенно точно помялся не от скоропостижного приземления. Будь всё так, разговаривал бы он другими словами. Расправив крылья, Арчибальд вспорхнул, чтобы оглядеться.

- О, а вот и случайное озеро подоспело. Ёхан, вы и ему задол… кхм, — фей осёкся под пристальным взглядом колдуна и притворился кашляющим. Весьма неловко, так как и Франсис, и Артур удивлённо уставились на иноземца.

- Как я уже говорил, было у меня здесь дело. — пространно ответил Ёхан. Зашуршали кусты за спиной. Колдун обернулся. — А вот, кстати, и дело.

Как по команде, прочие оглянулись.

- Ёхан, оно из вашей труппы? — природное любопытство Франсиса в который раз взяло верх над здравым смыслом. Вышедший из чащи огромный белый волк обернулся в его сторону и недобро прищурил налившиеся кровью глаза.

- Какой труппы?

- Ну, цирковой. Артюр говорил, вы из цирка.

- Нет. — Ёхан усмехнулся. — Оно из другого балагана.

Волк передёрнул ушами и неспешно направился к колдуну.

- Занятно. Не рассвело еще, вроде. — Ёхан шагнул вперёд, обошёл Артура и Франсиса. Ладони шарфа жёстко и предостерегающе хлестали воздух. Волк выжидающе замер.

- Однажды я уже пощадил тебя. Второго раза не будет.

Из звериного горла вырвался клокочущий хрип. Как если бы когда-то давно волк умел говорить, но со временем позабыл искусство речи. Однако зверь не стал нападать. Вновь передёрнув ушами, лишь рыкнул. И в этом как будто можно было узнать раздражение и разочарование.

Вновь затрещал обступивший берега озера густой кустарник, нехотя выпуская из колючих объятий небольшой отряд, во главе которого был высокий светловолосый рыцарь.

- Озеро перестаёт быть случайным, — тихо хмыкнул Ёхан.

- Князь Иван, у меня в плену ваша сестра, — не тратя время на приветственные речи, начал рыцарь. — Если не хотите, чтобы ей причинили вред, снимите шарф.

@темы: Волшебство, которого нет

---

Волшебство, которого нет. Глава первая.

[УРАН!БОРЩ]

Авторы: Das!Борщ [идея, сеттинг и иллюстрации:  Das_diz, сюжет и изложение:  Mahonsky и  Johnny Muffin ]
Персонажи: Артур Кёркленд, Франсис Бонфуа, Арчибальд.
Жанр: фентези!АУ, самоирония, приключения, дипломная работа
Рейтинг: pg-13
Саммари: Как известно, время легенд и великих свершений, небывалых квестов и сказочных приключений сходит на нет, едва мир покидает магия. Но у Артура Кёркленда всё не как у людей.

Глава первая. Внук чародея.

Глава первая
Внук чародея
Как и всякая катастрофа, приключение начинается с благих намерений и неверно истолкованных слов.

Господи, что за фигня?
— Иона.

Вечер опустился на город кое-как: без особого желания на небе проявились созвездия; в местах скопления людей с неохотой сгущался мрак, оставляя просветы вокруг керосиновых фонарей, отчего у не искушённых в научном прогрессе граждан создавалось впечатление иллюминации и стабильности. Надвигалась ночь. Но всякий, кто располагает мыслью в условиях бессонницы, обречён понимать: нет на свете ничего более ложного, чем ночь, надвигающаяся на город кое-как и несущая с собой кое-какие впечатления. Можно даже предположить, что не существует ночи как природного явления — есть лишь временное помрачнение в глазах человека, приносящее с собой сонливость разума и бездействие тела.

Именно в этом был страстно убеждён некий молодой учёный, вот уже который год подающий надежды и берущий взаймы. К слову сказать, последнее происходило значительно чаще первого, отчего поначалу все обитатели Туманного квартала Нижнего Города полагали, что по истечении нескольких десятилетий обозначенный выше молодой учёный сделается немолодым шарлатаном, достойным преемником своего деда, бывшего большим другом короля и изобретателем чёрной материи, компактно умещавшейся аккурат внутри дедова кошелька и превращавшей золото в ничто. После многолетних успешных испытаний на базе государственной казны, король отправил своего друга тайным диверсантом в путешествие по дальнему и ближнему зарубежью. Принимая во внимание долгосрочность экспедиции, дед опечатал дом, откуда предварительно вынес все ценное имущество, разложил его по сундукам и на каждый посадил по родственнику — таким образом семейное древо всем составом покинуло территорию королевства и, по слухам, пустило корни за одним из трёх морей.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что когда спустя без трёх лет четверть века в заколоченном доме сам собою народился двадцатидвухлетний внук того самого деда, старые слухи, напитавшись большими ожиданиями, зацвели буйным цветом. Горожане, предвкушая повторение скандальных экспериментов над государственной казной, запаслись золотом, дабы посредством кредитов не позволить безденежью преждевременно задушить таланты юноши. Но тот, с лёгкостью овладев искусством создания чёрной материи, против всех ожиданий обратился к самому зауряднейшему из всех ремёсел: к магии.

Удивишь ли современного человека магией? В наш век, когда наколдовано столько, что без опасений схлопотать проклятье не задавишь даже подозрительно докучливую муху, магией не удивишь решительно никого. Естественно, что едва новоявленный внук закончил с отличием первый семестр Королевского Профмагучилища, для краткости именуемого колдулищем, кредиторы разочарованно разбрелись в стороны, позабыв и о долгах, и о процентах. Зато к дверям юного дарования стали подтягиваться простые обыватели, лишенные духа авантюризма, зато в избытке наделённые бытовыми проблемами, решение которых без помощи магии было пусть и возможно, но излишне хлопотно.

Но вернемся к началу. На город кое-как опустился вечер. А в подвале некогда пустующего дома сумбурно сидел на стуле Артур Кёркленд. Природа, наградив юношу пытливым умом и амбициями поистине колоссальных размеров, поленилась одарить его соответствующим ростом, телосложением и благородством профиля, отыгравшись разве что на бровях, столь изобильных и густых, что те, казалось, жили на бледном лице своей жизнью. Угнетаемые чувством глубокой озабоченности, сейчас они были сведены к переносице, напоминая лохматых горных козочек, смиренно склонивших головы на водопое. Бездипломный специалист колдодейства и чаровства был временно отстранён от дальнейшего попрания магической науки по причине неплатёжеспособности. Но отнюдь не трудности экономического характера, вытесняя сон, вселяли тревогу в его ясный и ловкий ум.

В тесном каменном брюхе подвала плавали запахи волшебных трав и зелий, книжная пыль, свечной чад и винные пары. Под действием этой нехитрой комбинации ферментов вот уже третью неделю к ряду в голове Артура переваривалась одна и та же мысль: что-то не так. Ни усваиваться, ни покидать организм естественным путём мысль не желала. Где-то на столе, погребённые под завалами обрывистых научных соображений, томились договоры на оказание магических услуг третьего сорта (только такими и дозволялось промышлять студентам и необразованным чудотворцам), аванс за которые благополучно исчез, как это в принципе часто случается с деньгами. Если верить этим самым договорам, две недели назад Артур должен был заколдовать чайный сервиз от разбивания, неделю назад — заговорить черепичную крышу от протекания, а два дня назад — зашептать ступеньки от скрипения. Но так как ничто из перечисленного выше не было выполнено, со дня на день следовало ожидать раздосадованных и даже разгневанных заказчиков, забалтывать их насмерть (не колдовством, но извинениями, конечно же) и, наконец, браться за работу. Но Артур не мог.

В этом и заключалась проблема. Неколдуй. Именно так решил Артур тремя неделями ранее, встав по утру не с той ноги и сотворив на завтрак кофе вместо чая. Неколдуй время от времени приключался с каждым волшебником, но, слава богу, современная медицина предлагала множество действенных средств: стояние на голове, обливание холодной водой, восьмичасовой сон, умеренное питание, прогулки на свежем воздухе, собирание грибов и марок и даже терапевтическая рубка дров. Однако ничто из перечисленного выше Артуру не помогло. Напротив, ему казалось, что неколдуй лишь усилился.

Как назло, в то же самое время, три недели назад (и Артур видел в этом совпадении некую гнетущую судьбоносность), бесследно исчез последний и единственный слуга Арчибальд, доставшийся в наследство вместе с увесистой книгой заклинаний. Дед, после изобретения чёрной материи охладевший к магическим искусствам, использовал фолиант в качестве устрашения: если вдруг в дом наведывались кредиторы, он доставал книгу из шкафа, клал на стол и как бы невзначай раскрывал на странице, изображавшей наиболее отвратную пентаграмму, окружённую кровавыми узорами и таинственными буквами. Дед задумчиво глядел на пентаграмму, обреченно поглаживал особо непривлекательные символы, а глаза его выражали печаль и скорбь. Раскаяние и стыд тут же начинали выражать глаза кредитора, как если бы он сам был должником и пришёл просить об отсрочке. Что и говорить, метод действовал.

Но однажды явился не разгневанный господин в дорогом костюме, а маленькое существо, похожее на большую бабочку. Существо сотрясало ручками, сыпало оранжевой пыльцой деду на лысину и разговаривало словами, смысл которых Артур, тогда ещё юный, постичь не мог. Конфликт разрешился неожиданной, но безоговорочной победой деда, резко захлопнувшего древний том, между страницами которого неосторожно порхал бесстрашный спорщик.

- Вот эта книжка, внучек, — изрёк дед, посмотрев в сторону шкафа, где всё это время Артур играл в пирата, попавшего в плен к безжалостным врагам, — достанется тебе в наследство.

Дед не соврал. Спустя много лет Артур действительно получил книгу. Фолиант, как ни в чем ни бывало образовавшийся на пороге дома одним погожим утром, был покрыт коркой морской соли, а на корешке виднелась залысина: вероятно, какой-то малограмотный вандал отхватил сгоряча клок страниц. И всё же, бесспорно, это был он, завещанный дар. К нему прилагался и Арчибальд. Запертый между страниц, он сделался частью наследства, чему конечно же не был рад, то и дело порывался уйти, но всякий раз, влекомый силой магического завещания, возвращался.

Третью неделю длился неколдуй. И третью неделю отсутствовал Арчибальд. «Что-то не так», — в который раз подумал Артур. И хотел было подумать что-то ещё, как послышался деликатный, но настойчивый стук в парадную дверь. И тут же следом — скрип.

Посетитель вошёл без приглашения. Рука Артура потянулась к договорам на оказание магических услуг. Шаги неизвестного уверенно раздались над головой: тот пересек коридор, очевидно зная, куда идти. «Нет документа — нет доказательств», — подумал Артур и сделал большой глоток вина, запивая договор на заколдовывание чайного сервиза. Вино отчаянно кислило, договор безбожно горчил. А незваный гость, словно выжидая чего-то, уже топтался за дверью в подвал. Договор на черепичную крышу встал поперёк горла. Артур малодушно поперхнулся. Дверь в подвал распахнулась. На пороге стоял…

- А, это ты, — мгновенно взяв себя в руки, протянул Артур, изображая голосом разочарование, раздражение и недовольство. — Приличный человек входит по приглашению, а не крадётся, как трусливый вор. — Артур церемонно постучал себя по груди и кашлянул.

- Нездоровится? — с надеждой поинтересовался гость, легко, не потревожив и пылинки, спорхнув по каменным ступеням с грациозностью и изяществом, неизменно раздражавшими самые глубинные образования артуровой души, в существовании которой многие сомневались.

- Обедаю. — Маг показательно отпил вина. Черепичная крыша царапала пищевод, застряв где-то на полпути к желудку. В глазах гостя, голубых, как сушеные незабудки, столь полезные при кашле, мелькнули суеверный ужас и недоверие.

- Я могу зайти попозже, — совладав с собой, он грациозно попятился назад, нащупывая пяткой ступеньку. Артур покосился на последний договор, покачал головой и милостивым взмахом руки указал гостю на стул, заставленный банками с маринованными божьими коровками.

- Какого чёрта тебе здесь нужно, Франсис? Излагай кратко, видишь — я занят.

Франсис и Артур были заклятыми друзьями с первого мига знакомства. Оба отлично помнили тот злосчастный день, правда, если выслушать подробный рассказ каждого, то можно подумать, будто речь идёт о двух разных днях, случившихся в разное время в разных частях света с людьми совершенно разными.

Как бы то ни было, с тех пор они никак не могли перестать общаться. Франсис трепетно берёг целомудренность Артура, уводя всякую девицу, неосторожно оказавшуюся поблизости. Маг же, в свою очередь, самоотверженно и неустанно прививал другу пуританское понимание жизни, слой за слоем накладывая на него чары уродства, отчего тот с каждым разом делался лишь красивее: даже светлые кудри, которые по всем расчетам давно должны были покинуть голову, становились шелковистей и гуще. Помимо прочего дружба подпитывалась пикантной городской легендой, будто четверть века назад дед юного мага оказал матери юного франта некую деликатную услугу, за которую получил половину дворянского состояния и в результате которой якобы в скором времени свету явили младенца, впоследствии названного Франсисом. Слухи обуяли город как пожар. Не вынесши позора, кроткая матушка Франсиса сбежала с поручиком, а благочестивый отец женился на русалке и ушёл жить в море. В свою очередь, Артур, едва вернувшись на родину, приложил все усилия, чтобы дискредитировать сомнительные пересуды и развеять любые подозрения в родстве: отрастил легендарные брови, надорвал голос и постригся так, словно месяц назад чудом не умер от брюшного тифа. Он не любил всё то, чем восхищался Франсис, и обожал то, что его гипотетический побочный дядюшка терпеть не мог. Словом, они говорили на разных языках.

Однако вопреки этому в данный момент Артур, желая вернуться к тоскливым думам о природе своего трехнедельного недуга и тревоги, намеревался поскорее выяснить, отчего его другу приспичило заявиться в гости на заре ночи.

- Какого чёрта тебе здесь нужно, Франсис? — собрав всю вежливость, на какую был способен, Артур сделал первый ход.

- Видишь ли, мой астрально одарённый друг, — Франсис решил начать издалека, — мне нужна некоторая помощь.

Повисла напряжённая пауза, какие обычно не несут ничего хорошего и предрекают многие беды, долгие странствия и затяжной насморк. Но так как никто из присутствующих в подвале не осознавал фатальность произнесённых слов, через пару мгновений пауза сделалась театральной.

- Аптека через дорогу, — отрезал Артур, преумножая в себе чувство значимости.

- Дочь аптекаря в монастыре, — отрезал ещё мельче Франсис, преумножая в собеседнике скрытое чувство зависти. — На сей раз дело не в женщинах.

Чародей брезгливо поморщился. Мастер сладостных утех укоризненно вздохнул.

- Я хочу совершить подвиг во имя города и человека.

- Покидаешь страну? Моё благословение.

- Как тебе, вероятно, известно, — продолжил Франсис, невозмутимо сделав вид, будто Артур зевнул и из его открытого рта не вытекло ни слова, — последние три недели нашему городу досаждает гаргойль.

Франсис приосанился и просиял. Артур откинулся на стуле и потянулся рукой назад.

- Два сорок, — сказал он, стукнув по столу колбой с зельем. — Брызжешь на ожившую особь, крошишь камень, посыпаешь дорожки в саду.

В глазах Франсиса всколыхнулся ужас, как если бы он вдруг осознал, что надел шляпу, которая не подходит к костюму. Однако Артур не придал этому значения: не в силу беспечности, но по привычке, ибо никогда не воспринимал Франсиса всерьёз.

- Артюр, тебе недостаёт души. Не зря я говорил о подвиге во имя человека! Только представь, а если гаргойль — очаровательная невинная дева, чьей юности позавидовал некий гадкий отвратительный колдун, которому суждено истлеть в забвении и одиночестве? Это я сейчас, конечно же, не о тебе. Или, скажем, несчастный заколдованный юноша. Что, если на самом деле это благородный, знатный, прекрасный душой и телом человек, чистый помыслами — настоящий рыцарь любви? Только представь, как терзается этот несчастный, которого, должно быть, прокляла какая-нибудь старая бессердечная ведьма. Разве можно, чтобы такого замечательного человека казнили, убили, будто зверя? Какая потеря для общества! Ведь можно расколдовать его, вернуть эту сладкую розу человечеству, попутно получив уважение, любовь и благодарность. Как хорошо, что только я, мужчина чуткий и сострадательный, знаю, что по ночам создание прячется от людей под старым Южным мостом… Ой.

- Два тридцать. — Артур брякнул о стол второй склянкой. Казалось, он хотел что-то добавить, но Франсис, как будто торопившийся, с несвойственной суетливостью уже тараторил слова благодарности.

- Я знал, что ты поймёшь. Не переживай, мой нежданный друг, я никому не скажу, что у тебя тоже есть сердце.

Схватив бутылёк, благородный юноша помчался к двери.

- Два тридцать. — Ещё ни одному человеку не удавалось подкупить Артура лестью и скрыться, не заплатив. С другой стороны, утверждать подобное опрометчиво, принимая во внимание тот факт, что никто особенно и не пытался.

- Лучше принесу тебе бутылку приличного вина, мой неприхотливый друг. Отметим мою победу и торжество гуманизма! Я не могу смотреть на то, как ты хлещешь винный уксус.

Артур скрипнул зубами. Франсис скрипнул дверью. Как правило, они расставались, не прощаясь. Маг слушал, как по коридору над головой торопливо шагают к парадному выходу.

Франсис покинул дом. В голову вновь застучала мысль: что-то не так. С учётом случившегося она как будто стала полновеснее и понятнее, но Артур, не допускавший того, что его чрезмерно изящный друг в состоянии внести ясность во что-либо, приписал сей факт интуиции своего ума. Приписал и одним махом опрокинул в себя остатки дедова фамильного вина.

Едва чародей вновь обрёл способность дышать, воздух за спиной зашипел, как яичница на сковородке.

- Явился не запылился, — проворчал Артур, не решаясь, впрочем, совершить резкий поворот в сторону источника звука. — У меня к тебе несколько вопросов. Точнее, один.

И если кому-то вдруг могло показаться, что юный маг хотел задать сакраментальное «что же не так?», то такой человек в корне ошибается, потому как Артур покосившимся от вина взглядом подпирал единственный избежавший уничтожения договор. Однако стоило Арчибальду (а это был именно он) оказаться в поле зрения хозяина, как тот понял: не иначе, у фея тоже приключился неколдуй. Арчибальд выглядел скверно: крылья пожелтели и как будто подвяли, слетающая пыльца уже не казалась волшебным шлейфом, но походила на чадящий дымок притушённой свечи.

- Хоть тысяча. Я не отвечу ни на один. К тому же я на минутку. Тороплюсь.

Намекая на скоропостижное завершение беседы, Арчибальд вытянул из нагрудного кармашка платочек и на удивление громогласно для такого миниатюрного существа высморкался.

- Не подвал, а проходной двор, — поворчал Артур и с ловкостью, говорящей о многолетней практике, накрыл Арчибальда стаканом. — Когда хотят — уходят, когда хотят — приходят. Рассказывай, где тебя носило, старый чёрт.

- Снова этот, из Верхнего Города, заходил? — старый чёрт знал, что в общении с Артуром нет лучшего способа уйти от разговора, чем перевести его на Франсиса.

- Ты чуешь его напыщенный дух?

- Я чую винный уксус, который ты хлещешь всякий раз, как он заходит.

- Совпало.

- Так что ему было нужно?

- Слава, почести, деньги и дамские подвязки.

- Едва ли что-то из перечисленного есть в этом подвале, — в подтверждение своего глубочайшего сомнения Арчибальд скептически хмыкнул. Он страсть как торопился вернуться туда, откуда пришёл, однако его путь преграждала стеклянная стена стакана и винные пары, которые, что бы об этом ни думали шутники, совсем неполезны для фей и ни коим образом не способствуют их появлению, а, напротив, приводят к рассеиванию и пагубно сказываются на способности к телепортации.

- Зато здесь есть противогаргойльное зелье, — гордо отбил подначку Артур.

- В городе появился гаргойль?

- Да. Если б ты не шлялся где попало, то, конечно же, знал бы о том, что не далее, как три недели назад у нас объявился каменный болван, охочий до карнизов и водосточных труб. — Артур был так увлечён возможностью покритиковать двоих людей сразу, что не заметил, как скуку на лице Арчибальда сменил тревожный интерес. — Так вот, по мнению Франсиса, это животное на самом деле — прекрасная заколдованная дева. Или юноша, рыцарь добра, света и любви.

На этом месте Артур сделал выжидающую паузу, какую в плохих спектаклях делают скоморохи и сами же заполняют смехом. Пауза оставалась незаполненной. Во взгляде Арчибальда читалось неодобрение.

- И что же ты сделал?

- Сделал я вид, что дал специальное щадящее зелье. То есть обычное, на самом деле. Превратить человека в камень не под силу почти никому, оттого и лекарства не существует. Но дай я разбавленное, гаргойль бы растерзал идиота, а люди бы потом на его теле обнаружили остатки моего зелья. И говорили бы, что я не доварил. Что я, дурак так позориться? Помрёт в муках, но быстро. Этот гуманист даже расстроиться не успеет.

Взгляд Арчибальда выражал смешанные чувства.

«Пф!»— рапортовал выкатившийся из тёмного угла пустой бутылёк из-под зелья, отданного Франсису.

- О, а вот и стеклотара.

Артур поднял стекляшку. На её зеленом боку отчетливо виднелись пять свежих неглубоких царапин, будто оставленных длинными, острыми и очень крепкими ногтями. Маг посмотрел на фея. Смешанные чувства во взгляде Арчибальда тяготели к вербальной агрессии. Осознание снизошло на Артура подобно снежной лавине.

- Как-то нехорошо получилось.

Дальнейшие события развивались стремительно. Маг бросился с места, разметав в стороны флаконы с зельями, пергаменты и вековую пыль. Швырнув стакан об пол и сунув Арчибальда в дедову книжку, а дедову книжку подмышку, Артур кинулся из подвала, на бегу рассовывая по карманам зелья первой помощи, примочки и бинты (именно для этого, а не для зловещей трагичности волшебники носили огромные и вместительные мантии). Натягивая лётные перчатки, очки и шлем, он повелел метле подготовиться к полёту на предельной скорости. Но неколдуй напомнил о себе и здесь: вместо метлы у парадной лестницы его дожидалось клыкастое чучело кабана (дед был заядлым охотником). Однако Артур замешкался лишь на секунду: нельзя было допустить, чтобы его заклятый друг умер не в результате хорошо продуманной подлости, но по недосмотру с его стороны. Неловко пристроившись на изъеденной молью спине, маг вцепился в лохматые уши и трижды прицокнул языком.

И они воспарили.

Путь до старого Южного моста был неблизким. Артур благодарил туман, скрывавший его от людей, и (ему было крайне трудно было в этом признаться) окаянное чучело, выказавшее куда больше способностей к скоростным полётам, нежели ветхая сухая метла.

Вверху простиралось чёрное беззвёздное небо, замутнённое оплывающей водой. Внизу проносился размытыми росчерками фонарей и полуночных окон город. Где-то между ними, внутри артуровой головы, то опережая, то отставая, металось пресловутое «что-то не так». Другие мысли он упорно гнал прочь, не желая впадать в панику и портить ситуацию окончательно. Из подмышки доносились обрывки арчибальдовых слов: то ли советов, то ли ругани. Зажатый между страницами, фей то ли костерил Артура на чём свет стоит, то ли шерстил текст вкривь и вкось, силясь найти в дедовом наследстве какое-нибудь толковое заклинание, помогающее собирать камни воедино.

Но вот уже мост между верхним и нижним городом. Длинный и худой, как бродячая собака, и такой же забытый. И где-то среди его рёбер, вероятно…

Артур потащил кабана за клыки и полетел под мостом. В ушах свистел ветер, в нос задувало нафталином, в сердце билась тревога. Вон чьё-то гнездо. Вон верёвки болтаются. Вон бежит что-то маленькое и чёрное. Вон между балок гротескный осыпавшийся мраморный бюст, вон…

Артур рванул кабана вспять.

- Идиот! — не замедлил он обозначить своё присутствие, едва пристроился на шаткой площадке под перекрытиями моста и убедился, что пациент ещё может его слышать.

- А, это ты, мой непрозорливый друг, — голос Франсиса сделался сухим и сыпучим. Каким, впрочем сделался весь Франсис. Его окаменевшее исказившееся тело было испещрено мелкими трещинами. Судорожно сворачивался, крошась мраморной пылью, хвост.

- Смирно лежать! — рявкнул Артур, снимая перчатки и дребезжа вынимаемыми из карманов бутылками. Голос был неприятно созвучен стеклу. Франсис, решивший было изобразить приветственный жест, замер. С сухим треском и коротким стуком отвалилась и упала на гнилые доски когтистая белая рука.

- Идиот, — две капли обезболивающего. — Заколдованный, — пять капель смягчающего. — Очарованный, — десять капель стягивающего. — Чтоб тебя козы драли, — ещё две капли обезболивающего. — Рыцарь, значит, добра и света, — всё в основу оживляющего. — Умереть не встать, — взболтать до приобретения синего оттенка. — Мерлинову бороду тебе в жопу.

- Зачем ты так с дедушкой? — хрипло усмехнулся Франсис. От уголка рта к заостренному уху пошла глубокая трещина. Кажется, сквозь неё виднелись зубы. Трещина дёрнулась, метнулась выше, к неровному излому рога через блёклый каменный глаз. Артур прокусил палец и добавил каплю крови.

- Не твоё дело.

Он залпом опрокинул в себя половину зелья. Отвратное на вкус, как по учебнику.

- А, так ты для себя…

И выдохнул на Франсиса. Щека, вздыбившись пеной, затянулась. Спешно примотав бинтами отколовшуюся руку, Артур влил в друга остатки зелья. На миг всё стихло. Казалось, замерли даже отступившие под волей отлива волны реки. Дыхание Франсиса замедлилось, а потом и вовсе остановилось. Пустые глаза бессмысленно уставились на балки моста. Артур осел на сырые доски. Опустевшие лёгкие отчаянно просили вдоха. Он не моргая смотрел на мраморные пальцы с длинными когтями, намертво вцепившиеся в край плаща. Франсис был целым, но…

Туман лип к лицу.

Вдруг что-то грохнуло его по затылку.

- Старый чёрт, — зашипел, очнувшись, Артур и оглянулся на Арчибальда, рядом с которым парила дедова книга.

- Прекрати истерику, студент, — голос фея напряженно и отрывисто звенел. — Вскрой форзац, под обшивкой счастливый билет.

Ситуацию в целом нельзя было назвать штатной, поэтому нет ничего удивительного в том, что Артур, против обычного, без возражений подчинился приказу. В руках чародея оказался старый билет, какой был у каждого в их семье: его выдавали всем, идущим по трапу вверх, а потом по морю — чёрт знает куда. И вот, спустя многие годы, Артур снова получил свой билет. Симметрично счастливый, как в детстве. Единицы, нули, потрепанные уголки.

- Привет от деда. Надорви и жди.

Механически кивнув, Артур послушался. Воздух наполнился холодом и расступился. Съёжился туман, замер ветер и шум воды. Старые доски мазнуло инеем. В образовавшейся рядом с Артуром чёрной пустоте появились очертания силуэта.

- Дед?

***

Дополнительные материалы:

Франсис в камне

@темы: Волшебство, которого нет

---

Ольга. Оля. Оленька.

[УРАН!БОРЩ]

Пейринг и персонажи: Россия, Украина, Венгрия, Австрия. Упоминаются: Пруссия, Америка, Франция, Англия, Беларусь, Германия.
Жанр: драма, семейные отношения, POV Ивана в последней части.
Рейтинг: PG-13 (пара грубых слов, капля крови, делирий)

Ольга. Оля. Оленька.

Ольга. Оля. Оленька.

Ой, маменька, голова болит.
Ой ли, ой люли, голова болит,
Голова болит, гулять хочется,
Ай ли, ой люли, да не можется.

Сердце моё горячо, любить хочется,
Ай ли, ой люли, да не знаю, кого.
Я во поле пойду, где солнце катится,
Может, во поле он мне встретится.

I. Отражения.

За высокими окнами было непривычно светло. Цокот копыт, дребезжанье карет, скрип калитки, смена караула. Каждый звук, каждый отголосок заявлял о себе сочно и звонко, как бывает только ночью. Каждый блик, каждая тень, даже сероватое небо над головой как будто насмехались над тщетными усилиями человека имитировать ночь и водружали на земле внеочередной день.
Что-то о позднем часе бормотала прислуга. Не вслушиваясь в сонное ворчание, Ольга поднялась по лестнице и, миновав проходную комнату, приоткрыла двери кабинета.

— Здравствуй, брат.

Иван отвлекается от беспорядочной свалки документов и писем. Глядит на неё. Он, против обыкновенного, забывает улыбнуться и поздороваться. Глаза раскрасневшиеся, чуть воспалённые, но без тени усталости.

— Ваня, если долго не спать, можно спятить, — с напускной наставительностью говорит Ольга и, словно услышав себя со стороны, понимает, что реплика вышла скорее усталой, чем шутливой. Но брат всё же улыбается и начинает суетливо что-то искать на столе. Хотя суетливость, пожалуй, не совсем подходящее определение: человек посторонний увидел бы лишь леность и неторопливость.
Странное дело, эта комната гораздо темнее прочих: то ли портьеры крадут слишком много света, то ли сам свет иногда забывает сюда заглядывать. Ольга зажигает свечи, про себя ругая прислугу, вместе с тем прекрасно понимая, что те едва ли в состоянии сладить с дурными привычками брата. Впрочем, кто осмелится? То, что она делает сейчас — определённая вольность, возможная только в тесном кругу семьи. Пусть даже такой своеобразной. Сложной.
Ольга движется плавно и неспешно, не торопится. Хорошо бы управиться к тому моменту, как Иван разыщет то, что ему нужно. Хорошо бы успеть стать спокойнее и подавить едва ощутимую, но навязчивую тревожность. Хорошо бы.
Это всё белые ночи.
Ольга их не любила: природа будто сама себе перечит, себе же во вред нарушает свои правила.
Ольга не любила ничего, что походило на брата. Одного Ивана ей было вполне достаточно.

— Что на сей раз? — спрашивает она, устраиваясь напротив. Посетители здесь были редкостью, да и те старались не рассиживаться. Именно об этом и проскрипело кресло, чуть просевшее под своевольной гостьей.

— Ничего нового, Оля, ничего. — Иван вертит в руках бумагу, тяжеловесно украшенную гербовой печатью и императорской подписью. Только подумать, он искал её так долго, будто это третьесортная жалоба столетней давности.

— Тем не менее, зачем-то я здесь.

Иван переводит взгляд с указа на сестру и смотрит долго, выжидающе, видимо, полагая, что фраза будет иметь продолжение. В такие минуты Ольга понимает, насколько они похожи: глаза, губы, жесты. Иногда ей кажется, что она его отражение, только более мягкое, податливое и всё же неотделимое. И всякий раз в голову приходят непрошеные мысли о том, что всё должно было получиться иначе, наоборот. Это он, Иван, должен быть её отражением. Капризный мальчишка без царя в голове, не воспитанный должным образом, не подготовленный к той роли, которую осмелился урвать.
Ольга отводит взгляд и закрывает глаза. Плотно-плотно, отгоняя прочь нахлынувшие чувства.

— Государь изволит оказать помощь Австрии в усмирении Венгрии, — в напряжённой темноте сомкнутых век голос брата звучит мягко и успокаивающе, удивительным образом расходясь со смыслом сказанного.

Ольга снова смотрит на Ивана и понимает, что голос противоречит не только произнесённым словам, но и собственному хозяину. В выражении лица Ивана смешались болезненная уязвлённость, злость и исступлённость. Сколько он уже не спит: день, два, неделю? Таким же он был четырнадцатого числа и в следующие дни, пока длилось утомительное, нервное следствие по делу декабристов. Обеспокоенные визиты наносили то Франсис, то Артур — в Петербурге тогда перебывала уйма народу, и всем было крайне интересно узнать, какие же последствия повлечёт за собой это маленькое, но крайне чувствительное восстание. Тогда Ольга изо всех сил пыталась понять причину этой двойственной ревностности: и нездоровый азарт на допросах, проводимых императором лично, и остервенелость, с которой Иван отстаивал бесспорных виновников.
Что же происходит сейчас? Откуда это желание, эта прыть: стремление раздавить то, что удалось другим, но не вышло у него? Не смог сам — не позволю другим, так получается. И как всё это уживается с бессознательным отторжением императорской воли, с тем, что указ погребён под прочими бумагами, будто это могло стать веским поводом для неподчинения?

— И когда же ты отправляешься? — Ольга позволяет себе изобразить непонимание, надеясь тем самым выдавить из брата ответы на незаданные вопросы, объяснения, которые напрямую не получить.

— Не я, а ты, Оля, — снисходительно поправляет Иван, словно не замечает сестринской уловки, — к Елизавете наведаешься ты.

«Наведаешься… Нашёл ведь словечко. И сколько батальонов мне выделят в свиту?» — мысленно усмехается Ольга и решает перейти в открытое наступление.

— Отчего же ты не пойдёшь, Ваня? Неохота?

Иван хмурится и привычным движением, не глядя, копошится в стоящей на столе за книгами (так, чтобы не было видно посетителям) банке, наощупь выбирая конфету. Ольге всегда казалась нелепой иванова привычка грызть сладости, занимаясь государственными делами. Эдакий пережиток детства, упрямое нежелание взрослеть.

— Мне и здесь забот хватает, — похрустывая леденцом, отвечает Иван, — у меня, если помнишь, большое строительство. Хорошие дороги внимания требуют.

С внутренним содроганием, ставшим почти привычным, Ольга наблюдает, как брат снова берётся за указ пальцами, наверняка липкими от сахара. Как будто неверно истолковав взгляд сестры, Иван, спохватившись, предлагающе протягивает банку и ей.

— Лучше бы от дураков сначала избавился, — вздыхая, ворчит Ольга, отмахиваясь от леденцов.

— Зачем? Умные, конечно, хороши, но тем плохи, что всё не в том направлении норовят дороги строить. Тебе ли, Оля, не знать.

— Когда мне отправляться? — отводя взгляд, Ольга невольно отмечает, что брат улыбается тому, как она поспешно оставляет без внимания его предположение.

— Чем раньше, тем лучше. Родерих уже всерьёз опасается, что жёнушка переломает ему музыкальные пальчики, — с лёгкой тенью насмешки бросает в ответ Иван и, кажется, хочет добавить что-то ещё, но замолкает, ждёт, что же ещё скажет сестра.

Насмешка… на миг Ольга усомнилась, кому была адресована эта насмешка. Австрийцу? Мужчине, не способному удержать женщину в семье? Или ей? Ещё одна маленькая шпилька, напоминающая о том, что и она, и Наташа всегда будут на своём месте, при брате?

«Мальчишество, — пытается отвлечься от невесёлых рассуждений Ольга, — так или иначе, всё это чистой воды мальчишество».

— В общем, — продолжает Иван, так и не дождавшись от сестры ни просьб, ни вопросов, — возникнут трудности — пиши.

— Вот ещё. Что я, с одной бабой не справлюсь?

Вот ещё… вот ведь. Против воли попасться на такую глупую уловку, быть обиженной предположением о том, что не хватит сил. Справится она, конечно.
Только вот хочется ли?
Выходя из кабинета, Ольга слышит, как с шорохом переваливаются конфеты в банке, как брат похрустывает очередным леденцом. Она чувствует, что, престав прятаться за указы и протоколы, Иван смотрит ей вслед. И почему-то подумалось о том, что ей, как и всем прочим, едва ли доводилось перехватывать долгий взгляд, которым Иван провожает людей. Закрыв глаза, Ольга пытается представить этот взгляд в отражении, пытается увидеть себя. Запнувшись на ходу, она едва не падает, но вовремя хватается за перила. Всхлип, прервавшийся смехом.
За высокими окнами непривычно светло.

Тот разговор случился несколько месяцев назад. Несколько месяцев, в течение которых они с Родерихом по всей стране гонялись за Елизаветой. Необычайно жаркое лето, добела раскалённое солнцем и артиллерией. Австриец, страстный ценитель музыки, сам теперь был похож на расстроенное пианино. Нотки задетой гордости и злости то и дело перебивались нервными аккордами непонимания и одиночества. Казалось, он напрочь растерял свой знаменитый музыкальный слух, растерялся сам и теперь то и дело играет не в такт, разменивая победы поражениями.

«Дорогая Ольга,
Разгромили венгров под Темешваром. Видел Елизавету. Знаю, скорее всего, это покажется Вам диким и странным, я находился далеко, при мне не было подзорной трубы, но я уверен, что видел именно её. Видел, как она отступала.
Я снова упустил её.
По моим предположениям…»

Не став дочитывать до конца, Ольга отложила лист. Чем дольше продолжалась война, тем меньше в письмах сообщал Родерих о раненых и убитых, тем больше становилось в них скупых, но не случайных фраз о Елизавете. Так или иначе, полученное этим вечером сообщение уже не имело смысла: Елизавета спала в соседней комнате. Без торжественных фраз о том, кто победил, а кто потерпел поражение, без обвинений, без слёз или злости — она сложила оружие, она вернулась так, будто была на прогулке. Затянувшейся и крайне утомительной. Чуть растрёпанная, похудевшая, со спокойным лицом, какое бывает у женщин, уставших доказывать свою правоту. «Хорошо выглядишь, — сказала ей тогда Ольга, — хоть сейчас на костёр». Елизавета в ответ лишь усмехнулась. С той минуты они и не разговаривали вовсе.
Наверное, стоило выделить охрану, организовать некое подобие ареста, однако Ольга не видела в этом смысла. Казалось, что не будь её здесь, Елизавета продолжала бы бегать по своей стране ещё не один год. Даже если бы силы были на исходе, даже если бы людей совсем не осталось, она бы делала всё возможное, чтобы не сдаваться Родериху. Ольга не раз спрашивала себя, правильно ли поступает, позволяя противнице эту игру манёвров, отказываясь навязывать одно за другим решающие сражения? Ведь со всем этим можно было покончить гораздо быстрее.
Что скажет брат? Внутри семьи, несомненно, даст понять, что недоволен проволочками и нерешительностью, но за пределами непременно заявит о блестящих успехах российской армии. С другой стороны, так ли уже важно, что скажет Иван?
Иногда гораздо хуже поражения оказывается победа, которая не кажется абсолютной.
Ольга взяла чистый лист и подтянула чернильницу. Рассуждать можно было до утра, но чем скорее она сообщит всё Родериху, тем лучше.
Скрипнула дверь.

— Проснулась? — не поднимая головы, спросила Ольга.

— Совесть замучила, — с насмешливым раскаянием бросила в ответ Елизавета, присаживаясь рядом.

— Письмо пишу Родериху, — опережая возможные вопросы, пробормотала Ольга, не довольная тем, что пленница так не вовремя заявилась.

— Какое письмо?

Что это, встрепенулись нотки негодования?

— Любовное, разумеется.

— Вот оно что. Тогда не забудь написать, что в сражениях он искусен так же, как Моцарт в музыке. Родерих это любит.

— Непременно.

— И не забывай про пунктуацию. Ошибки он терпеть не может.

— Естественно.

— И держи спину ровно: по тому, как написано письмо, он всегда видит, сутулилась дама или нет. Он не любит, когда женщины горбятся.

Оставив елизаветино фиглярство без ответа, Ольга сосредоточилась на письме. Слова шли трудно: странно писать о человеке, когда тот находится с тобой в одной комнате. Ольга чувствовала рассеянный взгляд Елизаветы, следящий за её кистью, кончиком покачивающегося в такт появляющимся на бумаге буквам пера. Так наблюдают, не желая прежде времени подсмотреть написанное, но уже зная о том, что будет написано.

— Я не поеду к нему, — бросила Елизавета, едва Ольга закончила последнюю строчку, — а если он приедет сам, я опять…

— Не дури, Лизавета, — внезапно рассердившись, перебила Ольга и принялась посыпать песком не просохшие ещё чернила.

— Не хочу его видеть.

В таких ситуациях дамам положено плакать или кричать. Ольга не была уверена, как повела бы себя на месте Елизаветы. Она знала лишь, что именно это сейчас и происходит с Елизаветой, незаметно, неслышно. Вон, как рыщет взглядом по комнате: то ли разгромить всё хочет, то ли спрятаться.

— Хочешь, не хочешь — это уже не моя забота. Будешь бесноваться — свяжу.

Разговор Ольге перестал нравиться совершенно. К тому же, она совсем забыла про письмо, засыпав не только лист, но и стол, отчего разозлилась на себя ещё больше.

— Я уже вдоволь за тобой по степям набегалась, будто у меня других дел нет.

— Что такое? Боишься, братец заругает? — не скрывая насмешки, изумилась Елизавета.

Ольге эта провокация показалась наивной и глупой: в конце концов, девица только что сложила оружие, девица не в себе.

— Караульный! — выйдя из дома, окликнула Ольга, невольно вложив в одно слово всё, что скопилось внутри. — Доставьте это письмо Родериху лично в руки. Я уезжаю.

— С пленницей что делать?

— Связать и глаз с неё не спускать.

— Толку от верёвок, сбежит же. Бесноватая.

— Шкуру спущу, — удивляясь всплеску ярости, прорычала Ольга, ухватив солдата за воротник. Сбежит? Пусть бежит… в Сербию, в Турцию — хоть к чёрту на рога, куда угодно. Это уже не её дело.

Занималось утро, впереди ждал Петербург.


II. Домыслы.

— Ольга, бог… мать твою, сколько ещё ты с ней возиться будешь? — иссушённый хрипом и помехами, голос брата кажется незнакомым и совсем чужим. Такой же чужой и посторонней видится Ольге собственная рождённая усталостью язвительность:

— Как платьице выберу, так тотчас схожу и возьму Будапешт. Тут ещё Вена рядом, брать?

На другом конце линии оглушительно грохочет, а потом внезапно умолкает. В трубке тихо: треска не слышно, будто связь оборвалась. И тишина эта, вырываясь за пределы телефонного разговора, стремительно поглощает, обеззвучивает и комнату, где стоит Ольга, неудобно приткнувшись между захламлённым бумагами стулом и посеревшим от пыли подоконником, и улицу за окном, где совсем рядом стоят двое в форме, покуривают и шутят, шутят беспрестанно. От нервной усталости их шутки кажутся излишне похожими на правду. Вот первый открывает рот, смеётся, но в распахнутую форточку не доносится ни звука, только запах талого снега и горелой земли.

— Ольга? Оля! — снова выныривает из тишины голос. — Не слышу тебя, что ты там говоришь?

— Голос, говорю, у тебя уставший.

— Долго возишься, — снова повторяет Иван, игнорируя последнее замечание, — кто ей помогает? Ты уверена, что она сама всем командует?

— Уверена, — Ольга отвечает прежде, чем брат задаст следующий вопрос, и ещё один, и ещё; прежде, чем его голос истончится и зазвенит от одержимости и безумия. — Абсолютно уверена. Нет здесь немца. В конце концов, одного брата ты взял живым, у него и спрашивай про другого.

— Не могу. — В сухом коротком отрицании столько отчуждённости, что сестра готова предположить самое худшее, но Иван нехотя продолжает. — Гилберта уже забрали. Увезли.

— Вот как, — слова вырываются сами собой, в них нет ни осуждения, ни сожаления, лишь знак того, что информация принята к сведению. Лишь знание того, каким образом забирают, транспортируют и удерживают тех, чьи силы многократно превышают человеческие. Лишь смутные подспудные мысли о том, чьи допросы хуже: Ивана или его людей.
…их людей.

— Не вздумай упустить её, Ольга. Когда освободишь город, выпытай всё, что нужно.

Он помешался, сорвался с цепи. Возможное и невозможное в его теперешнем понимании не более чем вопрос времени, и неважны уже ни жертвы, ни усилия, ни последствия. Как будто несоизмеримое число потерь сделает цель ближе. Чёрт привёл стать сестрой такому брату.

— Будет сделано, — коротко отвечает Ольга и, не растрачиваясь на ненужные и бестолковые слова прощания, вешает трубку.

Через неделю Ольге сообщили о том, что Иван пропал без вести, что все сведения о ходе военных действий теперь в первую очередь будут проходить через неё, что она должна надавить и узнать, где он, что…

К середине февраля был освобождён Будапешт. В этой войне помимо прочих задач у каждого из них была ещё одна, особая: ловить себе подобных, удерживать, ослаблять — до тех пор, пока не станет безопасным отдавать их под надзор. Время торопило, не было никакой возможности задерживаться в городе: во что бы то ни стало нужно было двигаться дальше, искать. Но вот уже две с половиной недели как Елизавета Хедервари молчала, молчала по-разному: то так, будто что-то утаивает, то так, словно ей нечего сказать.

— Подъём! — скомандовала Ольга, нарочито громко затворяя за собой решётку камеры. — Послеобеденный отдых кончился.

Она понимала, что говорит нелепицу: обедов сюда не подавали вот уже семнадцать дней, равно как завтраков и ужинов. Небрежно скинув жёсткое тонкое одеяло, Елизавета неспешно села, прислонившись спиной к стене. И было почти незаметно, как сведены от тюремной стылости плечи.

— Рассказывай, — без толики раздражения велела Ольга, устроившись на противоположных нарах. Из одного кармана форменной куртки она выудила складной нож, из другого — яблоко. Маленькое, плотное, чуть сморщившееся и настолько жёлтое, что казалось, будто светится куда ярче тусклой коридорной лампочки. Такое яблоко можно обнаружить в погребе под конец зимы, когда заканчиваются запасы и в пустеющем помещении вдруг находишь его, укатившееся в сторону, притаившееся за корзиной. Такое яблоко выдаёт себя оглушительно сладким запахом прошлогодней осени, последних тёплых дней бабьего лета.
Они могли не есть очень долго, но отмахнуться от чувства голода не могли.

— Что рассказывать? —закрыв глаза, Елизавета лениво размяла шею. Как если бы слишком долго спала и от этого утомилась. Разумеется, она не покажет, насколько сильно хочет есть, и сочный яблочный запах не сделает её сговорчивее.

— Что угодно, —почти что беспечно и легкомысленно бросила в ответ Ольга, осторожно срезая тонкую полоску кожуры и отправляя её в рот. Так будет проще. К тому моменту, как яблоко будет съедено, их разговор закончится и она покинет Будапешт.

— Что я раскаиваюсь в содеянном? Что я теперь ненавижу Гитлера? Или что с радостью обращусь в вашу красную веру?

Ольга легко улыбнулась. Сочетание слов в последнем вопросе особенно понравилось бы брату.
Ещё один лоскуток кожуры был срезан.

— Об этом ты расскажешь потом соответствующим людям. Но если очень хочется, можешь начать сейчас.

Она не смотрела на пленницу, всё внимание было поглощено чисткой яблока. Ольга чувствовала пристальный взгляд, следящий за тем, как легко скользит лезвие под жёлтой кожицей, как проступающий сок делает металл влажным и глянцевым, скапливается в ложбинке у тупого края. Ольга знала почти наверняка: Елизавета оценивает свои силы и думает о том, сможет ли отнять нож.
Но чем меньше кожуры оставалось на яблоке, тем сильнее оно пахло.

— Зачем? — наигранно удивилась Хедервари. — Можно сразу перейти к той части разговора, где ты будешь распекать меня за политические заблуждения, цитировать листовки и призывать к сотрудничеству.

Как будто она разгадала нехитрый замысел с яблоком, как будто поняла придаваемое ему значение. И, конечно же, в последнюю очередь беспокоилась о том, чтобы поберечь время.

— Я бы предпочла начать с сотрудничества, — немного помолчав, ответила Ольга. — Столица взята, то же ожидает прочие территории. Самое время задуматься, — она говорила спокойно и размеренно, покачивая в такт словам лезвием ножа, как если бы тот был карандашом или вязальной спицей. — Какой смысл бросать на смерть своих людей ради идей, которые тебе не очень-то и дороги?

— Кто бы говорил, — усмехнулась Елизавета и, кажется, хотела продолжить мысль, но замолчала. Лезвие ножа, замершее в её направлении, сейчас совершенно не походило на вязальную спицу.

— Можно договориться, — предложила Ольга, будто не заметив брошенного вызова. — Ты рассказываешь что-нибудь полезное, а в обмен на это твоему благоверному не будут травмировать пальцы и выворачивать руки. На нём, конечно, зарастёт как на собаке, но ты же знаешь, с каким пиететом он относится к своим конечностям.

— Да выворачивайте на здоровье, — хмыкнув, бросила в ответ Хедервари и, отстранившись от стены, села прямо, упершись руками в койку. Но почему-то не стала добавлять некогда привычное возражение о том, что Родерих давно уже не её благоверный.

Ольга не торопилась продолжать разговор. Она внимательно разглядывала Елизавету, насколько мог позволить тусклый свет в камере. Что изменилось и как это принимать? О чём говорят впившиеся в матрас бледные худые пальцы, и по какой причине сегодня они подрагивают от напряжения куда заметнее, чем вчера? Случайно ли теперь волосы у неё распущены так, что почти скрывают лицо, когда она поворачивает голову? И сами движения — медленные, осторожные. Ей казалось, что верное толкование подобных мелочей может дать ответ на другой, куда более важный вопрос.
Почему она затеяла всё это, зачем согласилась? Новые земли, страх разделить участь Родериха? Или всё-таки тщательно скрываемое от самой себя нежелание терять его из виду? Не любовь, но нестираемое чувство заботы, вредная женская привычка, так часто подчиняющая против воли. Или…

— Что ты на меня смотришь? Чего ты хочешь? — Елизавета подалась вперёд, уцепившись за тощий матрас так, будто боялась сорваться в пропасть; в пустой тесной камере негромкий простуженный голос казался удивительно звучным. — Ждёшь, когда я начну плакать и торговаться за сохранность этого идиота ценой собственной гордости?

— Да.

Подумать только, яблоки в феврале сорок пятого. От тягучей сладости мякоти сводило язык и горло.
Вздрогнув, Елизавета отвела взгляд. Не отступилась, не сдалась — собиралась с силами.

— Не меряй меня по себе, — проговорила она так тихо, что слова были едва слышны. — Сколько ты ещё будешь со мной возиться? Неделю? Две? Месяц? Будешь ждать указаний братца? А если нет уже никакого братца, если не будет больше никаких указаний, если о Людвиге ты выспрашиваешь только затем, чтобы тот привёл к телу?

Елизавета била словами наотмашь, с отчаянной злостью, как если бы они были последним непроверенным оружием, последним неверным козырем, который она всё это время берегла на самый отчаянный случай.

— Так что? Давай же, торгуйся. Предлагай амнистию в обмен на координаты, где зарыли твоего Ивана, предлагай мне…

Взмах. Стремительное короткое движение. Тишина. Прежде, чем Елизавета успела заметить и защититься, дёрнуться в сторону. Прежде, чем Ольга поняла, что делает.
Кончик лезвия, уткнувшись в горло, замер, надрезав кожу. Прозрачный яблочный сок, смешиваясь с кровью, стекал вниз по шее, исчезая под истрепавшимся воротником кителя. Нужно было ответить, что она не в том положении, чтобы ставить условия. Стоило усмехнуться и предположить, что если эта пустая пламенная речь есть единственное, чем она располагает, то не было нужды и стараться. Сказать хотя бы что-то. Но слова не шли в голову. Была лишь пресловутая память рук, действующих прежде мысли. Лишь пустота, оставленная странной неконтролируемой яростью. И зелёные глаза этой проклятой девки, в которых нет страха, но есть замершее отчаяние, есть застывшее изумление, столь сильное, что они кажутся остекленевшими, мёртвыми.
Сейчас Елизавета была так слаба и беззащитна, что Ольга боялась переступить черту. Не сдержаться и завершить начатое. Боялась того, чем всегда попрекала Ивана.
Сначала думай, а потом делай. Думай. Останавливайся. Оглядывайся. Она мысленно повторяла это с детства, всякий раз, когда случалось видеть хмурого брата, которого Монгол таскал вместе с собой на сборы дани. Она неизменно твердила это тогда, когда Иван в очередной раз ввязывался в ненужную войну.
Думай, останавливайся, оглядывайся. Пальцы, стискивающие рукоятку ножа; рука, желающая продолжить движение. Ярость, запирающая мысли так глубоко, что в голове остаётся только жаркая темнота и смешанные обрывки воспоминаний. Глухая злость, остервенело рвущаяся наружу.
Ольга не помнила, как дёрнулась из-под лезвия Елизавета, как начала хохотать. Это был не её голос, смех родился сам собой в душном пространстве, в тесной пустоте тюремной камеры. Кровь, смазанная по горлу, налипшие волосы, разметавшиеся по плечам. В чём-то липком и вязком перепачканы пальцы левой руки — ошмётки раздавленного яблока валяются под ногами.

— Поверить не могу… — затихая, пробормотала Елизавета, прижимая ладонь к ране. — А я ведь просто позлить хотела… Вот ведь дура.

Бросив короткий взгляд на белую, размазанную по полу мякоть, она снова засмеялась, тихонько, осторожно, словно проверяя себя на прочность.
Отряхнув руку и вытерев о рукав лезвие, Ольга сложила нож и вышла из камеры. Тем же вечером она распорядилась, чтобы Елизавету Хедервари переместили как можно дальше от линии фронта, чтобы в составленном позднее протоколе допроса значилось: особо ценными сведениями не располагает.
Следующим утром Ольга покинула Будапешт.

Иван дал о себе знать только под конец войны, из Берлина. Позднее своё отсутствие он объяснил крайне важным и сверхсекретным заданием. Никто из вышестоящих его слова не опроверг.

III. Ожидания.

— Всё. Сама мозги вправляй этой чёртовой бабе. — Иван сидел на краю банкетки, терпеливо позволяя сестре делать перевязку. Наконец, их оставили вдвоём, и он мог позволить себе выпустить раздражение. — Убиваешься, стараешься с ней помягче, а она…

— Я, по-твоему, нравлюсь ей больше? — с сомнением усмехнулась Ольга и тут же добавила, стоило брату дёрнуться. — Сиди спокойно, балбес.

Но Иван тут же вскочил на ноги и излишне бодро, с неуместной беспечностью дёрнул только-только забинтованной рукой, пытаясь извернуться и влезть в форменную куртку. И каждое движение доказывало своей прерывистостью и незавершённостью: не надо, сестра, я сам; я сам справлюсь.

— Оль, не могу я. Не знаю, чего ей надо. Договорись тут, а я пойду.

Ольга, поднявшаяся было помочь, отступила к окну, делая вид, что разглядывает тревожное содержимое улицы. Она силилась разглядеть своё тонкое, бестелесное отражение, в неверности равное прозрачности стекла. Улица была напряжена, её каменное нутро клокотало от гула — комната ожидала, комната слушала. За спиной собирался Иван. Как и в детстве, когда надо было куда-нибудь поторопиться: спешно, но очень долго. Так тень, гонимая ходом солнца, бегает вокруг камня.

— Только помягче с ней, хорошо? Свяжись со мной, как закончишь.

Пауза.

— Оля.

Молчание расползается по периметру комнаты. Говори уже, не томи.

— Оленька, дело не в том, правильно или неправильно то, что мы делаем. Война продолжается. Её нельзя потрогать, услышать или понюхать — она другая. Только вот поражение обернётся привычными вещами. Никто из вас не уйдёт, пока я жив. Остальное не важно.

Ольга кивнула, не оборачиваясь. Было слышно, как, оставив дверь открытой, уходит Иван. Смазанное эхо шагов в коридоре, по лестнице. Ещё одна дверь. Вот он уже идёт по тротуару; улица по-прежнему залита гулом, захлёстывающим Ивана с головой. Брат останавливается около машины, что-то приказывает – шофер кивает в ответ, расплескав солнечный блик по кокарде.
Хлопнула дверь машины; сухо кашлянув, ожил, завёлся мотор. В переплетении узких улиц — гул непогашенного, неутолённого восстания, всё никак не умеющий прекратить себя. Как воду в распутицу, земля вбирает его в себя медленно, неохотно, через силу. Какие всходы даст этот гул? Ольга лишь нахмурила брови да недовольно поправила воротничок. Пустой вопрос.

— На чём вы там с Иваном остановились? — с ходу, не размениваясь на приветствия, начала Ольга, едва зайдя в комнату.

— Мы как раз обсуждали нюансы моего нелепого домашнего ареста, но у твоего брата совершенно несвоевременно повредилась рука. Кстати, где он?

— Лизавета, не паясничай. Я не такая терпеливая, как Иван.

— А я не такая терпеливая, как ты, Ольга. Что бы вы с братом ни строили, не хочу в этом участвовать. Следовательно, не буду. И если для того, чтобы Брагинский понял, понадобится сломать ему все конечности, я это сделаю.

— Лиза, у нас нет времени, чтобы позволять себе заниматься, чем захочется.

— У меня нет времени, чтобы участвовать в вашем потешном противостоянии с Альфредом.

— Или ты просто хочешь сменить сторону.

— Совсем спятили. Помешались, оба. Это у вас семейное, не иначе. Какие стороны? Война закончилась, я вволю наигралась в эти самые цвета и стороны. Не моя вина, что до Брагинского можно достучаться, лишь заварив революцию. Я немногого требую. Дайте вздохнуть свободно.

Свободно. Ольга смерила Елизавету взглядом. Вот она сидит, опрятная, как всегда. Одета в летнее платье, не по погоде. На фоне разнузданности и жестокости последних дней её наряд выглядит почти празднично, отчего делается только тревожнее. Как ей это удаётся?

— Дыши, кто ж тебе мешает.

Разговор выйдет немощным, останется таковым до последней фразы, как сильно его ни растягивай. Всякий раз, когда где-то, словно пыль над дорогой, поднимается шепоток о свободе, сказанное вслух становится бездумным и гулким, словно эхо в колодце. Свободу нельзя вытребовать, получить в дар. Можно лишь взять самому. Правило, выверенное временем, гладкое, как вылизанный волной камень. Заученное с детства, оно казалось безусловным, но в последнее время всё чаще Ольге виделся в нём какой-то изъян.
Вопросы независимости неизменно упираются в вопросы подчинения. Свобода не добывается из воздуха — её всегда отнимаешь у кого-то. Может, и прав Иван, решивший собрать всех в единое целое: в таком случае ни у кого не будет нужды дробить свободу, разрывать на куски. Один на один делится без остатка. Вот только как долго идти к этому единому целому? Как усмирить себя, как совладать с собой. Да и стоит ли?

— Нас зациклило, Ольга. Всякий раз одно и то же.

Кажется, Елизавета сама устала и от бестелесного разговора, и от восстания, жестокость которого превзошла её собственные ожидания.

— Вот только обстоятельства разные.

— Бог с ними, с обстоятельствами. Почему всякий раз Иван сваливает всё на тебя? Нет, не так. Поему ты всякий раз соглашаешься идти? Что такого сладкого в этом подчинении?

— Сотрудничество, не подчинение.

— Выходит, ты свободна и вольна сама за себя решать?

— Ты путаешь свободу со вседозволенностью.

— А ты? С чем путаешь свободу ты, Ольга?

В самом деле, с чем? Что удерживает её? Старшинство, ставшее почти что мнимым, воспоминания о былых временах, упрямство? Почему не бросить всё. Брат не отпустит. Но ведь и не убьёт. Рано или поздно она справится с этим дурацким уравнением свободы. Второй вариант решения есть всегда.
Осталось его найти.

IV. Вопросы.

Раскачиваются дома, раскачиваются дороги и мосты. Раскачивается вода в каменном канале. Чёрная и густая нефть. Стылый воздух хватает за горло и тянет, тянет вниз в обволакивающие тёмные объятия. Они то поглощают, то выталкивают на поверхность. Вон там, под мостом, качается моё отражение. Или это отражение стоит на мосту, а внизу, в воде, лежу я? Где граница, где правила, где ориентиры? Куда всё это делось? Когда Иван-дурак становится Иваном-царевичем, и почему так выходит, что последний всегда глупее первого? Расскажи мне сказку, я не помню. Расскажи.

Всё разболтано — нелепая страна. Нелепая. Кто этот человек, что, качаясь, плетётся, не разбирая дороги? Не вперёд и не назад. Чёрт знает куда. Кто этот человек, что, как старик, шаркает ногами и хватается за стены домов? Заблудился, потерялся, пропал, и только следы от его ладоней на стенах. Смазанные долгие следы глупых стариковских рук.

Кто этот старик, мама? Разве это я, мама?

Разве это от меня несёт сивухой и вокзалами. Разве это я провонял насквозь кислым табаком и заплёванными дворами. Разве это я не могу вспомнить твой голос. Всё, всё позабыл, растерял, упустил, раздал, разве… как же всё шатается, Господи. Когда же оно всё развалится, Господи. Отпустите меня. Забирайте, тащите, жрите, что хотите. Только отпустите меня, наконец.

Короткий негромкий свист ударяет плетью, выдёргивает из душного марева истоптанных, исхоженных мыслей. Глазам никак не привыкнуть к вечернему жёлто-синему сумраку проходного двора. Как я здесь очутился? Канал, вода, отражение — где всё это? И было что-то ещё. Был голос. Чей? Чей-то.
Да, и свист. Свист. Послышалось? Вон чёрное окно, вон листом железа заколоченный вход в подвал, вон кусок дождевой трубы, а в ней — мусор; лампочка щурится из-за приоткрытой двери, на третьем этаже курят спиной к окну, да с крыши свесился кусок провода и болтается, трётся о стену.
Вот и всё.
Нет никого.

— Эй, дед! На бутылку хочешь заработать?

Под аркой, уводящей вглубь лабиринта дворов, человек. Глаза чёрные-чёрные. Блестят, будто маслом залиты. Поднеси спичку — вспыхнут. Сколько тебе лет: восемнадцать, тридцать? А может, ты и вовсе старше меня? Как будто могут быть другими дети, рождённые в мёртвой стране. Глаза — улыбаются. Поймать золотую рыбку, подстрелить голубя из рогатки, украсть велосипед под шумок. Не хочу я никакой водки, но всё же киваю. Шагаю навстречу послушно и доверчиво. Что-то давит, разрывается в мозгу. Какой странный жуткий вечер. Откуда он на меня свалился?

— Слышь, Костик, может, ну его на фиг, а? Больной он какой-то.

— Пасть закрой. Страшно — домой вали, не держу.

Второй, который не Костик, — то ли он есть, то ли его нету. Останавливаюсь в нескольких шагах, но никак не могу разглядеть. То ли есть, то ли нет.

— Да ты не бойся, дед, ближе подходи. Дело у меня.

Скалится. Достаёт из мятой пачки две сигареты: одну себе, другую мне. Протягивает с интересом и ожиданием. Так люди кормят животных в зоопарке: возьмёт, не возьмёт? Или городских птиц. Что пересилит: страх или голод?
Страх или голод, или голод, или страх, или…
Крутится волчком, свербит.
Где заканчивается одно, где начинается другое? А сигареты паршивые: кислый вкус расползается по языку и лезет в глотку. Костик то и дело сплёвывает под ноги. Чаще, чем затягивается.

— В общем, так, — начинает он, растирая окурок о стену, — идёшь вон в ту парадную, поднимаешься на четвёртый этаж. Десятая квартира, дверь красная, не заперто. Там девка на кухне, на полу лежит. Рядом ножик валяется. Сходишь, значит, протрёшь ножик. Водку в холодильнике найдёшь. Всё понял?

— Четвёртый этаж, десятая квартира, красная дверь, нож на кухне, помыть.

Слова обессмысливаются, не успевая вылезти изо рта. Голос сиплый и неуверенный, как у глухого. Мой. Костик хлопает по плечу, подталкивает вперёд. Шаг, другой, третий. Далее. Происходящее (произошедшее?) не желает пересекаться в одной точке. Есть лишь направление, есть лишь перемещение. От одного заданного ориентира к другому. Скрипит дверь в парадную. Тяжёлый темный воздух. Что-то серое и мелкое копошится в углу. Каменные ступени сглажены, перила липнут; четыре пролёта. Серо-жёлтая лампочка, красная дверь. Все остальные коричневые, а эта красная. Почему красная? На что похож этот цвет? Что-то важное. Что? В самом деле, не заперто. Навалена обувь: детские ботинки, женские сапоги, мужские туфли, тапочки, — сажусь на тумбочку. Шнурки свалялись в колтун и не поддаются пальцам. Грязная мелкая пыль взметается в воздух — правый ботинок звучно шлёпается…

— Это что… дед, рехнулся, что ли?

Чёрные-чёрные глаза… опять он? Нет, растерянные, непонимающие. Раскрасневшиеся. В коридоре, в двух шагах — девушка, жмётся к стене. Дрожит. Холодно? Отвожу взгляд и смотрю на ногу. Она куда грязнее и страшнее ботинка. Не стоило, наверное, разуваться. Но пальцы снова копошатся со шнурками, и вот я уже стою перед ней — босой, обросший. Невысокая, черноволосая, угловатая. Кутается в халат. В желтоватом свете коридора белеют костяшки пальцев. Смущение душит, сдавливает горло — не знаю, куда девать руки. Тяжёлые, грубые, почерневшие.

— Тут девушка, на кухне. Надо нож помыть. Как пройти?

Вмиг её глаза вспыхивают яростью, злостью.

— Ну, Костик. Ну ты и сука, братец…

С отчаянием повторяя снова и снова, как молитву, девушка проносится мимо и, в чём была, бросается за дверь. «Ну, братец. Ну, сука…» — продолжает шептать эхом лестничная клетка, провожая стремительный топот.
На кухне никого. Стол в крошках, посуда не мыта. Слипшиеся серые макароны в кастрюле. Грохот двери заполняет гулкий каменный двор. Кричит девушка. Ржёт Костик и этот второй, которого нет. Слова смешиваются с матом, всхлипами, смехом.

— Не, секи: ради водяры чего только ни сделают…

— Скотина, когда ж ты уймёшься…

— …а дед-то куда делся, Костик?

— Не дед, отец ушёл, я же говорил.

— Сволочь, гнида…

— Да не, тот, полоумный.

Дурдом какой-то.

— Ой, дядь, а ты кто? Бомж?

Что за чёрт? В дверях кухни — та же самая девушка. Только маленькая. Девочка, лет пяти.

— Дядь, ты воровать пришёл? — сонно и неуклюже приглаживает волосы.

— Нет. Зачем воровать?

— Так сестра говорит

— Как говорит?

— Так и говорит: все воруют, — осмелев, прошмыгивает мимо меня к столу, на стул. Выуживает из кастрюли несколько макаронин. Поспешно глотает. Как будто я отниму. — А Костик говорит, что она дура, чтобы дверь научилась закрывать, потому что он уже не вернётся.

— Кто не вернётся?

— Не знаю. Кто-то не вернётся.

— Вот оно что. Пойду я.

Что же это такое, что сталось с людьми? Брошенные, неприкаянные, доживающие — кто изломал их, я? Какой долгий город. Какая долгая ночь. В которой стороне здесь день?

— Сынок, тебе плохо?

— Что?.. Нет. Не знаю. Всё хорошо.

Женщина лет пятидесяти, невысокая, с неприметным лицом. На старом обтрепавшемся поводке — собака. Дворняжка, такая же неприметная. Стоит, вывалив язык, глядит то на хозяйку, то на меня.

— Давно тебя видно не было. Уж, думала, убили или случилось что.

— Убили? Почему убили?

В глазах чудно перемешались и ласка, и жалость, и насмешка.

— Время такое…

— Смутное.

— Да просто — мутное. Ваня, ты меня не узнал, что ли?

— Не узнал. Что вы здесь делаете? Ночь ведь.

— Мы в одной парадной с тобой живём. А тебя дома гости ждут.

Как, ждут? Кто ждёт? Где, дома?.. дома — это где? Странная женщина, сумасшедшая какая-то. Собака ещё эта. Быть того не…
Как тяжело ходит воздух в лёгких. Больно. Куда это я прибежал? Кажется, здесь я и жил. Когда-то давно, ещё до того, как исчезла из-под ног земля, а из-под головы — небо. Вот свет на четвёртом этаже. Страх ползёт по спине, забираясь под кожу на затылке. Страшно. Впервые за долгое время — страшно. А если там нет никого? А если просто забыл погасить свет? Может, там давно уже живут посторонние люди. Страх тянет за шиворот назад, в подворотню, из подворотни — в слепой переулок. И далее — прочь.
Качнулась земля — под рукой грязная стена. Окно. Неужели вернулся? Или не уходил никуда. Окно. Силуэт. Ключи в почтовом ящике. Три пролёта. Лестничная клетка. Каким неповоротливым сделался замок. Тело действует самостоятельно, отдельно от мечущихся мыслей, сбивчиво, трусливо убеждающих в том, что всё это ненастоящее, привидевшееся. Куртка грязной бесформенной горой свалена на пол, потёртый старый паркет продавливается под ногами: три шага вперёд (два быстрых, один короткий), затем — влево. Электрический свет размыт стеклом двери.

Распахивается.

Ольга оборачивается и замирает.

Словно не видела меня внизу, на улице; словно не слышала, как открывается дверь; словно не узнала по шагам. Всегда узнавала. Всегда удивлялась и смеялась. Как такой толстый мальчик может ходить аккуратней и тише тощей девочки. Оля.
Я замираю в шаге от неё. Ноги не движутся. Я весь — не движусь. Не могу подойти ближе. Не могу протянуть руку и коснуться. Пальцы грязные и неловкие, неживые. Как можно такими коснуться живого человека? Зачем ты вернулась? Почему сейчас? Почему ты здесь? Почему ушла? Вещи, оставленные, позабытые впопыхах, всё ещё лежат на прежних местах и помнят твоё присутствие. Каждый что-нибудь, да оставил. Но никто не вернулся. И вещи врастают в столы, в полки, в шкафы, в прошлое. Врастают надёжно, хватко въедаются в голову, заставляя болеть, проламывая насквозь. Их уже не оторвать. Что тебе надо, сестра? Что?!
Как же стены гудят. Нельзя так кричать. Плохо.

— Ваня, ты почему босой?

Голос сдавленный. Кто тебя душит?

— Это я, Вань. Оля.

Ты вернулась? Вопрос вырвался сам собой, вспорол изнутри брюхо и грудь. Вырвался, оставив после себя лишь расхристанную тишину. Что же ты молчишь? Отвечай. Не молчи, не смотри так страшно, будто хочешь закричать, но боишься, что я рассвирепею. Хочется вырваться, вывернуться из чужой грязной кожи. Саднит вспоротое брюхо. Зачем спросил?

— Вань…

Не прикасайся, Оленька, испачкаешься.
Какие у тебя мягкие ладони, сестра. Как хорошо ты пахнешь. Как в детстве, когда я, провонявший дымом, сбегал от Монгола. Твои руки пахли хлебом, и ты рассказывала сказки про то, как нашли управу и на змея, и на разбойника, и на лихого человека. Глупые детские сказки. Потом меня находили и волокли назад. Но твои сказки всегда оборачивались правдой. Даже самые нелепые. Расскажи, Оля, я так давно ничего не слышал.

— Вань, тебя все ищут.

Зачем? Мне больше нечего отдавать. Разве вы ничего не взяли? Тогда почему везде так пусто? И внутри, и снаружи. И в голове, и на улице. Не надо меня гладить. Я только-только начал тебя забывать. Оставь.

— Глупый. Всё у тебя через край.

Нет края. И середины нет. Без людей нет пространства, без людей есть пустота. За что все вы так любите эту пустоту, сестра?

— Не бывает так, чтобы на всю жизнь вместе или на всю жизнь врозь. Никого не победить навсегда. Никого не удержать навечно.

Пусто. Как пусто. Что осталось, что?

— Ваня, нам необязательно жить под одной крышей, чтобы оставаться вместе, одной семьёй.

Всякий раз, когда кто-то из нас уходит из дома, случается беда. Нам нельзя врозь. А вы всё рвётесь и рвётесь наружу, будто тут чума. Рвётесь, ломаете стены. Ведь есть двери, а вы ломаете стены…

— Я не требую у тебя свободы, я хочу, чтобы ты понял, что я уже свободна. Давно, Ваня. Постарайся к этому привыкнуть.

Олино воркование становится всё тише. Свет — всё глуше; лампочка кухни плывёт в черноту, вверх. Как спокойно, темно, тепло. Олины руки на плечах, гладят по волосам, по щекам. Всё говорит и говорит. А голос уступчивый, виноватый. Отчего же ты извиняешься? Ни слова ни разобрать. Слышу, да не понимаю. Что это, складная глупость? Ещё одна сказка? Ольга? Оля? Оленька. Как же хочется спать.



Десять тысяч километров дорог назад был тот дом, тот разговор, та женщина. Ведь были?
…
— Фамилия, имя, отчество.

— Брагинский… Иван… Иванович?

— Год рождения.

— Не помню.

@темы: Стена рассыплется на части, ФБ'12

---

Ты грезил, было дело, о чёрных парусах.

[УРАН!БОРЩ]

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод:  Mahonsky и  Johnny Muffin
Название: Ты грезил, было дело, о чёрных парусах.
Жанр: Драма, Романс, Стимпанк АУ.
Рейтинг: PG-13
Персонажи: Англия/Франция. Упоминаются Америка, Канада, Китай.

Ты грезил, было дело, о чёрных парусах.

Ты грезил, было дело, о чёрных парусах.

Дневник капитана, 31 Октября, год 371 П.Н. (от Поглощения Небом).

Сегодня заметили в небе останки корабля.
Корпус вдребезги, от носа до кормы. От обломков, что удерживались в воздухе лишь за счет уцелевших запасных моторов, тошнотворно несло смертью: гнилостная, едкая вонь.
Здесь побывал «Единорог».
Его запах легко узнаваем.

Ты грезил, было дело, о чёрных парусах
на дне Эгейского моря.

Страх обнажил чутьё и слух
Я жду, вдохнуть не смея, он
Ушёл на фронт, но его дух
Жив, пусть и смертью был пленён.
Туманит взор ночная мгла
В кошмаре сердца песнь светла
Но давит страх прогорклый
Моим тревогам нет числа
За неживых, немёртвых
Есть власть держаться до конца
Могу любить и верить, но
Любовь и горе — всё одно.
Ношу ребёнка. Нет кольца.

—

Господь создал человека из земли, железа и золота. Земля есть плоть, железо — душа, а золото — сердце. Вот каким задумал человека Господь.

И Артур Кёркленд в это верит.

—

Этот мир…

Образы из юности всё ещё живы в памяти Артура Кёркленда. Деревья. Разнотравье, кущи цветов и стеблей. Камни обрастали мхом, а с небес падали водяные брызги. Тогда, в прошлом, их называли дождём.

Этот мир стал так уродлив.

- Артур! На нас полным ходом идёт «Единорог»!

«Единорог» — тяжёлый корабль из серебра, стали и золота. Говорят, им заправляет бессмертное существо, способное менять облик. Одни утверждают, что мсье Капитан — дама, чьи длинные золотые локоны струятся по ветру, как у ангелов древности. Другие уверяют, будто видели у перил носовой части корабля мужчину, который наблюдал за теми, кто падает с неба, и ветер трепал его синий плащ. Но чаще всего те, кто пережил встречу с «Единорогом», рассказывали, что слышали лишь пронзительный воющий смех, и хохот этот напоминал о волках из детских кошмаров.

—
Волчица преследует единорога,
Что отнял её волчонка и
Сгубил от тоски о любви.
Отныне и впредь
Следует волчица за единорогом.
—

- «Единорог», на связи «Летучий Голландец». Вы что творите?

Сквозь помехи прорывается:

- «Летучий Голландец», на связи «Единорог». Нам нужен врач, на борту раненые.

-…Франсис, почему ты сам выходишь на связь?

Опять помехи, голос по другую сторону звучит уже мягче:

- Нам срочно нужна медицинская помощь. Куда нам?

Сказки, легенды и мифы умалчивают о подобных деталях. Артур склоняется над панелью управления — над головой рябит лишённое солнца небо. Постаравшись, он наверняка вспомнит, что когда-то оно было синим, а там, под облаками, на земле цвела жизнь. Он, как и многие, помнит, что давным-давно у капитанов кораблей, потерявших пристань, была иная судьба.

- Мы готовы вас принять.

Говорят, давным-давно, много лет тому назад, задолго до того, как они стали Капитанами Неба, там, под облаками, существовали Нации…

—

Годы почти не сказались на внешности Франсиса. Волосы отросли, а тело, похудевшее и истончившееся от непрерывной беготни с палубы на палубу, теперь казалось как будто бесполым. За звонкий воющий смех француза прозвали Капитаном Loup-Garou, Вервольфом. Этот хохот знаком Артуру с давних пор, с того самого дня, когда среди зелёных полей Франсис в первый раз убил его.

- Мой медицинский отсек забит твоими людьми. Надеюсь, ты доволен.

Артур и предположить не мог, что вселяющий ужас морской пират и его противник, утончённый придворный аристократ, станут друг для друга врачом и пациентом. Он, конечно, много чего предполагал в своё время. Но и мир когда-то казался чёрно-белым, монохромным, понятным.

- Бывает, — Франсис усмехается, подносит к губам сигарету и, запрокидывая голову, выдыхает белый дым в закручивающееся небо, — мои люди идут в бой с честью и не жалея ни о чём.

- С честью, — эхом откликается Артур, тряхнув волосами. Его губы безобразно искривляются, — будто она ещё существует.

Он наблюдает, как столбик пепла, сорвавшись с сигареты Франсиса, улетает за перила палубы. Артур отстранённо размышляет, где приземлится пепел: в отравленном океане или на выжженной земле. Осталось ли кому гореть под облаками? Стоящий рядом Франсис следит за выражением его лица, и усмешка, достигнув глаз, переплетается с танцующим в них извращённым интересом.

- Зависит от того, во что ты веришь, — шепчет Франсис, вновь затягиваясь, — мой добрый доктор…

—

Размерен их шаг и тих.
Мёртвых несут, не живых.
За ноги, за голову их.
Носилки они несут
Из мрака во свет, вперёд
Несут и друзей, и господ,
Кто их уже разберёт.
Парами люди бредут.

Тени одни идут
Хозяев давно нет тут
И в мыслях один лишь зуд:
«Слава тебе, король!»
Неси осторожно, смотри,
Уснувших навек не буди,
Хоть, может, расскажут они,
Какую сыграли роль.

—

Более двух сотен лет назад, под конец Великой Войны, Альфред построил для Артура корпус воздушного корабля, впоследствии ставшего «Летучим Голландцем».

- Я не могу с тобой, — он помнит слова Альфреда. — Тут слишком много…Я не могу с тобой.

«Летучий Голландец» работает на углекислом газе, пар уходит по спирали от носовой части в кроваво-красное небо. Артур старается не спускаться в машинное отделение. Там, внизу, всё напоминает ему об Альфреде. Двигательная установка – куда ни глянь, повсюду Альфред: вот он перебирает детали, вот сваривает позолоченные трубы в единую систему. Это пробуждает воспоминания об их последней встрече. Альфред стоял среди развалин Нью-Йорка, улыбался и махал на прощание, пока Артур поднимался к облакам.

Ночью, которую теперь можно определить лишь по часам, лежащим на столе в лучах слабого света, эти мысли не дают заснуть. Франсис, изголодавшись по теплу, сворачивается калачиком рядом с ним. Синтетические простыни липнут к коже. Артур, забывшись, запускает пальцы в волосы Франсиса.

Ему мало известно о том, как появился «Единорог». Франсис каждый раз излагает историю по-новому. Иногда со смехом говорит, что ради корабля ему пришлось кое-кого убить в Пруссии; иногда шепчет, будто дело не обошлось без Мэтью. Вторая версия кажется Артуру более похожей на правду. Он полагает, что Альфред с Мэтью заключили некое соглашение. Ему – да и Франсису, наверное, тоже – больно осознавать, что они пережили младших братьев.

Артур считает, что именно вина так изменила Франсиса. В их первую встречу над облаками Франсис намеревался ограбить «Летучий Голландец», забрать провиант и моторы. Тогда по палубе эхом прокатывался сумасшедший хохот Франсиса, что вцепился в его рубашку, диким взглядом и трясущимися пальцами изучая лицо, шею, волосы Артура. Кошмары подают эти воспоминания вместе со страхом: однажды Франсис перестанет верить, что он, и правда, действительно здесь, что он настоящий.

- Капитан.

Франсис моментально распахивает глаза. Артур видит, как они сияют безумием в слабом освещении каюты.

- Что такое, Харкнесс?

Сперва помехи.

- На четыре часа неопознанный корабль. Оба предупредительных сигнала проигнорировали.

Франсис выскальзывает из постели. Артур слышит шорох одежды, бряцанье застёжек ремня и сапог.

- В таком случае, нападём. Готовь орудия, свистать всех наверх, — командует Артур и прерывается, глядя в сторону двери на силуэт Франсиса. — Капитан Бонфуа, сэр, «Единорог» обеспечит нам поддержку?

Смешок, в котором на выдохе переплелись высокие и низкие нотки. Артур живо представил, как Харкнесс прикусывает щёку, сдерживая реакцию.

- Мои люди в вашем распоряжении, мсье Капитан. И я к ним присоединюсь.

Дверь захлопывается, но Артур, как и вся команда «Летучего Голландца», слышит смех Франсиса, эхом разносящийся в ночи.

—

Безмолвен мир. Уста его
Костлявой дланью тишь свела.
Подвластны ей и смерть, и страх.
Бессильна пред одним она.
Прервав безмолвье вех
Восстанет смех!

—

Артур помнит, как ему впервые довелось наблюдать Франсиса Бонфуа, в запале убивающего человека.

Уже после Гастингса, после Жанны, после Наполеона. Времена были, можно сказать, спокойные. Пожалуй, в Европе, когда та ещё существовала, подобная тишь после уже и не встречалась. В тот вечер Франсис вместе с Мэтью появился на очередной нью-йоркской вечеринке Альфреда. Артур помнит: Франсис был на каблуках.

По мнению Артура, в женской одежде тот всегда выглядел элегантно. И правда, жаль, что Франсис не родился женщиной: каждое его движение было исполнено естественной грации, а поступки были созвучны мыслям. Но, если уж на то пошло, Франсису следовало родиться человеком, любым человеком и в любое время. Как Нация он был жалок.

- Артур, — напевает Франсис, и тот через всю палубу слышит запах крови и выпотрошенных тел, — Артур, Артур, Артур…

В тот вечер у Альфреда были и обыкновенные люди. Может, потому Франсис сорвался. А может, причиной стали подаваемые блюда, ведь Франсис был доволен угощениями только на собственных пирушках. Или, может, толчком послужила любая другая комбинация неправильного, что медленно, но верно копилось в его жизни. Но когда Франсис, минуту назад дружелюбно болтавший с юношей, в следующий миг уже душил парня на столе его же кишками, причины не имели значения.

- Хватит плясать! — Артур недовольно подмечает, что его голос звучит на октаву выше. — Это…это непристойно.

Он не ожидал, что ответом на замечание окажется сам француз: тот, перепачканный в крови, рухнул точно в объятья Артура. По левой щеке Кёркленда скользит язык, осторожно касаясь чувствительной кожи около глаза. Франсис мурлыкает.

Из всех встречавшихся Артуру человекообразных он единственный, кто способен подражать кошачьим трелям. Низкий рокочущий голос большой хищной кошки из тех, что когда-то рыскали в горах и обитали в пещерах. Артур вздыхает, легонько гладит Франсиса по волосам и зарабатывает ещё одно мурчание, погромче.

- В ванну бы тебе.

- Ванну! — смеется Франсис, с восторгом прижимаясь к Артуру и улыбаясь. — Люблю купаться.

- Отлично, но ты бы, это…

- Штейнберн! — напевно окликает Франсис одного из своих мутантов (даже у Штейнберна, выглядящего почти что по-человечески, три глаза и обрубок хвоста), увлеченно стряхивающего с рубашки за борт «Единорога» неопознанные останки, — наполни, пожалуйста, ванну!

Артур, скривившись, смотрит, как Штейнберн, кивнув, исчезает в люке. Франсис решил собрать человеческую коллекцию, присматривая себе на захваченных кораблях интересные образцы. Штейнберн, без сомнений, один из них. И если Артур назвал корабль в честь проклятого судна обречённых, то Франсис нарёк его именем непорочного существа, идущего за девственницами на собственную погибель. В данный момент он уже не уверен, которая из аллюзий страшнее.

Пока Франсис, танцуя, скрывается вслед за Штейнберном, Артур гадает, как так получилось. Корабли, на которые нападает Франсис, очевидно прилетели из-под облаков, из мира, что родился после их ухода. Люди из-под облаков обычно худы и измождены, как правило, изъясняются на смеси английского с французским. Взгляд тех, кого надолго оставляют без приказов, начинает блуждать, будто бы они видят мир, что Франсис у них отнял. Но едва он дает им приказ, какой угодно приказ, они, будто трудолюбивые пчёлы, фанатично его исполняют.

Господь сотворил человека из земли.

Ванна неглубокая, но весьма вместительная, а вода, льющаяся из кранов, открытых Штейнберном, — горячая. Легко раздевшись, Франсис забирается внутрь. Под горячими струями воды кровь утекает в отверстие слива. Штейнберн тянет рычаг, опускающий затычку, и вновь скрывается в люке. Артур смотрит на стоящего под душем Франсиса, а вода тем временем, миновав лодыжки, подбирается к коленям.

Но мы не видели землю уже многие годы…

Артур принимает предложенную руку. Ногти аккуратно подстрижены. Как всегда, впрочем; Артур не помнит дня, когда было иначе. Он не знает, почему Франсис так трепетно относится к ногтям. С другой стороны, это далеко не единственная необъяснимая странность в его поведении. Почему Франсис, так очевидно скучая по земле, остаётся в небе? Почему Франсис выбрал оружием серебряные опасные бритвы? Почему Франсис решил любить его, утешать его, ничего не прося взамен?

Земля осталась внизу, а вокруг нас — железо…

- Гляди, что я нашел на одном из захваченных кораблей. Лавандовый шампунь.

Они сидят рядом, по пояс в теплой воде. Франсис, улыбаясь, вертит в руках хрупкую бутылочку. Привалившись к нему, Артур наблюдает, как тот обводит пальцами французские слова, вытравленные по фарфору: здесь чувствуется рука мастера, рука человека.

- На земле, должно быть, снова появились цветы, — заключает Франсис, зажмуриваясь и сжимая бутылочку. — Ох, как же я любил цветы…

Артур не говорит, что можно было бы спуститься, просто приземлиться. Скажи он это вслух, мысль материализуется и мечта превратится в надежду. У Артура нет сомнений, что Франсис не переживёт крушения этой мечты. Конечно же, он не умрёт, на то он и Франсис, но это будет уже не он: лишь тело, но не дух.

После всего, через что им пришлось пройти, Артур понял: Франсис погибнет без спутника. Здесь, наверху, в небе, Артур — его единственная связь с рассудком, последний оплот здравомыслия, сдерживающий безумие, которое грозится окончательно превратить его в Волка Неба, что, как верят многие, командует «Единорогом». Пусть иногда и не самым лучшим образом, Артур напоминал о том, что где-то под облаками, возможно, есть мир, где вода не кипит, а горы не сокрушают долины. Мир, ради которого стоит выжить.

Но железо нам не клетка…

- Артур?

- М?

- Как думаешь, там, внизу, кто-нибудь выжил?

Он запускает пальцы в волосы Франсиса, втирая лавандовые капли в длинные пряди.

- Вероятно. Уж если кто и выжил, то наверняка Яо.

Печаль, змеями пробравшаяся было на лицо Франсиса, немного отступила. Не до конца, но всё же.

- Он-то наверняка, — убежденно говорит Франсис.

Они молчат о надежде на то, что выжили и остальные. Молчат о том, как сильно хочется знать, ждут ли их Альфред, Мэтью, хоть кто-нибудь. И крепче всего они молчат, что отдали бы всё, лишь бы вместе полететь вниз, в тот мир, где им больше нет места.

…ведь вместо сердец у нас — золото.

—

Стихи:
1. Бернард Гилберт, «Нет кольца».
2. Авторское, «Волчица».
3. Говард Д. Трипп, «После».
4. Луис Унтермейер, «Смех».

@темы: ФБ'12

---

Война. Глава 4. Последняя.

[УРАН!БОРЩ]

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод:  Mahonsky и  Johnny Muffin
Название: Весь мир — театр
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение:Помянуты секс, насилие, Холокост.
Персонажи: Россия, Беларусь, Украина, Литва, Китай, Америка, Германия | Россия/Китай, Россия/Литва, Германия/Италия.
Саммари: Россия, пробиваясь на запад в последние месяцы Второй Мировой, собирает по кускам и себя, и другие страны. Есть тонкая грань между Нацией и народом, между хозяином и его собственностью, между желаемым и действительным. Именно то, что мы видим и слышим, делает представление запоминающимся.

Глава четыре. Последняя.

Весь мир — театр
И кто его знают, играют ли актёры.

Доктор занимался всем этим за своим старым столом у окна ординаторской. Графленая бумага разных форм и образцов кипами лежала перед ним, отодвинутая в сторону. Иногда урывками, кроме периодических записей для своих медицинских трудов, он писал здесь свою «Игру в людей», мрачный дневник или журнал тех дней, состоявший из прозы, стихов и всякой всячины, внушенной сознанием, что половина людей перестала быть собой и неизвестно что разыгрывает.
Б. Пастернак, Доктор Живаго

- Товарищ Брагинский?

Россия не отвечает. Он не уверен, что смог бы, даже если б захотел. Стоящего рядом с ним майора — высокий тридцатилетний парень, полгода под Сталинградом — колотит. Россия хотел было взять его за плечо, поддержать, но боится выдать, что и сам трясётся.

- Россия?

- Белоруссия? — отзывается, наконец, Иван, проходя вперёд мимо генерала и опускаясь на колени перед бесформенной грудой, придавленной садовой тачкой.

Она не отвечает. И это самое страшное. Страшнее разорванной юбки. Страшнее засохшей крови на губах. Страшнее даже, чем ошмётки нижнего белья и чулок. Она лежит в грязи, зажмурившись, и не отвечает. И он укачивает её, берёт на руки хрупкое исхудавшее тело и укачивает, как ребёнка.

- Прости меня, сестра, — шепчет он снова и снова, — сестрёнка…

---

Дальше — Украина. Ее находят под тем, что осталось от большого фруктового дерева. Ее состояние не многим лучше, чем у Белоруссии. Россия срывается вперёд, и ни один человек из его отряда не смеет его остановить. Он не плачет, он отказывается плакать. Слёзы, причитания, скорбь — удел женщин, а его женщины разбиты и измучены по его вине. Брат, защитник. У него нет права на слёзы.

Когда он, стараясь не потревожить раздробленное колено, обнимает её, Украина едва шевелится. Она смотрит на него сквозь опухшие веки, пытаясь улыбнуться. Ее челюсть сломана. Физически она пострадала сильнее, чем Белоруссия, но для России это не имеет значения. Больше он их не подведёт.

- Брат?..

- Не разговаривай.

Украина улыбается, у неё лихорадочно яркие и сонные глаза. Она так устала.

- Тебе бы постираться. Шарф запачкал.

- Обязательно, — уверяет он её (он защитник, он единственный брат, он не может плакать), — спи, маленькая моя, спи.

Она подчиняется, закрывая глаза и опуская голову ему на грудь.

---

-Нет! Ах ты, негодник!

Он уклоняется от летящей в его сторону деревянной ложки, облизывает покрытый липким сладким тестом палец и смеётся.

- Но вкусно же!

Она хмурится, уперев руки в боки, как делают взрослые женщины.

- Это папе Новгороду подарок! У него завтра именины!

За её спиной, повторяя за братом, Белоруссия засовывает палец в глубокую миску. Его улыбка расползается шире и он изо всех сил старается не издать ни звука, но не сдерживается и прыскает; Белоруссия хмурится, продолжая обсасывать палец, Украина резко оборачивается, ложка наготове.

- Ну, нет, — восклицает она, шлёпая сестру, — и ты туда же!

- Но у сестрёнки такие вкусные пряники! — чирикает Белоруссия, отпрыгивая прочь, — не честно, что всё папе.

Ещё чуть-чуть и Украина расплачется.

- Но он наш папа! Вы сами-то приготовили что-нибудь для него?

Беларусь дуется.

- Да, но я не скажу.

Россия пожимает плечами.

- Расскажу ему историю. Ему нравятся мои истории.

- Ну хорошо, — Украина возвращается к тесту, — но плохим детям остатков не достанется!

- Балда!

- Дурища!

Россия едва успевает увернуться от ещё одной деревянной ложки, полетевшей ему в голову.

---

- Литва!

Дождь. Россия трёт глаза: вода, застилающая его взгляд, уже начала превращаться в лёд. Жест получается болезненным, резким: Иван потерял ход времени, и капли уже замёрзли на коже. Но боль — приглушённая, как и всё в последние дни. Он думает, что бы сказала Украина, будь она в сознании. Отчитала бы, что он не заботится о себе? Иван не уверен; он сейчас вообще ни в чём не уверен.

Человек рядом с ним громко чихает, не прикрывая рта. Иван не обращает внимания. Они, в конце концов, уже несколько часов копаются в грязи и костях. Россия набирает полные лёгкие воздуха и снова кричит, снова пытается.

- Литва!

Иван садится на пятки, окидывая взглядом эту богом забытую землю, чувствуя себя всё более и более потерянным. Снова один. Литва закопан где-то здесь, рядом, но Россия никогда не чувствовал себя так далеко от него. Он интуитивно понимает, что эта пропасть между ними никогда не уменьшится.

- Литва!

Нет ответа. Иван снова вытирает с лица капли дождя. Соль слёз обжигает исцарапанную заиндевевшую кожу.

---

- Ты весьма хорошенький, ару.

Иван кладёт кусочек угля и оборачивает к говорящему недовольное лицо.

- Я мальчик. Мальчики не бывают хорошенькими.

Тёмные глаза вспыхивают улыбкой; чёрные волосы, гладкое, чистое серьёзное лицо. Иван видел, как этот мужчина смеялся и весело беседовал во время гуляний у папы Новгорода. Иногда он приводит с собой пару детей, и Иван с сёстрами играют вместе с ними.

- Вполне даже могут мальчики быть симпатичными, ару! — тихо смеётся Китай, подтверждая свои слова широким жестом длинного рукава, — у тебя весьма симпатичные глазки. Похожи на очень редкий цветной жемчуг, ару. Ну да о чем это я, ару. Что ты пишешь?

Иван вспыхивает, живо загораживая ладонью лежащий на столе пергамент. Его руки, однако, не хватает, чтобы заслонить его целиком, и единственное, чего он добивается, — смазывает несколько узорчатых завитков, на которые потратил столько сил. И что этим взрослым всё время надо? Можно подумать, это…

- О! – Китай изумленно открывает рот, хлопая в ладоши и радостно подпрыгивая на цыпочках аккуратных ножек.

- Россия, это же стихи, да? Вот это да, ару! Ты лишь одолжения не делаешь тем, что прячешь такие вещи.

Иван уверен, что, будь это физически возможно, он был бы уже таким же пунцовым, как расшитый воротничок Яо.

- Это не стихи!

Приложив палец к губам, Китай подаётся вперед и изучает то, что Иван написал; мальчику же приходит на ум, что никто никогда не проявлял такого интереса к его творчеству.

- Тогда что же это, ару? Ведь это стихотворный слог, ару.

Иван топает ногой по полу и пододвигает стул поближе, прежде чем откинуться и слегка раздраженно ответить.

- Музыка это! Не просто стихи, а будущая великая композиция для хора! Вот увидишь, не сомневайся!

Мужчина с улыбкой склоняет голову набок, во взгляде сквозит вопрос.

- С чего бы мне в тебе сомневаться?

- Потому что, — отвечает Иван, будто объясняя очевидное какому-то тугодуму, — я маленький.

- Разве это причина, ару! Славу человека составляет не тысяча прожитых лет, но деяния одного часа. Ты разумен, ару, и, на мой взгляд, весьма одарён в том, что делаешь. Но я, кажется, отнимаю твое время, ару! Мне стоит вернуться…

- Нет! – ладонь Ивана срывается с листа и хватается за рукав собравшегося уйти собеседника, — я прошу прощения. Я бы хотел, чтобы ты взглянул. Ну, если интересно.

---

Он смотрит на Америку, который стоит в воротах с надписью ARBEIT MACHT FREI и почти жалеет его. Почти. У Ивана нет сил, чтобы чувствовать хоть что-нибудь.

- Америка.

Иван внутренне морщится от звука голоса. С того момента, как они нашли Литву, зарытого под телами своих детей, которых он отчаянно старался защитить, тот не проронил ни слова. Литва просто пялится в потолок палатки, безмолвный, безответный. Иван сидел рядом всю ночь, вне графика дежурств, иногда в полной тишине, иногда разговаривая обо всём и ни о чём. О зловонном воздухе, о ночной музыке, о возникающей временами резкой боли в груди. Он актёр, он лжёт: больно не временами, больно всегда.

(Если бы Торис очнулся, он бы распознал его ложь. Если бы Торис очнулся, Ивану не пришлось бы врать. Если бы Торис то, если бы Торис сё; если если если если если если)

В голубых глазах Америки отражается ужас, его лицо серо.

- Россия? Россия, что это…Что?..

- Это? — Иван охватывает жестом окружающую действительность, — Америка, это дно Мёртвого моря.

---

Иван не может точно сказать, когда полюбил Яо. Улыбающийся — так он мысленно его называл. Когда Литва звал Польшу, Иван его прекрасно понимал — он сам шёпотом звал Яо в ночи или в стремлении укрыться прижимался к плечу Литвы.

- Ты же не любишь меня, — хныкал Литва в такие моменты, — почему? Почему тогда мучаешь нас обоих?

Водка во рту, в горле; от сдерживаемых слёз жжёт глаза.

- Потому что мы одинаковые.

- Неправда! Я не как ты. Совсем не как ты.

Тогда Иван склонится, положит руку Торису на плечо, в другой сжимая бутылку, и прижмётся губами к струящимся по его лицу слезам. А Торис в ответ лишь захнычет сильнее, но так и не сможет оттолкнуть Ивана.

- Солнце светит сквозь осеннюю листву…

- Не надо музыки, Иван. Пожалуйста. Больно от неё.

Возможно, именно из-за Яо у него появилась привычка занимать свободное время записыванием слов, что позже станут песнями. Возможно, именно из-за Яо он начал заполнять пустоту в груди, напевая эти песни. Или, возможно, именно из-за Яо, из-за его бесконечной открытой улыбки он дышал этими строками и мотивами.

- Иван? — тёплая ладонь на его щеке, палец гладит узловатый шрам на шее сзади, там, где когда-то до мозолей натирал о позвоночник монгольский ошейник.

- Слишком тихо; слишком темно. Спой, если хочешь. Даже если не для меня…

И в эти редкие моменты Иван будет петь, а Торис будет обнимать его, пока снаружи доносится вой их собственных людей, на которых обрушился гнев Генерала Мороза. Иван будет петь романсы, похоронные и народные песни — всё, что придёт в голову и сможет заглушить творящееся вокруг. Будет петь до хрипоты, а потом Торис будет тихо всхлипывать.

Но однажды Торис прервал его, распахнув глаза и коснувшись кончиками пальцев губ Ивана, словно хотел убедиться, что ему не послышалось. Иван, моргнув, в замешательстве замолчал.

- Откуда ты знаешь эту песню?

- А?

- Ты пел на китайском.

Иван уставился на него, нахмурившись.

- Я?

Торис кивнул, и изумление на его лице сменилось задумчивостью.

- Вот, значит, в ком дело, — беззлобно спросил он, - в том, который улыбается?

- Яо. Его зовут Ван Яо.

- Любишь его.

Иван ставит бутылку водки на изголовье и приваливается к стене, погружаясь в свои мысли (ибо он привык, когда вмешиваются, не спрашивают разрешения, идут напролом; привык до того, что почти перестал замечать подобное). Торис, однако, лишь тихо присвистнул, в его глазах была непонятная мягкость; доброта — узнал Иван давно забытое в глубинах памяти чувство.

- Я, кажется, понимаю, — прошептал Торис, прижимаясь губами к полуприкрытым векам Ивана, — мы оба так близки с теми, кого любим, и так непозволительно далеко от них сейчас. Мы с тобой, действительно, одинаковые в некотором смысле; теперь я, кажется, понимаю, что ты тогда имел в виду.

А на следующее утро Литва исчез в скрежещущем вое блицкрига, под железными кулаками Третьего рейха. Иван не знает, когда полюбил Яо, но знает, что тот день, когда исчез Литва, стал днём, когда он признал эту часть своей памяти, эту часть себя. Потому, что без Литвы он оказался один, и слишком мало осталось в нём (в России, в Союзе, в самом Иване) того, в чём он мог бы быть уверен без Ториса, без Яо.

---

Альфред останавливается метрах в восьми от остатков душевых и кладовки, забитой сапогами, из его лёгких вырывается искажённый ужасом звук, достаточно долгий, чтобы считаться криком. Иван отвлекается от врача, докладывающего о состоянии Украины, и бросается прочь из палатки (что-то сбивает на ходу; не забыть бы поправить). Сперва он принимает то, что Альфред отчаянно сжимает в руках, за расхристанный куль плоти и костей, чем-то напоминающий те, что продаются в лавке мясника. Но вскоре он понимает, что этот мясницкий набор на самом деле является живым существом, человеком, до неузнаваемости избитым и растерзанным. Он уже и не человек почти, только нация: останки грозного Людвига, порождения немецкой войны.

- Хватит, — слышит он себя (но это голос Яо, спокойный голос — сам Иван заперт где-то глубоко), — ему только хуже от твоих мотаний.

У наций есть термин для таких вещей: шизм, жестокое разделение между нацией и её режимом. Иногда это убивает нацию, иногда — режим, иногда — и то, и другое. Режим и нация — не одно и то же, но и не абсолютно разные вещи.

- Италия…

Шёпот Германии подсказывает России, что Людвиг, несмотря на своё состояние, всё ещё жив. Сознание может не реагировать на вещи, которые видят глаза, мозг может не осознавать, но на звук нужно откликаться, нужно признавать. Можно увидеть ужас и пережить; видеть и слышать ужас без содрогания невозможно.

Глаза Людвига открываются, мутные и полуслепые от шокового состояния.

- Италия? — снова зовет он, громче, ещё более встревоженно.

- Италии тут нет, — отвечает Альфред, неожиданно спокойно для своего взвинченного состояния, — он…

- Италия в безопасности, — прерывает его Иван; ложь даётся легко, потому что он знает, какие слова вызывают и успокаивают боль.

Как он и ожидал, напряжённое лицо Германии расслабляется.

- Россия и Америка…каким странным стал мир.

Альфред снова начинает говорить, болтовнёй стараясь прогнать угрожающую тишину, нависшую над землёй. Иван отсылает ближайшего рядового за носилками и медицинской бригадой. Это действие напоминает ему о роли хозяина, что давно затеряна среди страниц времени. Но это беспокойные мысли, и Иван не готов с ними столкнуться.

- Мир по природе своей странный, — говорит Иван, обращаясь и к себе, и к другим, — Германия, тебе очень больно?

Альфред бросает на Ивана скептический взгляд, но Людвиг лишь моргает мутными, не способными сконцентрироваться глазами.

- Если Италия в безопасности, это не важно.

Разум истощённого человека вертится либо вокруг еды, либо вокруг чего-то, что для него ещё более важно. Людвиг выбрал второй путь, его любовь к маленькой глупой нации вытеснила врождённый человеческий эгоизм. Людвиг дошёл до стадии, свойственной многим военнопленным и страдающим, когда собственная боль становится похожей на сладкое масло на ломте хлеба: дополнение, оттенок вкуса, но не крайняя необходимость.

Иван, в последние дни рассеянно воспринимающий реальность, вытаскивает из своего прошлого воспоминания об ошейнике Монгола. О том, как приходилось носить его не снимая, как дёргали и тянули и как через несколько месяцев он почти забыл, что когда-то этого ошейника не было. Удивительно, как люди способны привыкать ко всему: человек может переварить любой кошмар, а со временем и привыкнуть к нему. Шрамы превращаются в рубцы и твердеют.

- …какие указания, товарищ Брагинский?

Появляется медицинская бригада. Иван просто делает шаг в сторону, давая им пройти и сделать свою работу. Не дожидаясь распоряжений, они направляются к Людвигу, укладывают на носилки и уносят к медицинским палаткам. Главный врач, рябой и покрытый шрамами, задерживается на секунду и окидывает вялым жестом окружающее пространство и блуждающие в нём скелеты.

- Товарищ Брагинский, как мы собираемся транспортировать всех... всё это? У нас нет… возможности обо всех позаботиться.

- Я помогу, — говорит Альфред, и привычная уверенность появляется в его глазах, — сделаем всё, что велит нам справедливость.

Иван закрывает глаза: если сосредоточиться, то можно ощутить едва уловимый запах жареных семечек и благовоний Яо. Эти представления убаюкивают его, и голос становится достаточно спокойным и рациональным, чтобы не упоминать о том, что многие не выживут даже при оказании немедленной помощи.

- Переносите в первую очередь самых сильных и молодых. Если нельзя обеспечить нормальные условия для всех, важно верно распределить свои силы. Справедливость не может быть одинаковой для всех, если хочет остаться честной.

- Иван?

Он открывает глаза и видит, что Альфред смотрит на него так, будто в первый раз увидел.

- Да?

- Я думал, ты не веришь в Справедливость.

- Не переживай, Америка. Твоя Госпожа Справедливость принадлежит только тебе, — Россия пожимает плечами, — существует много причин поверить в справедливость, но с Генералом Морозом эта вера приходит куда быстрее

---

Он знает, что уже через пару месяцев не сможет понять, как так вышло, что Россия и Америка работали бок о бок, а теперь, сложив лопаты под ноги, сидят рядом. Иван не хочет об этом думать; он и так слишком много думает, и это душит его. Качнувшись, Альфред опирается на плечо Ивана, но тут же резко отстраняется.

- Иван, плечо у тебя…

- М?

Борьба эмоций на лице американца сменяется осторожной обеспокоенностью.

- Ты что-то напевал.

Иван расправляет плечи; защищаясь, он инстинктивно вздёргивает руку. Лопата у его ног мерцает в тусклом сумеречном свете.

Теперь Альфред пристально за ним наблюдает — уже не за нацией, уже за Иваном. Слишком близко, слишком скоро. Иван дышит глубоко и медленно, чтобы не сорваться и не отвернуться. Потому что отвернуться значит признать поражение. Отвернуться значит отказаться от той части себя, которая ему не принадлежит. Нет, она только для Яо и больше ни для кого, лишь временно он разделил ее с Торисом.

Альфред всё ещё смотрит на него.

- Тебе больно?

На этот вопрос невозможно правильно ответить. Ответить — оправдать существование вопроса, даже если ответ — отрицание. Промолчать — тот же результат. Лицо Альфреда выражает недовольство и озадаченность, и свойственный американцу инстинкт помогать и исправлять. Иван уже достаточно измотан, чтобы выдержать очередные расспросы. Он бессознательно поправляет шарф, плотнее заматывая его вокруг шеи.

Альфред же, вопреки ожиданиям, воздерживается от пламенной речи или долгих молчаливых взглядов – гневных ли, жалостных ли. Вместо этого он вздыхает и, пряча взгляд, выдыхает и опускает голову. От движения его очки съезжают, и он привычно поправляет их, не поднимая лица.

- Дурацкий вопрос, полагаю, — шепчет он, обращаясь, скорее, к себе, а не к Ивану, — ты знал, да?

Америка не дурак всё-таки. Но Иван не показывает своего недовольства.

- Я знал?..

- Что у Германии шизм и мы на самом деле сражаемся не с ним, а с Третьим Рейхом.

Почти стемнело, и Иван знает, что после восхода солнца они больше никогда не заговорят об этом.

- Шизмы — забавная штука, — его голос приглушён шарфом, — они не личное дело нескольких людей или партий, но следствие череды событий. Из уродливой какофонии рождается прекрасная музыка, а жестокие войны похожи на изящный танец. Мы нации, и мы люди. Мы разделены по природе своей. Весь мир – странный театр, а мы в нём – актеры, чьи амплуа каждый зритель воспринимает по-своему.

Пала ночь, и Альфред дрожит от холодного дыхания Зимы. Россия чувствует его запах — табак и порох — он бы предпочёл семечки и благовония. Они прижимаются друг к другу, неспящие и живые, в окружении странного мира, созданного трудом людей и загаженного доказательствами этого труда.

- Иван?

-Да?

- Спой что-нибудь? Меня убивает эта тишина.

Звуки, как вода, растормаживают истощённую жизнь, когда ни пища, ни красота мира не в состоянии помочь. Он глубоко вдыхает и обхватывает колени руками.

- Не встречал бы вас, не страдал бы так, я прожил бы жизнь улыбающийся, вы сгубили меня, очи черные, унесли навек мое счастие…

---

Обоснуй:

- Красная Армия, продвигаясь по Восточному фронту, первой добиралась до большинства концентрационных лагерей. Многие из них уже были разрушены нацистами в целях заметания следов, но не до конца.
- До Аушвица КА добралась к январю 1945. Там они смогли помочь только 7 тысячам человек, прежде чем ресурсы были исчерпаны. Войска США пришли попозже и столкнулись с той же проблемой. Многие освобождённые погибли, даже получив помощь.
- К концу второй мировой СССР отдалились от Союзников частично из-за того, что те отказались признавать победу коммунизма в Китае. Кроме этого, разрыв был обоснован разницей во взглядах на то, что дальше делать с нацистским правлением и Германией как таковой.

@темы: World War II Arc (Война)

---

Война. Глава 3.

[УРАН!БОРЩ]

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод:  Mahonsky и  Johnny Muffin
Название: Культура науки и соли.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: PG-13
Предупреждение:Намеки на насилие и секс.
Персонажи: Германия, Италия, Япония, Россия | Германия/Италия. Россия/Китай (упоминается)
Саммари: Феличиано оказывается зажат между прошлым, будущим и разницей в причинах, подтолкнувших Ивана и Людвига присоединиться к Сопротивлению в Берлине. Иногда крайне важно выбрать правильное время для сна и бодрствования.

Глава три.

Культура науки и соли.
Культура (сущ.) – преобладающий паттерн поведения, характерный для функционирования группы или организации.

Обычно Феличиано выбирается погулять где-то между полдником и сиестой. Теперь, когда Людвиг стал часто оставаться дома, итальянец почти отказался от прогулок ради нежданной возможности проводить гораздо больше времени со своим любовником.

Сегодня, однако, Людвиг задержался на работе до утра и явился домой, когда солнце было уже высоко в небе, а лёгкий постный завтрак давно съеден (теперь вся пища была постной). Он отказался от своей порции яичницы с хлебом, хлебнул воды, принял душ и завалился в постель. Феличиано так и не осмелился прервать его тяжёлый сон.

Погруженный в свои мысли, он неспешно добрёл до парка. Замечательного, по мнению Феличиано Варгаса, парка с просторными зелёными лужайками, где под присмотром воспитателей играют дети. Их не так много, как в мирное время, конечно, но странно было бы ожидать иного.

-Италия? ― его внимание привлекает человек на скамейке, ― не ожидал тебя тут увидеть.

Иван Брагинский: в дорогом коричневом пальто с застёгнутыми манжетами, в шарфе, по погоде замотанным вокруг шеи. Расслаблен и улыбается очень спокойно, но по глазам заметно, насколько он устал. У Людвига в последнее время такой же взгляд. На нём перчатки, в руках ― какая-то научная книга, за правым ухом карандаш.

- Вот, давно из дома не вылезал, подумал, чего бы не прогуляться? ― Феличиано смеётся и, подойдя ближе, добавляет, понизив голос, ― спасибо за еду.

- А, ― Иван продолжает улыбаться и смущенно поводит плечами, ― а, ну. Ерунда.

Усмехнувшись и решив, что Иван таким образом предлагает составить компанию, Феличиано садится рядом на скамейку. Он знает, что его благодарность часто смущает людей и уже понял, что дело, как правило, не в нём, поэтому не заморачивается, а переключает внимание на книгу в руках Ивана.

- А что это? ― спрашивает он, указывая на диаграмму на правой странице.

У Ивана тут же загораются глаза, и он поворачивает книгу так, чтобы Феличиано мог рассмотреть изображение.

- Реактивный двигатель! ― с искренним интересом объясняет Иван, ― смотри, вот этот преодолевает один Мах, но это старая модель. Ракетный, крылья треугольные, тридцать третьего года. Хочу его как-нибудь улучшить. Чтобы не только для сражений, чтобы можно было просто летать. Летать очень весело.

- Серьёзно? ― смеётся Феличиано, ― летать страшно. Я, правда, всего пару раз летал. Может, потом проще станет?

- Оно так захватывает! ― Иван делает широкий жест свободной рукой, ― высоко в небе, свободный, как птица; не сравнить даже ни с чем. Я в последние годы много летал, и каждый раз я открываю для себя что-то новое.

- Так ты хочешь построить новый самолёт?

Иван почему-то краснеет и опускает взгляд в книгу. Страницы испещрены заметками, уголки загнуты, между листами множество тонких закладок, покрытых косым почерком.

- Мне нравится изобретать, ― мягко, почти смущённо говорит Иван, ― обычно у меня не хватает времени, но сейчас правителю по душе моя идея. Рад угодить. Он нетерпелив, но я очень стараюсь. Ему, думаю, понравится то, что я делаю. Ну да неважно. Ты замёрз.

Очередь Феличиано смущенно краснеть. Сидя замерзаешь быстрее, чем гуляя, а климат в заснеженном Берлине не похож на тёплый итальянский. Он надеялся, что Иван не заметит, как ему холодно. Иван смеётся ― глубокий, грудной, раскатистый звук, неожиданно похожий на шум мотора самолёта ― и поднимается, пряча книгу в карман пальто.

- Давай провожу. Скоро время полдника, а я как раз купил китайский чай.

Феличиано, хоть и неуверенно от холода, поднимается, ухватившись за протянутую руку Ивана. Его хватка сильная, но не крепкая, и он отпускает ладонь итальянца, как только в физическом контакте больше нет нужды. Это не проявление неприязни ― лишь дань уважения личному пространству Феличиано и молчаливое признание того места, которое в его жизни занимает Людвиг.

- Думаю, Японии этот чай понравится, ― тянет Россия, оставляя в снегу редкие глубокие следы, ― ты любишь чай, Италия?

- Зови меня Феличиано, ― смеётся итальянец, взметая ботинками снег, стараясь поспеть за широкими шагами Ивана, ― и я вообще всю еду люблю!
---

Иван проводит ночь на диване в гостиной, отклонив настойчивые предложения Кику уступить ему свою постель. Феличиано уверен, что ему будет неудобно: русский все-таки на несколько сантиметров длиннее дивана. Но вопрос замят, тем более что Людвиг и к ужину не просыпается. Немец, должно быть, смертельно устал. Когда между полдником и ужином Иван таинственно пропадает и возвращается с курой, ни Кику, ни Феличиано уже не пытаются возражать. Они несколько месяцев не ели куры.

Феличиано подумал, что если бы Людвиг не спал, он наверняка бы поинтересовался, откуда она у Ивана взялась. Но он спит, а те, кто бодрствует, не готовы вступать в полемику. Вежливый и улыбчивый Иван успешно изгоняет Кику из кухни, прежде чем приняться за готовку.

- Вы ведь гость… ― подавленно делает последнюю попытку Кику. Иван хмыкает.

- Незваный гость. Если вы всё ещё горите желанием поработать, то передайте мне вон тот нож.

Вдвоём они разделывают маленького тощего представителя цыплячьего рода так, чтобы борща получилось достаточно на несколько дней. Кости идут в бульон для наваристости, внутренности режутся вместе с мясом. Иван без лишних разговоров рубит овощи, напевая что-то под нос и глядя куда-то в пространство. Кику осторожно достаёт старые сухари для густоты супа и бережливо собирает нарезанное мясо ― ни одна крошка не должна пропасть даром.

Через пару минут после того, как всё отправляется в кастрюлю, появляется заспанный Людвиг. Он удивлён присутствием Ивана, но потом он замечает суп. Феличиано внутренне морщится, наблюдая, как удивление на лице немца сменяется изумлением. Вот сейчас он…

- Откуда курица?

Фраза звучит сурово, но его взгляд прикован к кипящему супу. Они давно не ели ничего такого питательного, такого свежего. Зима оказалась тяжёлой, поставки пищи в Берлин в последнее время ― нерегулярными. Иван продолжает помешивать суп, улыбаясь с привычным спокойствием.

- Яйца откуда ― из кур, так? Яйца я вам достал, чего бы и курицей не поделиться?

Людвиг легко сдаётся, чего ещё месяц назад не случилось бы. Он не в настроении спорить, он устал, что заметно по тёмным кругам под глазами.

-Что раньше, курица или яйцо… Из меня, Иван, никудышный философ, ― улыбаясь, вздыхает немец, отодвигая стул и усаживаясь рядом с итальянцем, ― Феличиано, закрой рот, слюной захлебнёшься.

---

Феличиано просыпается среди ночи, на этот раз не от голода, а от звука приглушённых голосов. Место рядом с ним пустует, значит, Людвиг там, разговаривает. Любопытство всегда было одной из слабостей Феличиано; он выскальзывает из кровати и осторожно выглядывает в приоткрытую дверь. В гостиной за кофейным столиком сидят Людвиг и Иван. Немец мрачно хмурится, на лице русского нет и тени привычной улыбки.

-…даже предположить невозможно, ― почти срываясь, говорит Людвиг, ― мне нечего тебе сказать.

- У тебя очень хорошие записи, ― без единой эмоции прерывает Иван, ― ты дотошный.

- Но я не…

-Неправда, ― тон Ивана не меняется, но Феличиано понимает, что менее сдержанный человек уже бы кричал, требуя, ― я знаю. Я там был.

Людвиг вздрагивает, как от удара.

- Значит…Это был ты. Господи, Иван…

- Я не обвиняю, ― мягко, бесцветно говорит Иван, ― я должен был что-то сделать. Я…должен был сопротивляться. Ради них. Но я доверял тебе…У нас был подписан пакт. Но когда ты был внутри меня…

- Иван.

- Мы делаем то, что приказывают правители, так ведь? ― перебивает Иван, обращаясь будто бы уже не только к Людвигу, ― я не виню тебя…Да и как я могу. Я не невинен. И не наивен. Но ты ведь должен был знать, куда их уводят? Пожалуйста. Я должен их найти.

- Иван, повторяю, я не знаю, где твои сёстры. Я вообще не знаю, кто где. Всё слишком быстро меняется. Я не могу уследить. Особенно с тех пор, как я перестал служить Гитлеру. Я отказываюсь называть этого человека правителем, он не Германия.

Короткая пауза растягивается долгой напряжённой тишиной. Её нарушает Иван.У него странный, пустой голос.

- Мои люди умирают от голода. В твоих лагерях, рядом с теми, кто не мил твоему правителю. Ты ведь знаешь, что я должен уничтожить тебя. Понимаешь, я должен сделать тебе очень больно. Я хотел быть другом вам всем. Мой Даже наши правители казались друзьями. Но во второй раз ничего не выйдет.

- Я понимаю. Я был в лагерях.

Но Иван качает головой, смеётся.

- Не был ты. Посетить ― не жить там.

Людвиг вздыхает.

- Иван, для чего ты тогда нам помогаешь?

Русский снова посмеивается. Бледно, невыразительно ― пустой, отрешённый смех.

- Если не буду, то стану таким же, как ты. У нас был договор ― у меня есть честь.

- Ты как Кику.

Смех обрывается, и лицо Ивана, наконец, мрачнеет. Людвиг отстраняется, и Феличиано чувствует, как срывается в галоп его сердце.

- Я не как Кику и не как ты. Я не прощу вас, никого и никогда. Китай…Яо. Как оказалось, у нас с ним много общего. Вот потому, как бы тебе ни хотелось, моего доверия ты не добьешься.

- По какому еще «потому»?

Улыбка Ивана непроницаема, но в глазах плещется злость: он сыт предательствами по горло.

- Мы договорились с вами, мы доверяли вам. Но вы стали жадными, захотели сожрать свою ось. Япония – Китай. Германия – Россию. Но всё. Хватит.

- Вот, значит, как ты убиваешь врагов. Становясь их друзьями и сохраняя эту дружбу.

Снова смех, низкий, тёмный.

- Понял, наконец.

Людвиг вздыхает, его плечи опущены.

- У меня нет выбора.

- Именно.

---

Феличиано не дурак.

Он знает, что многие уверены в обратном. Проще думать, что художник, питающий нелепую слабость к спагетти, едва ли наделён проницательностью и способностью трезво оценивать происходящее вокруг.

Встревоженный подслушанным разговором Людвига и Ивана, он снова просыпается и, решив посидеть на кухне и допить остывший чай, выходит в коридор. Кику всегда оставляет чай, на случай если кому-нибудь снова придётся запивать кошмары или просто захочется утолить жажду; воду из-под крана сейчас пить не стоит.

Иван, однако, всё ещё сидит в зале, на нём нет привычной громоздкой верхней одежды, только просторные пижамные штаны Людвига. Он рассеянно поглаживает ткань на бедре и не сразу замечает Феличиано. Его силуэт, очерченный призрачным светом раннего утра, напоминает итальянцу о ветхих осыпающихся статуях, исполненных маниакальной красоты и верных заповедям Ренессанса.

Забывшись, он делает шаг вперёд, и паркет под ногой скрипит. Иван моментально выпрямляется ― взгляд, то ли защищающийся, то ли атакующий впивается в Феличиано. Пару долгих мгновений они смотрят друг на друга с совершенно одинаковыми выражениями лиц.

Расслабив плечи, Иван склоняет голову. Без всех слоёв одежды он кажется гораздо меньше.

- Не спится?

Феличиано, в свою очередь, успокаиваясь, качает головой.

- Нет.

-А, ― весь ответ Ивана. И стандартная улыбка, конечно же.

Тишина кружит между ними, как снежинки на лёгком ветру. Иван на мгновение закрывает глаза, словно прислушиваясь к чему-то отдалённому и едва различимому. Он выглядит почти умиротворённо, его плечи всё также расслаблены. Феличиано кажется, будто перед ним великий медведь из детских сказок, что спокоен, когда его деткам ничего не угрожает.

- Иван? ― осмеливается он, забираясь в кресло у окна, где обычно сидит Кику.

Долгий ленивый взгляд фиолетовых глаз.

- Хм?

- Как думаешь…Как думаешь, это всё когда-нибудь кончится? То есть, я знаю, что всё когда-нибудь кончается, но…Ох, ничего-то я не понимаю.

Под взглядом Ивана Феличиано всё сильнее краснеет от смущения. Такой прямой взгляд иногда бывает у Кику: его не способен прочесть даже Людвиг. Разве что взгляд Ивана грубее; он пустой, не то что бы недобрый, но совершенно точно не тёплый.

- Нет, ― тихо отвечает Иван, ― ты всё понимаешь. Всё когда-нибудь кончается. Прежним уже ничего не будет. Даже если слегка изменится ― прежним не будет.

- Да и не надо мне этого прежнего! ― кричит Феличиано, изумлённый собственным эмоциональным всплеском. ― Снова и снова это прежнее, я устал! Людям больно, нам больно. Если ничего не изменится… Да пусть меняется, только бы люди не страдали. Как сейчас. Иван? Иван, о Господи, прости меня…


Во взгляде Ивана растерянность, но потом он касается лица пальцами и чувствует, как по коже текут слёзы. Он медленно, почти благоговейно трёт глаза, прежде чем лизнуть кончики среднего и безымянного пальцев. Феличиано понимает: ему нужно доказательство, что они, эти слёзы, настоящие, что сам Иван ― настоящий.

Не выпуская пальцев изо рта, Иван крепко зажмуривается. Он откидывается на спинку дивана и улыбается с невиданной прежде искренностью. Детская улыбка, невинная самым прекрасным и пугающим образом.

- Не извиняйся, Феличиано, ― бормочет Иван сквозь пальцы, ― спасибо… Спасибо. Спасибо…

Улыбнувшись в ответ, Феличиано, поднимается и смотрит на падающий лёгкий снег за окном. Сложно будет отыскать дрова для печки, газ для плиты ― ещё сложнее. Но всё будет хорошо; всё это кончится, всё изменится.

- Я живой, ― шепчет Иван, ― я живой.



Обоснуй тайм.

Зимой 42-43 с продовольствием стало совсем плохо. Недостаток пропитания вкупе с нормированным распределением продуктов привёл к тому, что некоторые из них, особенно скоропортящиеся (мясо, яйца, бананы), стали практически недоступны. То же касалось кофе, чая и лекарств.
1. Германия: В 43 году ограничение выдачи продуктов на руки было введено на государственном уровне, но недостаток продовольствия наблюдался уже в 42.
2. Италия: Карточки введены в 39 году. К 42 общая калорийность рациона в Италии (а также в Прибалтике, Словакии и Франции) была недостаточной для того, чтобы нормально работать.
3. СССР: Контроль распределения продуктов существовал в СССР, собственно, со времени образования государства, но с началом Второй мировой ситуация резко ухудшилась. На оккупированных территориях (а также в Польше, Греции, Югославии) был голод.

- Иван имеет в виду САМ-4 Москалёва. Подробнее на русском языке о нём можно почитать здесь: http://tancist2005.narod.ru/lib/moskalev/03.htm

@темы: World War II Arc (Война)

---

Война. Глава 2.

[УРАН!БОРЩ]

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод:  Mahonsky и  Johnny Muffin
Название: По дружескому обязательству.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение:Намеки на насилие и секс, сомнительные социально-политические моменты.
Персонажи: Франция, Германия, Италия, Япония, Россия| Германия/Италия, намеки на Россия/Китай и Россия/Литва.
Саммари: Сопротивление нацизму в Германии зиждилось не только на немецкой нации. На русской тоже. И на французской. Отношения между нациями определяются как политическими настроениями, так и личными привязанностями. Что может проявляться и в условиях нехватки продовольствия.

Глава два.

По дружескому обязательству.
Обязательство (сущ.): Обещание или договор, ставящий принявшего его в необходимость обязательно выполнить условленное (правовое или моральное).

Людвиг Мейер знает тело Феличиано Варгаса лучше, чем своё собственное.

Знает место справа, где рёбра заканчиваются и начинается податливая область. В отличие от левой мягкой стороны, эта плотнее, и Людвиг, осторожно массируя тело итальянца, чувствует там давление печени. Феличиано делает резкий вдох и изгибается, когда Людвиг касается этого места; инстинктивное требование разрядки ещё более подстёгивает возбуждение.

Он помнит почти сгладившийся шрам на его бедре, оставшийся от подвязок, которые приходилось носить в юности ― когда все, включая самого Людвига, думали, что он девочка, ― слишком тугие, врезающиеся в кожу. Не то что бы очень сильно, но на молодой коже следы появляются быстро. Людвиг знает, что если потереться носом о шрам, то Феличиано засмеётся, скажет, что ему щекотно, и спросит, не хочет ли Людвиг увидеть его в женских трусиках, как тогда, в детстве. Кику уже привык стирать дамское бельё, хотя даже он не всегда сдерживает кривоватую ухмылку, когда приносит постиранное в их комнату.

Он знает, как идеально тело Феличиано сочетается с его собственным, когда тот сворачивается рядом с ним, обнимает утром или просто держит за руку. Для него это завершённое состояние, как покой, как радость. Всё это только его, не нужно ни с кем делить: то, как размеренно опускается и поднимается грудная клетка его крепко спящего любовника, как в унисон этим движениям бьётся его собственное сердце, когда они дремлют рядом. Он знает, что Феличиано не сдерживает ни слёз, ни радости, свободно выплёскивает в эмоциях всего себя. Людвиг так не умеет, поэтому ему настолько нужен Феличиано, чтобы выразить то, с чем сам он до сих пор не примирился.

- Люблю с тобой просыпаться, ― говорит ему итальянец, целуя в щёку, перед тем как Людвиг приступает к ежедневным упражнениям, ― и ты пахнешь лучше, не такой дымный.

- Ты от меня устанешь, ― предупреждает его Людвиг.

- О, нет, ― чирикает Феличиано, лениво улыбаясь и наблюдая, как Людвиг отжимается, ― никогда-никогда.

---

Я не могу тебе заплатить, у меня вообще денег нет.

Людвиг проскальзывает домой во мраке ночи, все сапоги в грязи, руки окоченели даже в толстых перчатках. Транспортировка прошла успешно, но сейчас все мысли Людвига были заняты завёрнутым в пергаментную бумагу кульком, который Иван раздобыл для него через свои многочисленные связи.

Неважно. Товарищи обязаны друг другу помогать.

- Кику?

Иван, ты ранен.

Японец, обмякший у окна, распрямляется. Сегодня на нём тёплое зимнее кимоно, он сидит, поджав ноги, стараясь сохранить тепло. У него круги под глазами, но он не спит по ночам: боится разбудить Феличиано и Людвига нечеловеческими воплями.

Ничего. Бывало хуже.

Людвиг скидывает сапоги и скорее садится на пол рядом с Кику, которого знобит, несмотря на электрообогреватель и плотное шёлковое кимоно.

- Я тебе кое-что принёс, ― говорит Людвиг, разворачивая кулёк, ― я спросил Ивана, где можно купить яиц…

Иван, пожалуйста, идём со мной домой.

С лица Кику сходит последний цвет, когда Людвиг достает полтора десятка яиц, что раздобыл для них Иван. В его глазах слишком много эмоций: голод, ужас, даже унижение. Людвиг знает, что ему придётся насильно кормить Кику; Феличиано уже согласился его подержать, если потребуется.

Я… Я не могу. У меня много дел.

Да что ж вы с Кику за упрямцы?

Жаль, что причиняю тебе дискомфорт, товарищ.

- Мне так жаль, ― шепчет Кику, увлажнившимися глазами глядя на еду, ― мне так жаль…

Не о чем тут сожалеть. Завтра увидимся, хорошо?

Да… Увидимся.

- Не о чем тут жалеть, ― вздыхает Людвиг, ― хочешь, приготовлю тебе одно?

-Да…― Кику склоняет голову, чёлка падает на лицо, полностью скрадывая его выражение, ― очень хочу, спасибо.

---

Только к полудню Людвигу удаётся найти благовидный предлог и сбежать из дома на встречу с Иваном. Русский сидит в кафе недалеко от здания, где Людвиг работал ещё две недели назад, читает вечернюю газету и без особого энтузиазма ковыряется в довольно унылой булочке. Иван выглядит немного лучше, чем пару недель назад, его щёки не такие бледные, но у Людвига есть подозрение, что виной тому заходящее солнце.

Заметив его, Иван поднимается, сворачивает экземпляр «Die Wehrmacht» и зажимает под мышкой (Людвиг замечает наброски на полях первой полосы: медведь и панда, кажется).

- Полагаю, мне пора начать привыкать к твоим опозданиям, ― шутит он, жестом приглашая следовать за собой.

- Всё меняется, ― отвечает Людвиг, грея руки в карманах.

- И разваливается потом, ― Иван пожимает плечами, и улыбка его, как обычно, не отражается в глазах, ― о чём не стоит забывать.

Людвиг не отвечает, предпочитая спокойно идти рядом с русским, осторожно наблюдая за ним краем глаза. Сегодня он выглядит тоскливее обычного, его щёки горят от сдерживаемых эмоций, а не от здоровья, как ему казалось раньше. Русский во многих отношениях не в порядке, но Людвига в данный момент больше всего заботит его психическое состояние. Иногда ему кажется, что Иван сильный, что он неуязвим перед миром; иногда, что первый же порыв ветра собьёт его с ног. Людвиг видел, как Ивана рвёт кровью после слишком большого количества алкоголя; он знает, что та булочка, вполне вероятно, единственная, помимо водки, еда за весь его день. Иван не ел, потому что забывал; Кику же добровольно отказывался от еды.

Они идут рядом до отеля, где Иван остановился под вымышленным именем, с фальшивыми документами. Здесь Иван ― иностранный бизнесмен, мало общающийся с постояльцами и иногда выезжающий за город для исследований. Иван облокачивается о стойку, обращая к скромной девушке свою пустую бессмысленную улыбку. Та, смущаясь, поглядывает на него сквозь белёсые ресницы.

- Добрый вечер, фрау Хедвиг. Как съездили?

- Хорошо отдохнула, герр Брагинский, спасибо, что поинтересовались, ― тихим и нежным голосом отвечает она.

- Это мой друг, герр Хасвелл. У него ― как это по-немецки? ― нет своей фройляйн?

- Что?!

Иван наступает Людвигу на ногу. Не слишком сильно, но достаточно, чтобы Людвиг слегка покраснел от боли и унижения. Фройляйн Хедвиг отчаянно смущается, а Иван продолжает разыгрывать из себя невинного иностранца, столкнувшегося с языковым барьером, хмурится, как мальчишка, корпящий над сложной математической задачей.

- Ах, я, наверное, ошибся, ― пожимает Иван плечами, ― герр Хасвелл, у нас дела, ведь так? Пройдёмте в гостиную, сюда.

---

Так было надо.

Фальшивое имя и надежда?

Я бы сказал, что да. Тебе больше нельзя быть собой. Не здесь. Не с ней. Она станет прикрытием для не-тебя, которым ты должен быть, приходя сюда.

Твой немецкий сегодня необычайно слаб.

Я, признаться, озабочен.

Чем?

Скоро зима. Утром было холоднее.

А тебе-то что? Ты Россия.

Сегодня речь не о России. Поговорим о деле.

Иван, если мы будем над этим работать вместе ― а мы должны работать вместе, иначе ничего не выйдет, ― ты нужен мне целиком, а не только так. Я должен быть уверен, что могу тебе доверять. Я до сих пор не знаю, зачем ты вообще в это ввязался.

Твоя отвага сегодня необычайно сильна.

Но я же вышел из дома, хотя по этому городу мне ходить небезопасно. Так в чём дело? Что тебя тревожит?

Твоя земля пахнет печами. В России нет таких печей, и нам они не нужны. Но твоя земля, как и прочие, однажды станет едина с Россией, потому я тебе и помогаю, разве не очевидно?

…Пить будем?

Как хочешь. У нас сегодня много дел.

---

Этим вечером Людвиг приглашает Ивана в дом Кику. Русский пару секунд молчит, улыбаясь, ни выражением лица, ни глазами не выдавая себя. Но потом он кивает, осушив свой стакан водки.

- Хуже не будет, ― пожимает он плечами, ― веди.

Комендантский час начинался в девять, значит, приглашение Людвига в такое позднее время означало, что он предлагает Ивану остаться на ночь и разделить ужин. Подобная щедрость должна была убедить Ивана, что Людвиг забыл о прежних разногласиях.

В самых дверях, правда, Людвиг видит ошарашенное лицо Кику и думает, что несколько поторопил события. Но японец быстро берёт себя в руки, легко улыбается и, делая шаг назад, приглашает в дом. Ивану приходится наклониться, чтобы не задеть дверной косяк.

- Я заварю чай, ― кивает Кику; чай ― одна из его немногих радостей в эти дни, ― Россия, не желаете?...

- Иван Брагинский, пожалуйста, ― отвечает Иван, мягко, но убедительно напоминая, что сейчас они собрались здесь не как нации, но как люди, ― и да, с удовольствием.

Но стоит только Кику искренне улыбнуться в ответ, как Иван моргает, его собственное пустое лицо перечёркивается недоумением. Когда Кику исчезает в маленькой кухне, Иван медленно, словно во сне, моргает ещё пару раз. Людвиг протягивает было руку, чтобы поддержать русского, но тот отшатывается. На секунду их взгляды пересекаются. Снова моргает ― и вот привычная маска на своем месте.

Такое поведение Людвиг часто замечал у подвергшихся насилию детей и собак: привычка вздрагивать, стремление угодить, рассеянное внимание к окружающему миру. Людвиг давно подозревал, что с Иваном творится что-то подобное; история России, в конце концов, богата внутренними конфликтами и самоистязанием. Нации берут на себя и гнев правителей, и боль людей. Россия вырос быстро, вырос жестко и вырос совершенно один.

Приготовленный Кику чай горьковат, но оставляет сладкое послевкусие. Людвиг наблюдает, как Иван, сперва осторожно попробовав, делает медленный глоток. Он не просит добавки, но когда Кику доливает чая, Иван, застенчиво улыбаясь, осторожно кивает и отводит взгляд.

---

Я не могу тут оставаться.

Ты нам не доверяешь?

(смех) Мейеру доверяю. Людвигу доверять не могу.

Я ― оба этих человека.

Нет! Нет-нет-нет! Ты не понимаешь. У тебя твои Италия и Япония, Австрия и Венгрия. Куда тебе понять.

Что за ерунду ты городишь?

Ты просто не понимаешь. У тебя есть друзья, и я уважаю твоё стремление сохранить их. Но неужели ты забыл: моих друзей ты отнял.

…Я думал, мы это уже обсудили.

Но ты так и не вернул моих друзей. И сестёр. Вернее, Людвиг не вернул. Я доверял Людвигу, а он забрал их. Теперь ты Людвиг Мейер, но ты всё ещё Людвиг, которому я доверился, за что и поплатился.

Я же сказал, я не думал, что будет так, я сожалею…

А я убил сотни тысяч, миллионы людей. Сожалею ли? А должен ли? Не знаю. Не от меня зависит. Я голоден. Я устал. Мне больно. Но мы нации, и должны жить в той реальности, что имеем.

Я не могу вернуть тебе Литву. Или Беларусь, или Украину, или кого-либо ещё. Это не в моей власти.

Вот поэтому я и не могу здесь остаться. Я не бросаю тебя, но у меня есть обязательства. Мои друзья. Перед ними обязательства.

Не все едины с Россией.

Потому и воюете, правда?

---

Людвиг привык видеть Франсиса совершенно другим. Француза душит грубый, сильный кашель, он кутается в длинное коричневое пальто.

- Я сперва, признаться, не поверил, ― бормочет он, тускло глядя на Людвига, ― думал, Иван сочиняет.

Людвиг неуютно ёрзает, то ли из-за неудобной табуретки, то ли из-за того, как смотрит на него Франсис.

- Хотя, да, у Ивана нет привычки врать.

- Знаешь, я и не подумаю тебя прощать, ― продолжает Франсис гораздо жёстче, ― я тебе помогу, но не забуду. Никогда. Особенно то, что ты понастроил у меня в Эльзас-Лотарингии. Если Иван говорит, что сейчас ты не лжёшь, значит, ты действительно не лжёшь. И только поэтому я сделаю тебе одолжение.

Людвиг кивает.

- Значит, заберёшь их? Я больше не могу сам их переправлять. Я застрял тут, а у тебя ещё есть возможность добраться до Англии, а оттуда ― в Америку.

Сухой смех, мрачная решимость на лице.

- Чем смогу, помогу, Людвиг Мейер. Виши, всё-таки, палка о двух концах. Но, запомни, лагеря будешь сам закрывать.

Людвиг кивает. Он прекрасно это понимает. Он посвятит делу всего себя, а не только угодные правительству стороны. Людвиг, в конце концов, Германия.


Обоснуй тайм:
- Нацисты обращались с советскими военнопленными ничуть не лучше, чем со своими политическими. По закону рацион каждого заключённого должен был составлять 2200 калорий в день, на деле же, исходя из показаний освобождённых и бежавших заключенных, средний рацион на зиму 41-42 года составлял всего 700 калорий и состоял, в основном, из так называемого "русского хлеба". Чтобы хоть как-то притупить голод, советские военнопленные ели снег и листья.

- Также стоит отметить факт о рационе японских солдат. Не то что военнопленные, но даже сами солдаты частенько недоедали или не ели вообще. Чем дальше войска отходили от Японии, тем сильнее становились перебои в поставках продовольствия. Уже в 1938 году, когда японцы были в Китае, начали поступать сведения о голоде в рядах солдат.

- В Германии с 1943 началось распределение еды по карточкам, хотя недостаток продовольствия ощущался уже в 42. В Италии подобное началось в 1941. В обеих странах начал бурно развиваться чёрный рынок, в Союзе же он существовал ещё с Первой Мировой. Японцы радостей чёрного рынка вне самой Японии так и не постигли.

- Недоедание и недостаток продовольствия вызывали раздоры как на фронте, так и среди гражданского населения. Чёрный рынок, особенно в годы Второй Мировой, не отдавал предпочтений ни тем, ни другим, поскольку нужды и гражданских, и военных были одинаковы.

- Из всех концлагерей Франции Нацвейлер-Штрутгоф в Эльзасе был единственным, имевшим на своей территории газовые камеры. В других нацистских лагерях на территории Франции при Виши газовых камер не было.

@темы: World War II Arc (Война)

---

Война. Пролог, Глава 1.

[УРАН!БОРЩ]

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод:  Mahonsky и  Johnny Muffin
Название: Итак, начались помехи в радиоэфире.
Жанр: Драма, романс, интроспекция.
Рейтинг: PG-13
Предупреждение: Намеки на эротику.
Персонажи: Германия, Италия, Япония| Германия/Италия.
Саммари: Германия размышляет о шее Италии и предпочтениях Японии в выборе благовоний. Ни к какому итогу он так и не приходит, но в нашей жизни итоги - не главное.

Пролог.

Итак, начались помехи в радиоэфире.
А каштаны подогрелись.

Людвигу нравится шея Феличиано.

Ему нравится гладкая светлая кожа, то, как она натягивается, когда итальянец зевает перед сиестой. Нравится затылок, пахнущий травой и специями. Нравится мягкий ровный перестук пульса и то, как он ускоряется, стоит только провести по проступающей вене языком. Нравится, как медленно, почти застенчиво расцветает розовое пятно там, где Людвиг прикусывает кожу; нравится прижиматься к этому пятну ― подтверждению его права на всю нежность Феличиано.

- Герр!...

Появление правителя прерывает ход его мыслей. Людвиг ― весь внимание, старательно не смотрит ему в глаза. Он слышал (до того, как не-нации прекратили разговаривать), что смотреть правителю в глаза ― огромная ошибка. Людвиг не ошибается. Потому отводит взгляд.

- Что там с объёмами производства в Гессен-Нассау?

Людвиг начинает говорить. Он не ошибается. Он всегда исполняет свой долг. Он всё-таки Германия. Но это не значит, что он должен забыть гордый, расцветающий розовым след на коже Феличиано.

---

Хонда встречает его в дверях двухэтажного дома в самом сердце Берлина. Людвиг не слишком жалует подобную роскошь, как, на самом деле, и прочие излишества. Но Япония есть Япония: Кику волен поступать по-своему. Гостиная залита ярким светом электрических ламп под потолком, здесь всегда пахнет лёгкими благовониями, от которых у Людвига с первого вдоха начинает кружиться голова. Он старается не думать, во сколько это всё обошлось.

- Ах, Германия-сан, не ждал Вас так рано, ― слегка склоняет голову Хонда, возвращаясь в гостиную и осторожно стряхивая пепел со всё ещё тлеющей палочки; он знает, что Людвиг не может сосредоточиться, даже когда аромат более-менее рассеивается. ― У Феличиано ещё не кончилась сиеста.

- Пусть спит, ― Людвиг машет ладонью, отгоняя раздражающий запах, пытаясь упорядочить спутавшиеся мысли, ― я хотел у тебя спросить про…

- Благовония? ― Хонда немного оживился, ― ничего особенного. Сандал, хорошо успокаивает.

Чай подан. Людвиг пропускает мимо ушей лёгкое осуждение в свой адрес.

---

Он приводит Феличиано в маленькое скромное кафе рядом с зоопарком. Хозяева ― престарелая чета, давние знакомые Людвига ― уже украсили заведение к грядущим праздникам. На оконном стекле поселились маленькие бумажные силуэты Иисуса-младенца, из старого трескучего радио за прилавком доносятся обрывки «Stille Nacht».

Феличиано хохочет над собственной неуклюжей попыткой пообщаться на немецком с хозяином бара, старым герром Верденом, который тоже посмеивается над дурашливой непосредственностью итальянца. Краем глаза Людвиг наблюдает за ними, потягивая вторую кружку пива, и на душе у него теплее, чем раньше. Ему значительно лучше. Герр Верден опускает тяжёлую руку на его плечо, и Людвиг, скрипнув шатким табуретом, улыбается в ответ.

- Герр…Хороший парнишка какой! ― громыхает герр Верден, одобрительно кивая, ― почаще б вы сюда своих приятелей приводили.

Ещё одна кружка, и Людвиг чувствует себя достаточно тепло и расслабленно, чтобы попытаться начать беседу с Феличиано. Он понимает, что его немного развезло (всё-таки герр Верден не что попало наливает и не меньше пинты) и это заметно, но милый весёлый итальянец вряд ли будет его за это осуждать.

- Что за ладан палит Япония, когда ты заходишь?

Его собеседник по-женски хмурится. Возможно, пиво сегодня крепче обычного или причина в том, что он почти ничего не ел, но от искренней серьёзности Феличиано становится теплее.

- Я, честно говоря, не знаю, ― спустя мгновение отвечает тот, ― такой цветочный запах... Говорит, навевает воспоминания о его госпоже ― Фудзи-сан или как-то так.

Людвиг улыбается. И Феличиано улыбается в ответ.

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод:  Mahonsky и  Johnny Muffin
Название: Очищаясь через грязь.
Жанр: Драма, психологизм.
Рейтинг: R.
Предупреждение: Намеки на насилие, сомнительные социально-политические моменты, противоречивые образы.
Персонажи: Россия, Германия, Италия, Япония.
Саммари: : Германия сталкивается с проблемами морального характера и его совсем не устраивает Выход, который его правитель нашел из Ситуации. Проблема усложняется еще и тем, что Людвиг - часть этой Ситуации.

Глава раз.

Очищаясь через грязь.
Сопротивляемость (сущ.): (мед.) способность организма противостоять заболеванию.

Людвиг?

М?

Я тут подумал…Только не расстраивайся, ладно?

Потому что ты подумал?

Ой! Нет! Я, хм, в общем… Людвиг, по-моему, ты в депрессии.

Чего?

Или что-то тебя гложет! Как-то так.

Всё хорошо.

Нет! Ты не такой, как обычно. И выглядишь иначе.

Иначе?

Грустным.

Просто устал.

Да нет, я знаю, дело не в том, что ты устал. Ты ведь не хочешь спать, ты ведь не…

Хватит, Феличиано. Пожалуйста.

---

В первый раз Людвиг старается выкинуть это из головы. Во второй он замечает, что начинает истончаться. К третьему разу он понимает, что на ещё один его не хватит. Ещё раз ― и будет уже не остановиться, обернется привычкой, манией, всепоглощающей одержимостью. Он всё это видел при империи и кайзере.

- Четыре, ― говорит Япония, и лицо его безразлично, приоткрытые губы касаются края чашки, ― несчастливое число в моём языке. Тем же словом мы обозначаем смерть: ши.

Людвиг пристально смотрит в чашку, словно ожидая, что со дна поднимется ответ на вопрос, трижды на прошедшей неделе заставлявший упиваться до бессознательного состояния. Стыдно было признавать, что Феличиано волок его до квартиры Кику, ещё более стыдно ― что Кику специально заваривал ему этот особенный чай, успокаивающий чудовищное похмелье.

- Некоторые аспекты вашей культуры мне не совсем понятны.

Япония говорит спокойно, размеренно. Но никто никогда и не подумал бы торопить его: Кику не спешит, каждое его движение обдумано и просчитано, быстро и точно. Маленькая узкая кисть ― тонкие кости и пальцы ― мягким движением опускает чашку. Не слышно ни весёлого звяканья о фарфор, ни дребезжания блюдца о стол. Чашка не спешит звучать – её хозяин не спешит озвучивать свои мысли окружающему миру.

- В моей культуре есть правила, и те, кто их нарушают, подвергаются наказанию. Даже если я не всегда чувствую ваши правила, я всегда соблюдаю свои.

Больно, когда об этом говорит Япония. Больнее, чем грустный собачий взгляд Феличиано, и гораздо больнее, чем попытки обдумать это в ванной наедине с самим собой. Голос Кику не меняет ни интонации, ни громкости, но японец, обычно старающийся не смотреть в глаза, глядит сейчас прямо на него; одна рука на столе, другая на колене.

Кику ― Япония, страна намёков и недосказанного. Людвиг всегда видит, когда его критикуют, но сейчас иная ситуация. Сейчас его упрекают, предостерегают, порицают. Эти поезда, эту ползущую тьму города больше нельзя игнорировать. Людвиг смотрит на чай и знает, что бурый рис перемолот специально для него.

---

Иван?

Да?

Мне кажется, что-то тут не так.

Ну, так что-то всегда не так. Такова природа вещей.

Нет, я не о том. Я что-то не то делаю.

Работаешь со мной?

Нет. Что-то…внутреннее. Странно себя чувствую. Неудобно. Будто…

…отрезаешь от себя куски и вышвыриваешь подальше, лишь бы не видеть, не думать о них. Очищение через грязь. Исцеление через боль.

Так ты понимаешь?

Понимаю? Это суть жизни, так ведь?

---

Людвиг.

Пишет он в конце письма, под текстом, над постскриптумом. Чёткий, ровный почерк, почти машинный.

Людвиг.

И тут останавливается. Он смотрит на имя, обычное, короткое, невыделяющееся. Это хорошее безопасное имя для немца. Людвиг им гордится, как и тем, что он ― Германия.

Людвиг.

Прославленный в бою. Значение его имени, древненемецкий язык времен падения Рима. Он гордится им, гордится, что он немец. Он сидит, авторучка нерешительно замерла в воздухе. Его нарекли Людвигом, но Тёмные Времена давно прошли, и у людей появились другие имена, определяющие, привязывающие их помимо собственной личности к семье и братству людей.

Людвиг.

Сейчас имя воина издевается над ним, остриём меча раня его нынешнюю гордость. Оно хохочет над его болью, качает головой, издеваясь над глупой верой в то, что братство человеческое можно контролировать, создавать, сужать собственноручно. Люди ― всего лишь отростки чего-то большего, во что играют на исцарапанной ветхой доске забытыми пешками. В своём имени Людвиг одинок, прославляемый лишь когда нужно; но имя семьи будет жить, останется под царапинами на доске, и только признание поражения его сотрет.

И вот, в первый раз с Тёмных Времен, Людвиг пишет свою фамилию, свою вторую часть, будто послание чувств своему близкому другу и любимому союзнику.

Мейер, пишет он. Людвиг Мейер.

Феличиано он готов отдать всё: своё имя, своё сердце, свою правду, свою немецкую часть, свою еврейскую часть, себя всего.

---

Он был с женщиной. Один раз.

Это было очень давно, он уже и не помнит, когда. После стольких реинкарнаций и перерождений имена и лица стираются.
Он помнит её лицо. Ничего примечательного: очень детское, не слишком привлекательное, но милое. Она была наивной, но не глупой, серьёзной, но дурашливой.

- Герр?

Она была танцовщицей, лет четырнадцать или восемнадцать, может, даже двадцать. Он плохо определяет возраст.

- Вы мне заплатили…Мне сейчас вас обслужить?

Он раньше никогда не был с женщиной и, подумал он, наверное, интересно попробовать. Но теперь он нервничал, он сидел близко, и её балетки стояли рядом на полу. У неё были аккуратные, но стёртые ноги ― издержки профессии.

- Я…Нет, мне этого не нужно. Я просто… Давай поговорим.

- Поговорим? ― она слегка надувает губки, зелёные глаза распахиваются.

- У меня есть вопрос. Конечно, ты можешь не отвечать, можешь просто уйти. Я…

- Нет-нет, я отвечу.

Слова сорвались с его языка, неловкие, поспешные.

- Как узнать, когда остановиться?

У неё гладкое, юное, милое лицо, но тёмные и задумчивые глаза, ведающие истину ночных танцев. Мягко раскрываются губы, мягко опускается маленькая ножка на старый ковёр.

- Как станет больно ― поймёте.

---

В твоей стране тоже с этим знакомы.

Как евреев вырезать? Ну, само собой! Всегда найдётся козёл отпущения. Но, нет, теперь у нас всё иначе: мы, в отличие от вас, капиталистов, не убиваем, зацикливаясь на идиотии искусственных различий. Нет, Советская Россия ― цивилизованная страна. Кто соврёт, тот помрёт.

Твою мать, Иван, я не об этом!

Тогда о чём? И, пожалуйста, следи, куда направляешь пистолет.

Я говорю об убийствах ― об убийствах в целом. Всего и всех. Дело ведь не в евреях или цыганах, не в политике или религии. Я о праве на жизнь. Кажется, я теперь ничего не чувствую. Кажется, я умер.

На мой взгляд, люди пьют по двум причинам: пообщаться или забыться.

…что?

Я живу на водке. Угадай, почему.

---

Феличиано клубочком сворачивается рядом, и холод зимнего утра отступает перед теплом их тел. Два часа назад он должен был быть на работе, три часа назад он должен был проснуться и одеться. Вот уже час как Кику должен был уйти по своим делам.

- Людвиг?

- М?

Итальянец приподнимается на локте, тянется к его правой щеке и ведёт пальцами по скуле. Обычно Людвиг перехватывает руку и прекращает сантименты, но сейчас он чувствует себя хрупким, будто тонкое деревце, что треплет Генерал Мороз, и сантименты эти приятно успокаивают. Он слышит Японию в гостиной, плеск наливаемой в чайник воды, шаги босых ног по деревянному полу.

Они переехали к Кику неделю назад, когда Людвиг перестал ходить на работу, а Феличиано прочитал Письмо. Кику без единого вопроса предоставил им свободную комнату. Спокойное вежливое лицо, знающие глаза. Людвиг не представляет, как будет расплачиваться с Кику. Японец теперь в большой опасности, а его любовник ― в ещё большей, и всё потому что он…

- Ты не трус.

Людвиг моргает и приподнимает голову, вопросительно глядя на Феличиано. Итальянец пристроился у него на груди, прижавшись ухом к сердцу. В глазах играет улыбка, когда он легко поглаживает пальцем волосы около его уха.

- Я считаю ― и Кику тоже, ― что ты смелый и сильный человек, ты всегда был хорошим, так что не удивительно, что ты всегда поступаешь правильно.

- Тут нет ничего правильного, ― бубнит Людвиг, прижимаясь губами к макушке своего любовника, ― я не хочу быть таким, как сейчас.

Он не объясняет, но Феличиано нет нужды уточнять. В конце концов, у него есть брат, который постоянно скандалит с их правителем и часто сбегает с совещаний. Кому-то Италия может показаться недалёким, но Германия знает, как велико его сердце и сильна преданность, которой хватит на миллионную армию. Романо, вероятно, не понимает брата, но Людвиг знает Феличиано, как себя: и преданное сердце для близких, и улыбка для мира.

---

Иван.

М, чего это?

Подсолнухи.

Я заметил. Но с чего вдруг? Тем более, зимой. Где ты их достал?

Подумал, что тебе они понравятся. Раздобыл у брата Феличиано.

Передай брату Италии, что я оценил его жест. Странно, кажется, у тебя было много дел. Не обижайся, но такие вещи совершенно не в твоём стиле.

У меня были проблемы. Морального характера.

(смех)

Что?

Ох уж эти капиталистические проблемы морального характера! Не в морали дело, а в том, что создаёт иерархию, классовую борьбу, боль. Ты чувствуешь, но не можешь избавиться от неё. И потому, чтобы уменьшить собственные страдания, ты ранишь других, но от этого становится только хуже, да? Нескончаемый круг насилия, порождённый капитализмом. Не завидую тебе.

Тебе тоже больно.

Больно? Германия, но я волоку эту ношу сам и через это становлюсь сильнее. Те, кто един с Россией, хорошо понимают, о чём я.

Иван…

Передай Италии, что подсолнухи я очень люблю, Германия.

Россия…

Наилучшие пожелания вам обоим.

---

Кику смотрит в окно на солнечный луч, разрезающий тяжёлое покрывало облаков. На его зимних одеждах вышита гора и переплетения цветущих вишен. Только сейчас, начав жить с японцем, Людвиг заметил, как редко тот выходит из дому. Он бледнее, чем Людвиг помнит, кожа плотнее обтягивает тонкие кости запястья. Поймав взгляд Людвига, Кику тут же отворачивается, и его ладони, соскользнув с оконной рамы, скрываются в длинных рукавах кимоно.

- Ты тоже болен.

На лице Кику вспыхивает стыд, такой похожий на едва сдерживаемую боль, плескавшуюся в глазах Ивана, когда пришлось столкнуться с ним на поле сражения. Но Иван улыбался, словно загнанный щенок, просящий, чтобы почесали за ухом, тогда как Кику перепуган и похож на сгибаемый, скрючиваемый ветром тис.

- Я в порядке.

Что-то внутри Людвига переломилось. Это выше его сил: видеть, как Феличиано пестует загадочно появляющиеся и долго сходящие синяки; знать, что Иван теперь плотно застёгивает манжеты не потому, что хочет выглядеть по-европейски, а потому что руки его иссечены глубокими порезами и покрыты следами от впивавшихся пальцев; видеть дым из печей и вдыхать смрад, вползающий в дома и укрывающий мир плотными хлопьями пепла.

И вот он, сам того не осознавая, уже кричит, что «нет, ничего не в порядке, не нормально или как вы это там зовёте, таращась в зеркало или стакан. Ты отказываешься есть, Иван пьёт. Я, насмотревшись на вас, уже не могу так же! И что мне теперь делать? Я завязал, но ты нет, ты убиваешь себя, и он тоже, а я вообще ничего не могу сделать правильно! Я не могу помочь ни тебе, ни Ивану, ни даже Феличиано согреть, и я так устал, мы ведь падаем, мы все падаем, но всем наплевать!»

Кику смотрит на него с удивлением и даже какой-то симпатией, на его щеках проступают лёгкие тени. На секунду улыбка озаряет его глаза, зажигая в зрачках призрак той искры, что помнит Людвиг.

- Тебе не наплевать, ― просто отвечает Кику, снова отворачиваясь к окну, где солнце уже скрылось в тучах, ― этого достаточно.

---

Тёмная улица. Фонари в гетто работают кое-как, пахнет старой одеждой и забытыми носками. Людвиг кладёт ладонь на спину женщине и подталкивает к воротам; в другой руке он сжимает инструкции, которые Иван написал кириллицей задом наперёд. Женщина вздрагивает и крадётся дальше, время от времени оборачиваясь на него и прижимая к груди младенца.

Они пробираются по улицам, под навесами, через парк. Людвигу никогда не было так тесно в форме, он чувствует пальцами, как колотится под тонким платьем сердце женщины. Каждый звук заставляет их ускорять шаг, покров ночи кажется ненадёжным и зыбким, когда её ноги, обмотанные тряпками, шлёпают по холодной мостовой.

- Герр…

- Тсс. Молчите.

В дверях их встречает Кику, всё ещё облачённый в тяжёлое кимоно. Он оглядывает их, и на секунду Людвигу кажется, что его друг откажет. Это, в конце концов, большой риск ― рискованнее героических подвигов прославленного в бою воина. Стать предателем, революционером, противоборцем. Так Людвиг признает свою фамилию.

Кику уступает дорогу. Людвиг и еврейка входят в дом. Кику закрывает дверь и в первый раз с тех пор, как они познакомились, запирает её. Феличиано принимает младенца на руки. Женщина оборачивается, по грязной коже со следами косметики текут слёзы, освещая лицо странной, очищающей красотой.

- Спасибо вам, герр Мейер.

- Нет, ― отвечает он, ― вам спасибо.


Обоснуй тайм:
Сопротивление режиму в Германии существовало, пусть и не было так хорошо организовано, как, например, во Франции. Оппозиционные настроения в военной среде закончились реорганизацией армейской системы, среди гражданских – концентрационными лагерями и политическими арестами. Кроме того, сопротивлялись и в Италии при тайной поддержке советских и немецких коммунистов. Последние вели свою деятельность прямо из центра Берлина.

Примечание У!Б:
В процессе перевода мы довольно часто и в голос удивлялись позиции автора и были не согласны с ее подачей образов и событий.
Но любим мы этот фанфик не за это.

@темы: World War II Arc (Война)

---

Хватит.

[УРАН!БОРЩ]

Фик, вообще, предназначен был на Ван.Стринг, но в У!Б как всегда слишком протяжно чесали рот и просрали все полимеры. Тем не менее, выкладываем.

Персонажи и пейринг: Германия|Россия, Пруссия
Жанр: драма, кладовка.
Рейтинг: pg-13
Предупреждения: СимволизЪм. Можно читать как вбоквел Стены. Можно читать не как вбоквел.

Хватит.

Следующий ниже текст предлагается рассматривать как фрагмент литературного сценария. Выделенные курсивом фразы звучат за кадром, перекрывая прочий шум и реплики.

Хватит.

И вот война, и путь наш всё труднее,
И ты идёшь со мной одной дорогой,
Широкой, узкой, в гору и пологой,
И тот ведёт, кто в этот час сильнее.
― Бертольд Брехт, 1939.

Воздух накатывал волнами: то жаркий, душный, гонимый откуда-то сверху, заползающий за ворот рубашки и скребущийся по телу; то прохладный, сырой, сочащийся из тоннелей, выдавливаемый поездами, проносящимися за чёрными дверьми мимо перрона. Люди сновали вокруг, неслись навстречу, нетерпеливо обгоняли, плелись позади, сталкивались плечами. Шаги сотен ног ― шаркающие и чеканящие, гулкие и скользящие ― сливались в единую какофонию звуков, влекомых едва улавливаемым путаным ритмом. Он смешивался с многоголосным эхом, витающим под каменными сводами над головами людей, пропитывал всё, кроме грохота подъезжающих и отправляющихся составов, кроме…

Людвиг остановился в нерешительности. Сначала ему показалось, будто он ослышался, запутался в этих скрученных в тугой жгут отголосках, оттенках и шумах. Но нет, это, действительно, был голос: высокий, неровный, то отступающий, то наступающий в такт волнам воздуха. Человек то ли пел, то ли причитал, то ли тянул молитву: слова сминались, но сам голос прорывался сквозь шум, разрезал его, как рассекает луч света облако пыли.

Людвиг крутанулся на месте, развернулся и, отстранённо пробормотав извинения донёсшемуся откуда-то из-за спины ворчанию, заметался близоруким взглядом, напряжённо щурясь, силясь различить среди сотен лиц…

Она стояла около стены между проёмами массивных стальных дверей. Измятое осеннее пальто непонятного, кажется, серо-голубого цвета, нелепо перекошенное на плечах. Стеклянная, блестящая ткань, примитивный покрой. Как и всё, созданное в советское время: небрежно, но на века. Выбившиеся из-под смешного бордового берета выцветшие русые, с проседью волосы — тонкие, как паутинка, слабо бликующие в желтоватом электрическом свете. Теперь, когда Людвиг видел, как вылепливают звуки тонкие обескровленные губы, голос как будто бы стал слышнее, а слова ― понятнее.

«…И только корочка в руке арбузная… ну, что с девчонкою такою станется?..»

Голос дрожащий, тонкий, старушечий… Почему? Почему старушечий? Она ведь совсем не старая… лет пятьдесят, пятьдесят пять, может. Безотчётно, не понимая и не осознавая своих движений, Людвиг подался на несколько шагов вперед. Перед глазами расплывалось. В очках было бы лучше, но они остались в машине. Лицо женщины становилось то чётким, то размытым, словно качающееся в воде отражение.

«Вагончик тронется, вагончик тронется…»

Людвиг до боли в веках зажмурился и снова открыл глаза ― из стремительно расступающейся темноты выбелился силуэт женщины: мешковатой, неопрятной, шатающейся в такт песне. В коротеньких, покрытых пигментными пятнами пальцах был зажат тонкий пластиковый стаканчик из-под кофе.

«Уважаемые пассажиры, будьте внимательны…»

«Начнёт выпытывать купе курящее про моё прошлое и настоящее…»

Мутные, будто подёрнутые плёнкой глаза, устремлённые в одну точку. Казалось, будто этот долгий, пронзительный взгляд, упёршийся в неведомое, ― единственное, что удерживало её одеревенелое тело. Бисеринки пота, проступившие на пергаментной, перетянутой морщинами коже лба. Там, наверху, уже конец июня ― почему она в осеннем пальто? Почему не снимет хотя бы свой дурацкий берет ― багряную крапинку между мельтешащих людей?

И снова обдаёт холодом, снова настигает сухой металлический лязг, свист несущихся по рельсам колёс, тяжёлый клацающий грохот, в котором голос вязнет, едва прорываясь.

Грохот. Спешат люди.

Грохот.

Звук соревнуется с движением в скорости.

Люди не успевают, опаздывают. Толпа накатывает, скрывая за собой, почти отрезая Людвига от голоса. Тяжёлый грохот, перерастающий в нечто уже совершенно иное, давно мёртвое, но по-прежнему плетущееся следом за ним, Людвигом, вот уже столько лет.

…грохот. Самолёты-кресты, рассекающие небо, кричащие бомбы, стремящиеся к земле нетерпеливо и жадно ― так бросаются к матери испуганные дети, лишённые души дети, рождённые нашими болью и злостью, рождённые нашими страхом и слабостью. Дети, рвущиеся вниз, в её жёсткие, всепрощающие объятия. Дети, убивающие наших детей.

Люди внизу, суетящиеся в зверином неудержимом отчаянии, замирающие, обмирающие, умирающие… мёртвые. Осквернённые города и сёла, похожие на разорённые муравейники. Высота обобщает, обезличивает, растирает… кто там, внизу? Что они кричат и на каком языке?.. Свист бомб заглушает всё, смешивает в неразборчивую тишину потёртых трясущихся кинохроник. Память склеивает и продолжает их, чтобы потом, десятилетия спустя, год за годом повторять с монотонным и бесчувственным постоянством, как нерадивый ученик, много лет подряд разучивающий одну и ту же гамму. Так каждое прошлое движение, каждый звук, каждая мысль разобраны по тактам, осуждены, классифицированы, разложены по полкам архивов, но цельное, осознанное, большое по-прежнему остаётся за пределами понимания.

Как будто в этом грохоте вместе с изрытой, до крови распаханной землёй разбился на мелкие черепки он сам, потеряв возможность помнить и ощущать военное время как связанную вереницу событий, но неизменно возвращая в мыслях и чувствах пронзительный свист, застывшие в немом крике рты, помертвевшие от страха и голода лица, выстиранные тощие бесплодные поля, просвечивающие пустыми окнами стены. Несущиеся по этой бесконечной неправильной пустоте составы: товарные поезда, до предела гружённые войной.

Грохот стихает, оставляя почти опустевший перрон, не успевший пока наполниться новым шумом, и голос женщины в красном берете, в кратковременной тишине отчётливый до боли.

«Навру с три короба ― пусть удивляются. С кем распрощалась я…»

- Хватит… ― вдруг услышал свой собственный голос Людвиг, словно очнувшись от забытья, обнаружив, что сжимает плечо женщины. Скользкая ткань под пальцами. Наверное, от волнения его акцент стал слишком сильным ― в серых глазах непонимание, почти ужас. Людвиг хотел было отстраниться, извиниться за странный порыв, за свою глупую детскую растерянность. Но женщина, пронзительно закричав, уже дёрнула плечом что есть силы, стряхивая чужую ладонь. Зазвенели, покатились по каменному полу выплеснувшиеся из пластикового стаканчика копейки. Людвиг давно убрал руку, но женщина всё кричала и кричала, притягивая к ним обоим встревоженные и раздражённые взгляды. Казалось, будто все вокруг замерли и смотрят, ждут, что он без промедления сделает нечто простое и крайне важное, поможет, успокоит и исправит… что исправит? Господи, что?

Время сегодняшнего дня непонятным образом стремительно искажалось: то истончаясь, вытягиваясь в бесконечность, то сжимаясь и сворачиваясь в точку. Вот утро, начавшееся совсем недавно и как будто так давно. Утро, с которого всё пошло вверх дном. Череда простых, смешных событий, которые в результате выворачивают, выколачивают наружу всё то, что было заперто так надёжно и так прочно. Как так?

Всего лишь разряженный телефон, погасший ещё в воздухе над Берлином. Всего лишь нелепая, дурацкая случайность: ведь угораздило перепутать киносъёмки с несчастным случаем и, бездумно оставив машину на обочине, выскочить наружу. Случилось же ещё полчаса объясняться с режиссёром, доказывая, что нет никакой возможности окунуться в мир кино и стать статистом… как будто у него не было поводов пресытиться этой безмолвной бессильной работой наблюдателя. Подвернулось же бродить по улицам в поисках машины, плутать под землёй в поисках нужного направления… сколько здесь всего изменилось. Как долго он тут не бывал? Всё проездом, второпях, без оглядки. Когда в последний раз он останавливался, всматривался в короткие, мимолётные мгновения людей, живущих так недолго, здесь и сейчас? Как так получается, что каждый раз он ― все они ― замечают людей лишь надломленными, в момент горя, страха, боли, отчаяния?.. Как так…

- Ты зачем старушек пугаешь, немец? ― откуда-то сбоку и снизу донёсся знакомый голос. Людвиг оглянулся и увидел светло-русую макушку и ссутуленные покатые плечи Ивана, сгорбившегося над полом и собирающего рассыпавшуюся мелочь. И вот он уже поднимается, выпрямляет спину ― женщина затихает, как будто впадает в дремоту под его мягким убаюкивающим взглядом. По сравнению с Иваном она выглядит совсем маленькой и незначительной, и оттого ещё более удивительна обычно не свойственная ему забота, с которой русский ссыпает разномастные монетки в измятый стаканчик.

- Это ещё кто кого пугает… ― рассеянно бормочет Людвиг, позволяя Ивану отвести себя в сторону.

- Чего машину где попало бросаешь? ― обеспокоенность в голосе Брагинского устремлена как будто не в вопрос, а вместе со взглядом ― к женщине, с интересом перебирающей свой нехитрый капитал. Маленькие жёлтые кругляшки исчезают в левом кармане, большие светлые ― в правом.

- Остановился в неположенном месте, ― по-прежнему рассеянно, не понимая пока, зачем и к чему был задан вопрос, начинает Людвиг, ― вернулся через полчаса: машину уже увезли. Быстро.

Нелепо и скомкано, как школьник, отвечающий параграф, прочитанный впопыхах на перемене. Куда себя девать, куда смотреть? О чём говорить? И нужно ли вообще говорить? Брату проще. В своём деланном безразличии он позволяет себе якобы игнорировать, забывать, не придавать значения, даже хамить. Гилберт неуязвим перед прошлым. Возможно, часто напоминает себе Людвиг, именно потому, что сам наполовину уже ушёл в это прошлое.

- Нашли, ― беспечно бросает в ответ Брагинский, будто отмахнувшись от объяснений Людвига. ― А я тебе предлагал хотя бы три Анны налепить…

- Ты же знаешь, я…

Не ощущая привычного раздражения от того, что его в который раз подталкивают объяснять не единожды оговоренное, Людвиг наблюдал за женщиной, которая, расфасовав по карманам пальто скудный заработок, поправила беретик на голове, одёрнула рукава и снова принялась петь с места, где её так грубо оборвали минуту назад.

«… с кем распрощалась я, с кем распрощалась я…»

- Знаю. Забудь.

- Забыть?.. что забыть?

Людвиг успел оглянуться и увидеть, как едва заметно нервно передёрнул плечами русский. С влажным дребезгом разбилась бутылка ― кто-то выругался. Шумно и резко выдохнул воздух состав. Короткий и зычный сигнал служебной сирены.

«Вас не касается».

- И ты туда же. ― Иван сделал долгий осторожный выдох. Как будто не хотел сорваться в разговор, который не первый год вынашивал в голове. Нахмурившись, он склонил голову, чтобы от вездесущего сквозняка метро волосы не лезли в глаза. Взгляд, уткнувшийся в стыки каменных плит, напряжённая шея, обманчиво безвольная пластика рук. Едва заметно шевелящиеся губы, беззвучно повторяющие слова бесконечно растянувшейся песни.

Звонок телефона. Иван дёрнулся и, замешкавшись, неловко выудил сотовый из кармана брюк.

- Да?

«Брагинский, где мой глупый маленький брат, какого чёрта я с утра не могу ему дозвониться?»

- Здесь он, всё нормально, Гилберт. Телефон сдох, ― голос русского слабый и нечёткий. Людвиг мог бы поклясться, что брат не разобрал и половины из сказанного, и, более того, даже не пытается различить слова среди того гула, что втягивает в себя трубка.

«Что там у тебя грохочет? Опять воюете, идиоты?»

- Вроде того, ― так же тихо, не заботясь о том, чтобы быть услышанным, пробормотал Иван, взъерошивая прилипшие к шее влажные волосы.

«Твою ж мать, Брагинский, либо сделай это потише, либо перезвони позже».

- Ага, ― рассеянно кивнул Иван и, отняв телефон от уха, спрятал его обратно в карман. ― Зачем приехал? ― в вопросе не было ни вызова, ни злости, ни раздражения, лишь привычные вежливость и настойчивость.

- Ядерные отходы. Мои уперлись в гарантии безопасности транспортировки.

- Неудачная утилизация двух-трёх стержней на твоей территории сделает твоих в два-три раза сговорчивее.

- Иван.

Усмехнувшись, Брагинский бросил взгляд на электронное табло в конце перрона. Половина первого дня. Сорок секунд с момента последнего отправления поезда.

- Платочки белые, платочки белые… ― принялся было напевать он, но замолчал так же внезапно, как и начал. Замер всем телом, как человек, боящийся неосторожным движением возобновить приступ головной боли или рвоту. ― Дурацкая песня. Пошли наверх, немец. Душно здесь.

Последнее Иван бросил уже на ходу, направляясь к эскалаторам. Людвиг шёл следом, не торопясь поравняться. Сутулые плечи, прилипшая между лопаток ткань рубашки, небрежно развалившийся воротничок, окаменевшие, чуть подрагивающие от напряжения ладони, стоптанные подошвы запылившихся ботинок. Конечно, сегодня он не на работе. Свободен от звонков любой степени важности, от выговоров, от обвинений, от далеко идущих прогнозов. Сегодня его не беспокоят. Официально, на государственном уровне. Людвиг помнил, этот указ приняли ещё в те годы, когда Иван не смог бы ни отказаться, ни одобрить. Тогда много чего принимали.

Где-то в отдалении, за спиной, таял, становясь всё тише и тише женский голос. Кто-то впереди заметался у самого эскалатора и, развернувшись, пошёл напролом, против течения, сгущая столпотворение. Людвиг не заметил, как налетел на Брагинского.

- Извини, ― неразборчиво пробормотал он, тщетно пытаясь отстраниться в создавшейся давке.

- Хватит, ― сдержанный, погашенный крик обернулся тихим нервным рычанием. ― Хватит извиняться, немец. Хватит. Нет необходимости напоминать. Я плохо делаю свою работу: я не считаю живых. Но я помню каждого убитого. Сгинувшего. Безымянного. Я помню.

Мутный, потемневший взгляд. Мучнисто-белые пальцы, вцепившиеся в прорезиненное покрытие поручня так, что тот того и гляди раскрошится. С тревожным любопытством осторожно оглянулся стоящий впереди мужчина. Девушка напротив, едущая вниз, с интересом вытянула шею, будто невзначай стащив с головы пухлый наушник.

Людвиг всматривался в напряжённое лицо Ивана, словно исчезнувшего для всех окружающих людей, оглохшего для всех внешних звуков. Оставленного вспоминать, принуждённого вспоминать. Погружённого в тот же самый непрекращающийся грохот, протянувшийся во все пределы его земли.

Воспоминания наплывают одно на другое. И вот он уже в сорок пятом, недалеко от Берлина. Им осталось совсем немного. Лагерь. Сидящий напротив него Иван, голый, истерзанный, сдавленный усталостью, нейролептиками и сомнамбулическим отупением. Людвиг обхватывает его голову ладонями, зажимая уши, и кричит. Кричит что-то, мешая русские и немецкие слова, не зная, на каком языке до него докричаться. Кричит, забывая обо всякой осторожности, словно они остались одни и нет никого живого вокруг. Никого, лишь мёртвые. Иван поднимает безжизненный взгляд, и Людвиг не слышит, чувствует, как обрывается его крик. Глаза мертвеца. Застывшие взгляды сотен, тысяч безымянных мертвецов, навсегда лишённых памяти и родной земли. «Пусти. Больно», ― ровно, без интонаций бормочет Иван, и в тусклых его глазах вдруг задёргался, задрожал слабый блик грязной электрической лампочки.

Что он кричал тогда? Как до него докричаться теперь, как ему объяснить, какими словами? Как так получается, что эта одна, общая на всех беда всё так же остаётся затаённой, недосказанной, замолчанной? Не потому ли, что теперешние их слова, слова снова живых, уже не годятся для тех мертвецов, которыми они были тогда? И как странно получается, что эту трясину каждый из них должен вынести в себе сам, но вместе с тем ― нести её всем вместе.

Вместе.

- А, чёрт с тобой! ― с весёлостью, которую не смог бы объяснить и сам себе, бросил Людвиг, хлопнув Брагинского по плечу. Иван встрепенулся, вскинул долгий, пустой взгляд, будто никак не мог понять, где он находится; будто пытался вспомнить, о чём он только что говорил.

- Чёрт с тобой, ― уже спокойнее повторил немец, осторожно, мягко убирая ладонь с плеча Ивана. ― Давай своих трёх Анн, или как там ты их зовёшь.

Затихла, откатилась назад в бездну волна, оставляя после себя рассеянное спокойствие и гулкую усталость.

- С чего это ты вдруг?

- Да так, забудь.

Начали сминаться, уходя, возвращаясь вниз, ступени эскалатора. Людвиг легко подтолкнул Ивана вперёд.

В стеклянные двери вестибюля проливалось молодое летнее солнце, отгораживая, оставляя глубоко под землёй грохот поездов. Он снова нагонит его, их обоих, через год, в тот же день, двадцать второго июня.

Может быть, в следующий раз он будет тише.

Может быть, пройдёт много лет, и однажды они не услышат его вовсе.

Обоснуй тайм:

Он снова нагонит его, их обоих, через год, в тот же день, двадцать второго июня. "Такою все дышало тишиной, что вся земля ещё спала, казалось. Кто знал, что между миром и войной всего каких-то пять минут осталось!" Мы искренне верим, что современный школьник и студент знаком с этой исторической датой, но для отчётности всё же напоминаем, какого дня и в котором месяце началась Великая Отечественная.

А я тебе предлагал хотя бы три Анны налепить… три Анны, три Ольги и многие другие компании дивных женщин, оберегающих автомобилистов от излишнего внимания сотрудников ДПС, а сотрудников ДПС — от излишнего рвения останавливать тех, кого останавливать не стоит. "Хотя бы" Иван говорит неспроста, "хотя бы" — потому как три Анны не самая мажорная серия автомобильных номеров.

Воспоминания наплывают одно на другое. И вот он уже в сорок пятом, недалеко от Берлина Нет, терпеливые наши читатели, вы ничего не пропустили. Об этом ещё не было написано, но непременно будет. Место действия — Заксенхаузен, первый из концентрационных лагерей Германии. Изначально, ещё до тридцать девятого — трудовой лагерь; позднее — лагерь для военнопленных. Был освобождён Красной Армией незадолго до окончания войны. А потом переделан из нацистского лагеря в советский: людей пачками там уже не сжигали, но зверски запрещали женщинам-заключённым петь песни и учиняли прочие зверства. ...но это уже совсем друга история.

@темы: Стена рассыплется на части

---

Идеальная окружность, глава 11. + Вбоквел.

[УРАН!БОРЩ]

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод:  Mahonsky и  Johnny Muffin
Название: По пути к вершине холма наших желаний.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Китай, Англия, Эстония, Франция, Латвия, Литва, Россия | пост-Китай/Россия/Франция и Россия/Литва; Америка/Россия, Франция/Англия.
Саммари: Альфред знает, что изменить свою судьбу ему не по силам, но пытается продержаться как можно дольше. Жертвы, на которые идёт Нация, не бывают односторонними: всегда двусторонние, многосторонние. И, по Сартру, «"Есть" бытие, поскольку для-себя таково, что существовало бытие».

Глава одиннадцать.

заледеневшее пространство перед ним под ним вокруг и везде и бесконечно тянется вонь ужаса сильное чувство будто окоченевшая рука в груди и сжимает сердце будто

Он слышит звук приближающихся шагов — тихий, пусть и в военных сапогах. Альфред отворачивается от огромной ямы, рядом с которой стоит, и видит идущего к нему Ивана, видит его почти умоляющий взгляд. И почему-то Альфред не может оторваться от этого фиолетового взгляда, устремлённого в мир и вместе с тем куда-то далеко за его пределы. Ивана заметно трясёт, на нём нет привычного пальто. Без плотного и бесформенного одеяния он словно стал меньше и теперь кажется моложе, уязвимее.

- А где пальто твоё? — слышит Альфред свой собственный голос, когда Иван подходит. — Колотун такой на дворе…

Иван не отводит глаз, моргает, и Альфред видит, что тот вот-вот расплачется. Одной рукой он вцепился в плотно замотанный на шее шарф, другой — без рукавиц на таком ледяном ветру — хватается за грязную ладонь Альфреда.

- Я…Я нашёл, кажется…— на секунду Альфреду становится жутко: он видит, как мерцает, словно гаснущая керосиновая лампа, свет в его глазах, — я нашёл…

и тебе всего семь лет и мама швыряет в отца кастрюлю и та ему прямо в лицо и горячий бульон и жир и лук и ты все гадал почему тебя рвёт от запаха мяса но не мог даже думать о том дне когда тебе всего семь лет и

Иван сглатывает, свет в глазах дрожит, и Альфред даёт увести себя от ямы. Иван очевидно не доверяет своей способности говорить, не верит, что тех слов, которые помнит (на любом языке) хватит, чтобы описать…это. Это место. То, что здесь творится — нечеловечно, неестественно, невозможно; разве что для сумасшедшего в спятившем мире.

Иван ведёт его мимо зданий, за четвёртый барак в третьем ряду, в самый конец вереницы переполненных коек. Рядом с телом на полу крутится советский врач. Пара других скелетов (как измученные и истерзанные люди могли остаться в живых? Альфреду жутко и непонятно) стоят вокруг, защищая, и Альфред невольно спрашивает себя, чем конкретно это тело так отличается от остальных.

Но потом врач поднимается с корточек, чтобы поприветствовать их, и Альфред видит, что там не одно тело, а два: тощие, невозможно, страшно тощие, лежащие в обнимку. Они обриты, у них закрыты глаза, но они дышат; тот, что поменьше, дышит сильнее. Желудок Альфреда подскакивает к горлу, руки трясутся, и только сжимающие его ладонь пальцы Ивана кажутся настоящими во всём этом кошмаре.

ибо хватать больно и реально и не ползёт не грызёт внутренности как бессчетные тысячи крыс копошащихся в пустом буфете визжа в поисках крошек и бросаясь друг на друга и цепляясь в горло своим крысятам и зубы их реально и больно ибо

Врач делает шаг вперёд, в его глазах написан миллион рассказов о мире баталий и тюрем, в котором он путешествует, а голос, обращенный к Ивану, несёт ту доброту, которую замутнённый разум может получить лишь от доктора. Иван отвечает пустыми, бесцветными русскими словами, и доктор поднимает с земли пальто Ивана и накрывает тела.

- Я думал…— Альфред сглатывает, его голос срывается, взвинчивается, спотыкается, — я думал, мы встретим Людвига в Берлине…и Феличиано будет там же…

Альфред не добавляет, что надеялся, будто сможет продолжить их ненавидеть, если обнаружит, что они там, всё ещё сражаются, всё ещё играют в злодеев. Не добавляет, что эти изуродованные нации (как девчачьи бумажные куклы в руках задиры, разорванные на куски) заставляют понять, что больше нельзя делить всё на чёрное и белое, на добро и зло. Что Человек здесь — единственное чудовище, не злое и не доброе в своей необъяснимой жестокости.

Иван сгорбливается над телами Феличиано и Людвига и берёт в руки камеру. Альфред дёргается было — прекратить, нельзя такое снимать — но останавливает себя, понимая, что это работа Ивана, его обязанности; в движениях русского ни радости, ни печали, лишь смирение.

все что тут было раньше и будет снова и снова как лампочка фосфоресценция и пятно когда гаснет и не похоже но оно же и все же это все что тут есть и было и будет

- Я… — Альфред снова сглатывает, давится, знает, что краснеет, стараясь сдержать эмоции. — Я, кажется, верил, что могу всех спасти…совсем недавно верил…

--

Ещё раз видит он своих соседей
Сердиты лица в первом тусклом свете,
Покрытые цементной серой пылью,
Расплывчаты в парах,
Их сон нелёгкий смертью заражён.
В ночи, под тяжкой ношей
Их видений, челюсти двигались,
Жуя несуществующую редьку.
"Назад, уйдите, низменные люди,
Идите прочь. Я никого не трогал,
Не брал чужого хлеба.
Никто не умер за меня. Никто.
Вернитесь в свой туман.
В том не моя вина, что я живу,
Ем, пью, дышу, ношу свою одежду."

По пути к вершине холма наших желаний
Многим вновь и вновь придется пробираться через долину теней.

«Что касается гуманитарной помощи — будь то посылки заключённым, медицинская помощь солдатам, пища беженцам — то она не имеет никакого отношения к моральным принципам и не зависит от статуса человека. Даже если человек вел себя не по-человечески, его жизнь нужно спасти. Врачи, по мнению непрофессионалов, выбора не имеют и обязаны помогать нуждающемся, даже если те преступники.
Но помимо этого мы хотим справедливости и желаем, чтобы виновные несли наказание. Можем ли мы смириться с тем, что военным преступникам-беженцам нужно предоставить одежду и пищу? Достойны ли они того же обращения, что и прошлогодние попрошайки у храмов и церквей, которые заслужили его покаянием и раскаянием?.. Не слишком ли это для гуманитарной помощи? Вот что нас беспокоит».

Фридрих Катрохвиль.

- Хочешь, секрет расскажу?

Они сидят на крыльце артурова дома. Альфред лениво курит сигарету, дым относит к Ивану. Тот посасывает кубик льда из стакана; лёд пахнет водкой, в которой он до этого плавал. Зимнее солнце почти завалилось за горизонт, и они сидят в свете фонаря у дома Артура, погружённые каждый в свои печали.

Иван в ответ грызет лёд.

Альфред посмеивается и выдыхает облачко дыма.

- Лады, — тянет он, откровенно улыбаясь, — я как-то раз видел, как ты плаваешь в Тихом океане. Голый.

Будь на месте Ивана другой человек или нация, лёд бы уже застрял в горле, угрожая здоровью. Но Иван есть Иван, посему в ответ раздается только хруст – чуть громче, чем мерное потрескивание, слышимое ранее.

- Ну, это давно было, — смущенно добавляет Альфред, — когда я исследовал запад. Думаю, ты тогда считал, что никто не видит; отлично гребёшь на спине, серьёзно.

Ивану нечего ответить. Он пожимает плечами, закидывает в рот очередной кубик льда и чувствует, как Альфред прижимается к его боку; он следит за белым дымом, ползущим в вечернем воздухе.

- Меня очень давно влечёт к тебе, — шепчет Альфред.

И тогда Иван уже по-настоящему смотрит на него. Альфред встречает этот взгляд, и Иван замечает слёзы. Голубые глаза — как озёра, в которых плещется высокое небо.

- Как думаешь, у нас всё будет хорошо? — у Альфреда дрожит голос. — В конце недели тебе, наверное, надо будет возвращаться в свою страну, и мы… Мне раньше было так одиноко. Нет, не одиноко даже, а…Пусто, наверное. Да. Было пусто, пока были ты и я, но не мы. Вместе.

Иван сжимает ладони, слушая эти рассуждения. Мы — так называет Альфред этот странный общий период в жизни. Называет и подтверждает его. Иван вдыхает, выдыхает, зажмуривается чуть дольше, чем нужно, чтобы просто моргнуть.

- То, что я люблю…Что я люблю в том, как ты мыслишь: это солнце, цветы и тепло; то, что мне не принадлежит, — у Ивана мягкий тихий голос. — Ты, полагаю, не можешь принадлежать мне, я не могу принадлежать тебе, потому что любить значит отпустить.

Влажные глаза Альфреда сверкают той тёмной страстью, той убежденностью, тем зарождающимся безумием — Ивану знаком этот взгляд, знаком, как собственное дыхание.

- Никуда я тебя не отпущу, — рычит Альфред, вцепившись в воротник иванова пальто, — моя любовь не такая.

Кубик льда давно растаял. Иван гадает, как долго холод продержится во рту у Альфреда. Вкус сигарет и пепла в поцелуе, и Иван рассеянно думает об огне.

---

Я нажрался в местном баре,
Мы пили какую-то дрянь
Твою тачку раздолбали.
Под фонарем, схватив мое бедро,
Ты сказала, улыбнувшись:
«Это наш счастливый случай».

Меня спасали все, кому не лень,
Бесполезная затея.
Тень осталась, сам же где я?
Чем тот свет грозится — хрен с ним.
Моей будешь летней песней.

---

Артур сперва слышит крик Франсиса, и только потом понимает, что случилось. Его брат прикрыл его: бросился между Артуром и взведённым ружьём сбежавшего из госпиталя немецкого офицера. Французский врач, взревев, уже распластал немца по полу, сжимая его шею с выработавшейся за годы войны силой.

- Артур, — голос Франсиса, — Артур…

И Артур, раскрыв рот, в ужасе смотрит на правое плечо Франсиса, где из обожжённой порохом раны торчит кость и вытекает кровь. Он давно потерял голос (ещё со времени первых воздушных налётов), и сейчас бы всё отдал за возможность закричать — сейчас, когда лицо француза становится всё расслабленнее и расслабленнее. Он слышит тихое bon, Франсис закатывает глаза и тут к Артуру возвращается голос.

Когда француз приходит в себя, Артур сидит рядом с его постелью. Голубые глаза едва раскрываются, из горла вырывается хрип. Артур обеспокоено, нежно гладит руку Франсиса кончиком пальца и, пока его брат сражается с наркозом и лекарственной слабостью, бормочет пару бестолковых фраз.

- Артур?.. — у Франсиса слабый голос. — Qu'est-ce que...

- Тсс… — отвечает Артур, — операция была долгой; тебе очень больно?

Брат пару раз сонно моргает.

- Oui, mais je... je...

Артур едва заметно дрожит; поднимаясь и бросая взгляд на дверь, кладёт ладонь на лоб брата. Тепло, но не слишком, хоть его общее состояние и улучшилось по сравнению с тем, что было полдня назад, когда его только привезли из операционной. Прикусив нижнюю губу, Артур касается пальцами шеи Франсиса, щупает пульс, не глядя в глаза.

- С-слушай, — говорит он, прочистив горло, чтобы голос не дрожал, — доктора запретили давать тебе какое-либо обезболивающее. Твое т-тело…

И Артур закрывает глаза, почти до крови кусая губу. Вдох, выдох, как это похоже на поле боя, где всё становится разумным, как только перестаешь об этом задумываться.

- Франсис... У меня есть опиум. Я… я тебе его…

Он чувствует, как Франсис кладёт ладонь поверх его руки, уже тянущейся к карману, — Артур открывает глаза и видит нежность во взгляде брата.

. - Il n'est pas necessaire, mon amant... — шепчет он, без желания, в голосе лишь твёрдость. — Vous oubliez que je suis allergique à telles choses.

Артур сжимает зубы.

- Почему ты никогда не обращаешься ко мне, как к другу, как к любовнику? — громко, яростно рявкает он. — Что я тебе, очередное туловище на попользоваться?

И, к его удивлению, у Франсиса смягчается взгляд, улыбка становится шире, а хватка сильнее. Он осторожно тянет Артура на себя, пока тот не ложится ему на грудь, и обнимает.

- Parce que j'ai peur nos amour... — шепчет Франсис, обнимая его, согревая его. — Il n'est pas une liaison. Il y a des raison plus profondes ici.

---

мама вложила в меня любовь
отдала сердце свое и кровь
и бились ради меня
толкались ради меня
излились ради меня
на невестино белое ложе
от венчания годом позже.

папа дарил мне свою любовь
я помню руки, помню трость
учила строго она
пока толкал я отца
пока просил я отца
так как знал, что его все деянья
для меня лишь задуманы в тайне

из-за меня
горевала мама
умирала мама
папа кричал
папа рыдал
потому что любили
тут настал я.

---

Артур наблюдает, как Франсис раздевается ко сну.

Он выскальзывает из блузки так же, как раньше выскальзывал из расшитых туник; тёмных, струящихся туник. Старые шрамы на его теле — воспоминания, перекликающиеся с Артуром, когда тот касается языком голой кожи (изуродованной правой ключицы) и снова видит, как сгорала Жанна д’Арк, как избивали его брата. Франсис вздыхает, в его глазах всё ещё печаль от событий того времени, и Артур ведёт губами по выступающему шраму от пули на его правом плече, вспоминая, как француз бросился закрыть его телом в той странной, бессмысленной войне.

(Возможно, думает Артур про себя, все войны в той же степени бессмысленны, в какой и справедливы. Справедливость войны отвергает этику, не заботясь, кто пешка, кто король. Убийство есть убийство, и методы войны такие же извращённые, как и прочие определяемые законом преступления).

Для Франсиса секс — метод убежать, метод подтвердить своё существование. Без него он бы болтался по жизни, как призрак или отголосок давно прошедшего времени. Большой секрет, но Франсис редко кончает во время секса; это особое, уязвимое состояние мало кому позволено видеть — Артуру, Ивану и, может быть, Антонио. Франсис болезненно замкнутый человек.

Артур держит Франсиса и гладит сведённые мышцы его спины, другой рукой нежно касаясь его плоти. На спине Франсиса новые шрамы, вырезанные искусной рукой, подчинившейся извращенным стремлениям. Артур мягко и благоговейно касается искалеченной воспаленной кожи губами и пальцами; Франсис словно мяукает, его тело отвечает дрожью на каждое успокаивающее касание.

(Он вспоминает другое место и время. За стенами Кремля холодно, но в комнате, где Артур принимает Франсиса, тепло и уютно от полыхающего рядом с креслами камина. У Франсиса — длинные волосы и красное с золотым платье, корсет по последней французской придворной моде.

- Mon Anglais, - мурлычет Франсис, пуская в ход все штучки, на которые способны дамы и куртизанки, элегантным движением рук откидывая волосы назад, откровенно и многообещающе выгибаясь, - Mon ami, mon amant, mon Anglais...)

- Мой, — шепчет Артур между поцелуями, — мой.

---

Откуда такая нежность?
Не первые — эти кудри
Разглаживаю, и губы
Знавала темней твоих.

Всходили и гасли звёзды,
Откуда такая нежность?—
Всходили и гасли очи
У самых моих очей.

Еще не такие гимны
Я слушала ночью тёмной,
Венчаемая — о нежность!—
На самой груди певца.

Откуда такая нежность,
И что с нею делать, отрок
Лукавый, певец захожий,
С ресницами — нет длинней?
--

Иван один. Он стоит в гостиной Артура, оставив Альфреда спать в комнате для гостей, и смотрит в облачное лондонское небо.

У попа была собака.

- Иван.

Он наблюдает за прозрачным полуголым отражением Франсиса, что подходит и встаёт рядом с ним. Халат ему слишком короток, да он и не потрудился его запахнуть или завязать. У него бледное усталое лицо, а губы, как чувствует Иван, целуя его, пахнут Артуром.

Он её любил.

- Я буду отстраиваться заново.

Франсис улыбается, в усталых глазах — понимание. Иван помнит, как Франсис восстанавливал страну после Второй мировой, помнит, как он пел вместе со своим народом. Стоял самостоятельно, несмотря на сломанную лодыжку и множество других ран, и пел. Иван гадает, наберётся ли он когда-нибудь уверенности, чтобы также петь.

Она съела кусок мяса.

- Я стану лучше, даже если для этого придется стать хуже.

Он её убил.

В жизни Ивана всего можно было достичь — даже частично — принеся что-то в жертву. Он знает, что одинок, однако в то же время знает, что не один. Франсис распродал бесчисленное количество себя, чтобы выжить; даже свою мужественность, когда притворялся женщиной ради защиты того, что принадлежит ему. Иван — нация, а нациям нужно чем-то жертвовать.

Вырыл ямку, закопал

- Иван?

На могилке написал:

Иван улыбается, грустно и мягко.

- Для бешеной собаки семь вёрст не крюк.

У попа была собака

И Франсис — милый Франсис, которого столько раз сводили с ума — приникает к Ивану, целует его и отдаёт очередную часть себя.

---

Мы рождены до времени
В грешном саду, где жабою
Скользит сквозь чащу рваную
Тюремщик без ума.
Он метит путь капканами.
Зверь, рыба, птица – пойманы,
Бродить теперь обязаны по пролитой крови.

Украсть одежды ангелов
С помойки из безумия
Отныне – наша миссия.
И пусть там вязнет логика,
Пусть все идеи дерзкие
Там в грязь и небо кислое затопчет вундеркинд.

Летели в землю семена,
Что жглась лучами красными,
Ростки которых: сахар-соль,
А сами – камни путаны.
Люби, мечтай, приди ко мне,
Не верь огню бездумному,
Приникни к моим язвам и – гори, гори, гори!

---

Я помню свою жизнь не так, как другие люди. Иногда события остаются в памяти картинами, иногда звуками, иногда неясными образами и впечатлениями. Все относительно: тёмное и чёрное, яркое и белое.

Оглядываясь назад на события той странной, почти нереальной недели в 1989 году, я словно вижу их сквозь витражи в турецкой мечети. Было время, когда Турция часто бил такие стекла и я, приезжая к нему, всегда отчаянно стремился запечатлеть каждое из них в памяти. У него переменчивый нрав (и таким он всегда будет), но его разум и глаза способны видеть и творить не только хаос, но и прекрасные вещи.

Альфред…Альфред — мой витраж, но его разбить одним ударом не получится. Для многих других наций хватало и меньшего. Нет, с Альфредом иначе, мне придётся медленно отколупывать по маленькому кусочку стекла. Пока он не обратится в ничто, не обратится во все, не станет моим. Я представляю его, он представляет меня; я создаю его, он создаёт меня; и я убиваю его, как он убивает меня.

Моя жизнь и жизни окружающих, представляются мне работой стеклодува, который, поднося стекло к огню, делает его тоньше, шире. Иногда стекло крепнет, иногда сдувается, иногда взрывается. Но стекло не твёрдое, оно жидкое и не перестает меняться. Если его не трогать, оно едва изменится, но всё равно не останется прежним. Прочное и хрупкое, чистое и мутное: стекло, любовь, жизнь.

Может, об этом говорил Альфред, когда обещал научить меня любви. Любовь вечна; любовь безумна. Любовь похожа на меня, на Альфреда, на Франсиса и Артура, на весь мир. Любовь —окружность, самая идеальная окружность, что знает этот мир.

Если любишь кого-то, впиши его имя в окружность; ибо сердца разбиваются, но круг бесконечен.

--


Я пламенем объята в холод лютый,
В сиянье дня в кромешной тьме бреду,
Предчувствую и радость и беду,
Ловлю неуловимые минуты.

Живу в цепях и разрываю путы,
Смеюсь и плачу в тягостном бреду,
И снова ум и сердце не в ладу,
И день мой ясный полон чёрной смуты.

Так я во власть Амуру отдана:
Когда беда нависнет надо мною,
Нежданно от неё я спасена.

Когда ж душа надеждою полна
И радостью я сердце успокою,
Терзаюсь вновь я прежнею бедою.

--

Обоснуй тайм.

Исторический.

-подробности преступлений Холокоста до сих пор не раскопаны до конца. Несмотря на то, что нацисты подробно записывали всех, проходящих через лагеря, сосчитать количество заключенных за весь период с постройки до разрушения невозможно. Красная Армия, как правило, первой добиралась до лагерей, и в советских архивах много фотографий заключенных и самих лагерей.

- Со Второй Мировой начиная, обычно недобрые отношения Англии и Франции стали налаживаться. Окончание холодной войны повлекло за собой улучшение русско-французских отношений и сравнительное потепление американско-английских. Что до Америки и России, то 90е годы стали временем расцвета экономики в одной стране, и подполья с коррупцией в другой. С 9/11, однако, ситуация изменилась,

Литература.

1. «Выживший» Примо Леви, перевел Снусмумрик
Заголовок/Подзаголовок: Речь Нельсона Манделы от 21 сентября 1953 года «Нет простых путей к свободе».
2. Фридрих Картохвиль Международное законодательство как подход к межкультурной этике: взывая к юридической диагностике.
3. "Le Petit Mort" группы Старс
4. английская народная баллада «Летнее утро»
5. «Из-за меня» - авторское
6. «Откуда такая нежность» М. Цветаева
7. У попа была собака
8. Сильвия Плат – «Песнь огня»
9. Луиза Лабе «сонет 8» в переводе Э.Шапиро

Перевод:
- Qu'est-ce que... – Что…(фр.)
- Mais je... – Но я…(фр.)
- Il n'est pas necessaire, mon amant... – не нужно, милый мой… (фр.)
- Vous oubliez que je suis allergique à telles choses means – ты забыл, что у меня на такие вещи аллергия (фр.)
- Parce que j'ai peur nos amour... – потому что я боюсь, что наша любовь…(фр.)
- Il n'est pas une liaison. Il y a des raison plus profondes ici – это не интрижка. Тут все глубже. (фр.)


Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод:  Mahonsky и  Johnny Muffin
Название: Вальс стаккато.
Жанр: Драма, психологизм
Рейтинг: PG-13
Персонажи: Россия
Саммари: Россия возвращается в развалины царской бальной залы, чтобы объяснить, почему он не жалеет о революции.

Вбоквел.

Вальс стаккато.
Моноспектакль в одно действие.

СЦЕНА: Широкая бальная зала с высоким потолком и разбросанными по полу расшитыми платьями. Поверх одного валяется сломанный штык, корсаж у этого платья разорван.

ИВАН БРАГИНСКИЙ выходит на правую верхнюю часть сцены. На нём потрёпанная офицерская форма времён русско-японской войны, на шее небрежно висит окровавленный шарф. Он останавливается и оглядывается за плечо, прежде чем обратиться к ЗРИТЕЛЯМ, словно выискивая кого-то.

ИВАН: Эй? Есть там кто?

Он ждёт. Когда ответа не следует, он бредёт влево и грубо хватает с пола разорванное платье. Обломки штыка соскальзывают и со звоном падают на пол. ИВАН яростно трясёт платье.

ИВАН: (платью) Без этого было никак! Ты ведь знаешь. Я пытался тебя облагоразумить. Пытался тебя предупредить. Пытался. (тише; жалобнее) Пытался.

Он осторожно кладёт платье на место и идёт в центр сцены. ИВАН, стоя правым боком к ЗРИТЕЛЯМ, смотрит на большой рояль с торчащими струнами, поставленный на попа.

ИВАН: Мне хотелось есть. Есть. Знаешь что? Мне нравилось искусство, одежда, люди. Но…Сложно. Когда все время голоден. И мёрзнешь. Холодно было. Как холодно…

Есть было нечего. Нечего было есть месяцами. Я слышал, как урчат желудки моих детей. Они плакали, и было холодно…

Зима была суровая. В том году. 1906. И тебя там не было, кстати. Ты уже оставил нас сражаться с Японией. Я помню, как укутывал сестёр в одежду, снятую с трупов наших друзей. Они так дрожали в моих объятьях, и кончились дрова, и нам не выбраться за новыми…Да и не было в Москве дров. Все замёрзло.

Я хотел чувствовать что-нибудь ещё, понимаешь? Хотел чувствовать…что-нибудь…

Он оборачивается к ЗРИТЕЛЯМ.

ИВАН: Я думал, ты понимал. Понимал ведь? Или просто меня игнорировал?

Он отчаянно трясёт головой, срывая с себя окровавленный шарф.

ИВАН: Нет, нет, нет – ты меня любил. Знаю, любил. Я был твоим, так ведь? Я даже сжёг себя ради тебя. Помнишь? Тогда, в 1812? Наполеон? Ты не помнишь? Не помнишь?

Он смотрит на ЗРИТЕЛЕЙ.

ИВАН: (себе) Да. Ты помнишь. Я знаю. Ты увидишь. Я…(Его внезапно озаряет.) Я тебе покажу.

Он начинает раздеваться.

ИВАН: Видишь, я по-прежнему бледный. Европеец, каким ты меня всегда хотел видеть. Я сидел в семинарии, заучивал псалмы. Ты улыбался и гладил меня по голове. Одевал меня в хорошую одежду, правильную одежду…Ты сделал из меня человека. Видишь? Я всё ещё человек…

Он совершенно голый. ИВАН проводит руками по коже, сперва нежно, потом грубее. Он скрючивается, словно от боли.

ИВАН: Я всегда был человеком. Но ты сказал, что нет… Для тебя я был диким. Грязным. Тупым. Из-за тебя я захотел стать кем-то другим. Кем-то, кто мог бы стать твоим, только твоим…Я пытался. Я пытался, правда. Честное слово. Но было так холодно, и наши дети голодали… А я всё пытался улыбаться, до тех пор, пока уже физически не мог. Я прекратил. Я пытался. Я лгал…А потом я умер.

Он спускается к белому бальному платью на полу справа. ИВАН поднимает его нежно, будто любовника. Начинает облачаться.

ИВАН: Но тебя не было рядом. Никогда. Даже когда я горел. Даже когда я коченел. Даже когда я умирал с голоду. Ты просто-напросто оставил меня. Одного. Я ждал. Хотел сказать тебе. Но ты бы и не послушал…Я пытался. Но ты не мог услышать — тебя не было.

Он одет в белое бальное платье. Возвращается к роялю и встаёт слева.

ИВАН: Я тебя любил. Я любил тебя. Я хотел тебе сказать, но ты уже ушёл. Я не понимал, почему, но это было хорошо. Всё должно было быть хорошо. Я пытался понять, но к тому времени ты уже ушёл. Давно ушёл. Ты оставил меня одного.

Он подбирает окровавленный шарф и обвязывает шею, поворачиваясь к ЗРИТЕЛЯМ. Закончив, он смотрит на ЗРИТЕЛЕЙ.

ИВАН: Я долго и серьёзно думал над этим. У меня были другие мужчины. И теперь я, кажется, понял. Я — мать Россия. Конечно же, я должен был полюбить тебя. Ты был Великим Отцом. Моим первым. Но ты ушёл. А я всё ещё в свадебном платье, видишь? Я по-прежнему здесь. Но ты ушёл, Великий Отец. Ушёл и оставил меня одного. Всегда оставляешь меня…Теперь я, кажется, понимаю, Великий Отец. Такова… Такова твоя величайшая доброта.

Софиты гаснут, пока свет не освещает одного ИВАНА. Пока опускается занавес, он смотрит на ЗРИТЕЛЕЙ.


-----
Комментарий от У!Б:
Ну вот, собственно, мы и подобрались к концу этой замечательной эпопеи - с чувством глубокого удовлетворения и радостью, которая, впрочем, омрачается мыслью, что нам будет этого перевода, наверное, даже и нехватать. Просим прощения, если кому перевод резал глаз, душу, пятки или левый яичник - Махонский и Маффин по-прежнему не являются ни дипломированными филологами, ни переводчиками, ни, прости господи, рифмоплетами, но очень старались.
Спасибо читавшим, отдельное большое спасибо - комментаторам, вы (палками) укрепляли в нас мысль, что мы занимаемся всем этим не зря.

Всем пис, до новых встреч, -
ваш самый веселый на этой планете ансамбль.

@темы: a perfect circle

---

Идеальная окружность, глава 10.

[УРАН!БОРЩ]

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод:  Mahonsky и  Johnny Muffin
Название: Похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Китай, Англия, Эстония, Франция, Латвия, Литва, Россия | пост-Китай/Россия/Франция и Россия/Литва; Америка/Россия, Франция/Англия.
Саммари: Артур даёт обед у себя дома, и Иван с Альфредом спешат встретить там Франсиса. По дороге Иван вспоминает пару событий, которые кажутся ему похожими на нынешнюю ситуацию.

Глава десять.

Не уверен, что точно знаю, когда я начал себя ненавидеть.

Тогда, в 1989 году, в первый раз оказавшись в объятиях Альфреда, я вспоминал ту ночь, когда я вернулся в земли прежней Киевской Руси. 1478. В ту ночь я убил Новгород, уничтожил нацию — моего, вероятно, родного отца. Я не думал о той ночи 1478 года долгое, долгое время. Я, возможно, даже забыл о ней. Помимо Китая, единственный, кто помнит всё так же хорошо, как и я — Литва. Он, полагаю, так и не простил меня; они с Польшей и Новгородом были друзьями. Возможно, именно из-за этого в каком-то уголке моей души жила ненависть к Литве и Польше; они были старше, были сильнее… Они могли всё это остановить. Не стали.

Новгород был в своих палатах, работал с указами. Когда я зашёл, он даже не обернулся; он вообще ничего не сделал. Он сгорбился; мои люди уже жгли его книги, убивали его женщин, резали людей. Помню, как я приближался к нему — меч был слишком длинным для моего ещё детского роста, ножны волочились по полу. С визжащим скрежетом. Громким. Он мог пошевелиться, имел возможность напасть — но не стал. Он сидел в кресле, разбирая бумаги, и только поднял на меня взгляд: жёлтые, под стать волосам, глаза.

- Никогда бы не подумал, что это будешь ты, — произнёс он, изнуренно улыбаясь, — думал, что Украина или даже Беларусь. Китай или Дания, может. Но не ты, моё дитя с глазами-аметистами.

Он не был стариком. Нации редко умирают от старости, как люди. Нет, все нации умирают насильственной смертью. За исключением Рима, пожалуй, который когда-то был великим, но истончился и исчез. Новгород, как и прочие нации, был сильным, живым, молодым… Не старше, чем я сейчас.

- Ты ведь будешь со мной сражаться, так? — спросил я, подходя ближе и вставая за его столом.

И Новгород покачал головой, откинув край ночной рубашки. Он был голым, его живот — уже вскрыт, и от раны разило гнилью. Я всё пялился и пялился, а когда поднял взгляд, то, знаю, выглядел перепуганным насмерть. Знаю, я хотел в тот момент развернуться и убежать, но в его глазах было столько доверия, столько отеческой любви, сколько я не видел никогда.

- Малыш, я больше не поднимусь, — мягко и грустно сказал он, — я умираю. И ты сделаешь мне величайшее одолжение, о каком только может отец попросить у сына …

Я достал меч, поднимая его по-китайски, как учил Яо. Так мне, ещё маленькому слабому ребёнку, было проще, и я увидел, что Новгород улыбается, что в глазах его доселе невиданная доброта, что всё его осквернённое тело есть любовь, которой я раньше не встречал. Я посмотрел ему в глаза. Единственному человеку с жёлтыми глазами, которого мне доводилось знать.

- Наши глаза, — спросил я мягко, дыша неровно и тяжело, — почему они не такие, как у остальных?

И тогда Новгород на меня посмотрел — по-настоящему посмотрел. И увидел меня, увидел во мне свою смерть и улыбнулся, ярко, светло и спокойно, пока я поднимал над головой слишком громоздкий для меня меч.

- Я годами искал ответ, — громко и весело рассмеялся Новгород, — и до сих пор его не знаю.

Я лишил его жизни, отделив голову от шеи, — тем же методом, которым Яо казнил преступников. Быстрое, тяжёлое движение, сила которого понесла меня вперёд, а голова Новгорода слетела с плеч и с влажным звуком упала на пол рядом со мной. Рот был всё ещё открыт в приступе смеха, жёлтые глаза широко распахнуты. Из головы и обрубка шеи вытекала тёмная и густая кровь. И пока я лежал в крови и гнойной вони его живота, сжимая рукоять меча и хныкая, его янтарные глаза становились всё тусклее и мутнее.

Помню, как через пару дней после убийства я посмотрел на себя в зеркало и увидел тусклые и мутные от жара, что я подхватил тогда, глаза; помню, как возненавидел то, что увидел. Возненавидел свои глаза за то, что таких больше ни у кого нет. Своё тело за то, что оно такое маленькое. Себя за то, что убил Новгород и сжёг город. Помню ненависть. Но не помню, с чего она началась. Нет. Помню лишь, когда я понял, что она здесь.

---

Тонки ночные кружева,
Когда светает, не спеша,
И тонок сон, когда душа
Повеет на него едва:
Но в полусне живых теней,
Где памяти не давит гнёт,
Моя душа к душе твоей
Ещё теснее льнёт:

Пускай с тобой мы не вдвоем,
Нас в мыслях не разъединить,
Хотя сердечной связи нить
Светлей и тоньше с каждым днём.
Любви всевластье в ночь сильней,
Вкусив желанья соль и мёд,
Моя душа к душе твоей
Ещё теснее льнёт:

Найдешь ли дом в краю земном,
Где воздух не таит вреда,
Где жажду утолит вода,
Где вновь Любовь горит огнем?
Коль вера знает цель верней,
Пускай надежду нам вернёт,
Моя душа к душе твоей
Навек тесней прильнёт.

--

Похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут кусаться.
Ничего нет сердитее всякого рода департаментов.

Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории; про его хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьёт его, спрашивали, когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нём слышалось что-то такое преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся, который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто всё переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей. И долго потом, среди самых весёлых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" — и в этих проникающих словах звенели другие слова: "Я брат твой". И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своём, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, боже! даже в том человеке, которого свет признаёт благородным и честным...

-Н.В.Гоголь, "Шинель"

--
Весь мир театр.

Они уже подходят к дому Артура, но Иван останавливается. Альфред успевает сделать пару шагов, прежде чем его рука выскальзывает из ладони в перчатке и он оборачивается, обеспокоенно глядя на изучающего затянутое облаками лондонское небо Ивана. Он возвращается по своим следам и встает рядом, обнимая Ивана за талию и полностью игнорируя взгляды прохожих.

- Что случилось?

Сцена: Яо показывает мне, как правильно зашивать рану. Он склоняется над моей маленькой ногой и тянет нитку через глубокий порез, который оставил на мне Монгол незадолго до того, как Яо забрал меня. Я глубоко дышу — вдох, выдох, — в унисон его вздымающейся и опускающейся груди. Яо, закончив, целует пульсирующую рану, слизывая сочащуюся из швов кровь, и я вижу, какими тесными стали для него широкие штаны. Я не знаю другого способа отблагодарить и потому помогаю ему там, в холодном снегу.

Иван медленно закрывает глаза, а когда снова открывает, то Альфред видит в них тот самый свет, который так боится встретить в своих собственных всякий раз, когда смотрит в зеркало. Альфред знает, как они похожи, когда вспоминают что-то неприятное: неспокойные, но счастливые уже от того, что эти воспоминания у них есть.

Сцена: Яо пьян. Он вертит в руках бутылку, у него мутный и смущенный взгляд. Я сижу рядом, на мне одежда, что дал мне он, мне тепло от еды и алкоголя, что дал мне он. Он подаётся вперед и со всхлипом целует меня. Я тянусь его обнять; он гораздо больше меня. Мне так жаль, Иван… Я целую его и чувствую алкоголь, соль, кровь. Тогда лишь я понимаю: сегодня Яо снова убил нацию.

- О чем думаешь? – Альфред настаивает; мягкие, но сильные интонации. — Что бы это ни было, рассказывай. Это часть любви. Настоящей любви.

Сцена: каждую ночь Яо приходит ко мне, принося с собой конфеты, болтовню и тепло. Иногда он первым меня целует, иногда первым начинаю я. Говорит, что ему иногда плохо от того, что он делает, потому что я ещё такой маленький. Я пожимаю плечами; я совершенно не знаю альтернатив. Однажды вечером он гладит моё почти ещё детское тело, которое кажется ещё меньше в сравнении с его рукой. Ты набрал вес, стал больше, это хорошо. Он, кажется, горд, но кровь застывает в жилах. Именно тогда я понимаю, что всё однажды кончится.

- Все однажды кончится, - шепчет Иван.

Альфред сжимает губы, выпрямляет спину. Он готов заорать, но это желание быстро проходит, и вот он уже тянется и впивается пальцами в пальто Ивана. Люди бросают на них взгляды и перешёптываются, кое-кто останавливается посмотреть на ссору или что-нибудь не менее увлекательное. Альфред сильнее сжимает шерстяную ткань пальто, доказывая Ивану, что он здесь.

Сцена: Яо приезжает ко мне в Московию, что еще только станет Москвой. Я стою в тени трона и слежу за его дыханием, вспоминая, как совсем недавно он меня обнимал. После официальной встречи он приходит в мои палаты и приносит подарки: серебряные заколки с нефритом (ведь тогда у меня были длинные волосы), богатые алые и жёлтые шелка, пряжки для перчаток из мягкого золота. Если бы нам было можно, шепчет он, я взял бы тебя своей главной женой. Его поцелуй целомудренен; он плачет. Я знаю, что наше время быть вместе – одним целым – кончилось.

- Ну, да… — Альфред хмурится и привстаёт на носки, чтобы нежно, но твёрдо поцеловать Ивана в губы, — поэтому нужно радоваться, пока оно ещё не кончилось. Пошли давай. Опоздаем на ланч.

Сцена: Я нахожу Яо в притоне, в который превратился Запретный Город. Я касаюсь его — худой, тонкокожий, с остекленевшим взглядом. Он мне улыбается, говорит, что любит, а я отвечаю, что Нет. Ты врёшь. Ты ушёл и превратился в это, зная, что я всего лишь хотел, чтобы ты остался или позволил остаться мне. Ты тогда поцеловал меня, да. И всё кончилось. Я обрезал волосы. Я кладу серебряные заколки с нефритом рядом с опиумной трубкой, отстраняясь от его рук. Он лижет дым, и я ничем не могу ему помочь там, в притоне.

К изумлению Альфреда, Иван протягивает руку и ловит его пальцы, сжимая ладонь. Иван смотрит на него, его странный фиолетовый взгляд ищет что-то в его глазах так же, как и сам Альфред временами изучает своё отражение. В них — понимание, ещё не счастье, но и не печаль. Принятие. Иван показывает Альфреду, что признает его частью своей жизни, и Альфред не может сдержать расцветающую на его лице улыбку.

- Подарок. Мы гости. Нужно принести им подарок.

Альфред моргает и кивает, его лицо озаряется еще больше, когда Иван улыбается (совсем легко, но всё же) в ответ.

---

«Полностью проигнорировать это врождённое стремление, задушить тягу к творчеству, значит стать (как Уичерли и Шеридан) человеком, что вечно извиняется, пусть и скрывая это под вуалью иронии, за собственное существование. Сие может показаться во всех отношениях пустяковым, однако на деле оказывается, что давать волю инстинкту довольно опасно. Потому что тогда знакомые успокаивающие и цельные стороны жизни станут, будто образы на картине, к которой слишком близко подошёл, размытыми в потоке радостей и удовольствий. Желание, или даже натуральный голод, просыпается лишь к невозможному. Ни одна эмоция, какой бы искренней она ни была, не переживается без мысли о том, как ты ее выписать. И мир, в целом, начинает казаться плохо освещённой шахтой, где ты роешься в абсолютном одиночестве (как Поуп, Офорд или сэр Рембо), или забредаешь в самые отвратительные туннели (как Геррик и Алессандро Медичи) — и всё ради того, чтобы отыскать руду и трудолюбиво выточить из неё шедевр».

---

Поздний вечер 1943 года, Иван лежит и не спит. Он, завернувшись в одеяло, изучает взглядом ткань палатки.

- Il pleut, — шепчет Франсис.

Иван перекатывается на расправленной гимнастёрке и смотрит, как капли стучат по земле, виднеющейся в проеме приподнятой ткани палатки. Измождённое лицо Франсиса обращено к дождю, его дыхание туманом растворяется в холодном воздухе.

- Ты не слышишь его?

Франсис делает вдох, выдох.

- Non, — вздыхает он, опуская край палатки, — не слышу. Не слышу, чтобы он пел.

Ворочаясь на грубых простынях, Иван садится, завернувшись в серое покрывало, его шарф расслабленно висит с шеи. Он раскрывает Франсису объятия, и тот забирается к нему, обернув своё одеяло вокруг плеч. Иван гладит длинные светлые волосы Франсиса, положившего голову ему на грудь.

- Ты опять в депрессии, — шепчет Иван, — беспокоишься за Артура.

Франсис выдыхает Ивану в воротник.

- Ляг и расслабься, Иван. Хочу стать единым с тобой.

Иван тихо дышит и прижимает Франсиса к своему холодному телу. Франсис шевелится, желая стать ближе, желая проникнуть внутрь, желая не чувствовать одиночество.

- Франсис, — мягко, осторожно отвечает Иван, тоном, который так хотел бы услышать (искренне) по отношению к самому себе, — не могу. Не сейчас. Я сам с собой не един.

Франсис замирает рядом с ним. Они надолго замолкают во мраке их общей палатки (только войска Ивана, легион Франсиса, никаких излишеств). Просто лежат вместе, всего лишь дышат. Франсис сжимает и отпускает одеяло, его дыхание сбивается.

Иван целует его в макушку, чувствуя запах крови, грязи и сигаретного дыма, и шепчет всё тем же тоном:

- Плакать. Это естественно, — он закрывает глаза, вдыхает запах Франсиса, слушает дождь, которого не слышит его товарищ. — Даже небо иногда плачет.

- Ты не плачешь, — сдавленно шепчет Франсис, и Иван понимает, что тот плачет за них обоих.

И Иван, наконец, зажмуривается, дыхание становится болезненным. Франсис осторожно укладывает его на твёрдую, неровную постель и тянется погладить по голове. Франсис знает, что в такие моменты его лучше не тревожить. Слишком много воспоминаний, слишком много мелочей: человек, Нация, не важно — такие вещи не забываются. Иван вздрагивает, и изо рта у него вырывается мягкий дребезжащий звук, будто и не его вовсе, как ему кажется.

- Помнишь, как мы познакомились?

Мягкий соглашающийся звук.

- Да. Ты тогда совсем маленький был. Я решил было, что ты один из мальчиков Яо, но потом увидел твои глаза. Все его мальчики были темноглазые…Твои же глаза были странного, удивительнейшего фиолетового оттенка.

- И что ты тогда подумал?

Франсис хихикает.

- Подумал, что ты не такой, как все, что ты будешь выделяться. Всегда. И даже когда я услышал от Польши, что ты убил Новгород, я не удивился, что именно ты стал самым юным убийцей наций. Признаться, мы с Новгородом были мало знакомы. Когда я услышал о его смерти, я не знал тебя и не беспокоился о тебе. Я тогда был очень занят Артуром и нашими с ним проблемами.

---

Сколько пролито слёз — не узнаешь
С той поры как, поднявшись, сказал ты,
Будто ищешь ты смерть — смерть нужна лишь.

Но сейчас я держу тебя за руку

Ах, хотелось с тобой мне обняться,
Просить подождать хоть немного,
Врать о завтра, что будет прекрасно.

Но сейчас я держу тебя за руку,
Мы стоим на краю дороги.

Но рассчитывал всё по себе я,
И хотел тебя чувствовать рядом
Образ твой моей прихоти вверить

Но сейчас я держу тебя за руку,
Мы стоим на краю дороги.
С моим телом сплетаются руки твои.

Нет, ты знал (пусть не задан вопрос был).
Пусть и ложь очевидна — остался
В мнимой вечности смазанной просьбы.

Но сейчас я держу тебя за руку,
Мы стоим на краю дороги.
С моим телом сплетаются руки твои.
Мы шагаем к другому краю.
---

Франсис уснул на диване. Аполлония достала лоскутное одеяло — одно из многих, что Артур сшил в прошлое Рождество, которое провел с Королевой, — и накрыла его свернувшееся в клубок тело, осторожно подоткнув края ткани. Артур наблюдает, как глубоко дышит Франсис под тёплым хлопковым одеялом, как с каждым едва заметным движением волосы, спадающие на лицо, скользят и меняют положение. Как тонкая вуаль, рвущаяся от каждого выдоха.

Артур поднимается на стук, пристраивая вышивание на правой ручке кресла. Он видит, как Жак пересекает фойе и открывает дверь навстречу как всегда громкому голосу Альфреда.

- Мы не опоздали?

Жак приглашает их в гостиную, и Артур не может сдержать ухмылки, глядя, как Альфред за руку ведёт Ивана по дому. Артур уверен, что Иван и сам в состоянии без труда добраться из фойе в гостиную, но один этот жест рождает улыбку на бледном лице англичанина. Франсис уже проснулся и усаживается на диване, зевает, прикрывая рот рукой в перчатке. Удивительно, но даже это у него получается изящно; Франсис элегантно улыбается гостям.

- Bonjour, — мурлычет он, окончательно стягивая с себя одеяло и вешая его на спинку дивана, — уже время ланча?

Альфред пожимает плечами.

- Жак сказал, минут через двадцать подаст в столовую.

Иван отходит от него и направляется к только законченному Артуром гобелену. Нагнувшись, он склоняет голову на бок, под тем же углом, что лежат волны. Артур всегда гадал, что же видит Иван, глядя на предметы искусства: волны и корабли или же что-то большее — что-то глубокое и странное? Франсис склоняется рядом и тоже смотрит на картину, и Артур замечает, как хмурится лицо Альфреда (ревность?) в ту секунду, когда ладонь француза скользит по ивановой пояснице. Как кот, почуявший валерьянку, Франсис резво разворачивается на каблуках и плавно подзывает Альфреда.

- У Артура весьма симпатичные пейзажи получаются, non? — хихикает Франсис, отрываясь от погружённого в изображение Ивана и улыбаясь Альфреду. — Тебе бы, кстати, у Ивана поучиться кое-какому искусству, правда, Иван?

И, не дожидаясь ответа, плавно ныряет к Артуру. Ехидно усмехается, игриво, заверительно, легко целует в щёку. Артур хмурится, но глаза его улыбаются: Франсис есть Франсис, он живёт касаниями и стремится касаться сам.

Альфред с усмешкой закатывает глаза, но всё равно подходит к Ивану.

- Да у меня своего искусства полно! — громко заявляет он, собственнически обхватив Ивана одной рукой за талию. — Можно подумать, вы Майкла Джексона с Мадонной не видели?

В этот момент Иван издаёт тихий полузадушенный звук, а Артур хохочет. Резко посеревший Иван оборачивается к Альфреду.

- И это ты зовешь искусством? — раздражённо и громко спрашивает Иван. — Эти мужчины и женщины… Эти продажные потаскухи от «искусства»? Ты что, забыл Гершвина? А Роберт Рид? А Доротея Ланге? А…

Артур хохочет так, что Франсису приходится его поддерживать, но выходит не очень хорошо, так как и самого его трясёт от смеха. Альфред так и застыл с приподнятыми руками и расширившимися глазами, словно Иван тычет в него автоматом, а не перечисляет в быстром темпе американских деятелей культуры. Иван всё недовольнее и раздражённее, почти переходит на крик. Это самая эмоциональная реакция, которую Артур видел от Ивана за долгое время.

- …а Чарли Чаплин?..

- Ладно! — орёт Альфред, поднимая руки и отчаянно краснея. — Ладно, ладно, ладно! Понял я, не кипятись!

Не будь Иван Иваном, он бы, по убеждению Артура, гневно топнул ногой. Вместо этого Иван протестующее хмыкает, скрещивает руки на груди и сердито отворачивается. Альфред было тянется к нему, но Иван вновь отворачивается, гневно сопя. Альфред, ухмыляясь, по-хозяйски обнимает его за талию. Иван вздрагивает, дёргается пару раз, но в итоге сдаётся и прижимается к нему.

- Варвар бескультурный, — заявляет Иван, хмурясь в шарф.

Альфред лишь смеётся.

---

Когда по морю вечному
Идем судьбе навстречу мы,
Кто пережил – тот помнит, как
Приятно встретить парус нам.

И блеск в глазах, ладонь ко рту:
«Эй, на борту! Эй, на борту!»
И ветер нам ответ несёт:
«На корабле! как жизнь идет?»

Приспустим парус – борт о борт
Мы вспомним дом родной и порт.
Расстанемся сердечно мы –
И в путь, по морю вечному.

---

СЦЕНА: АЛЬФРЕД Ф. ДЖОНС сидит на бейсбольной скамейке запасных. Ветер и кепка, которую он сейчас мнёт в руках, встрепали ему волосы. Говорит, попутно жуя жвачку «Базука».

АЛЬФРЕД: Никогда не получалось понимать других людей. Типа, их мотивации. Что у них в башке творится.

(Он склоняется вперёд и опирается локтями о колени, выдувая большой розовый пузырь. Лопнув его, снова принимается жевать и говорить).

АЛЬФРЕД: Ну, там, вот Франсис, например. Он моим первым другом был, который не брат. Приходил с Мэттом, и скандалили они с Артуром. Рассказывал мне истории про соловьёв и волков, про всякие далёкие места типа Сайгона и Ксанаду. Давал мне книги и яркие игрушки. А я всё время себя по нему равнял – внешность да манеры, особенно поначалу, когда совсем молодой нацией был. Мы тогда с ним сражались по одну сторону…

(Выдувает очередной пузырь; тот лопается, он снова жуёт).

АЛЬФРЕД: Не думаю, что он понимал, зачем мне помогает. Спятил, как Революция случилась. На несколько лет стал совсем другим. И вот тот, кем он стал, не был мне другом, неа; он насиловал, убивал, грабил. Говорят… слышал я, что Иван сам себя подпалил, чтобы Франсис не коснулся ни его, ни его земель. Самосожжение. Мне… Мне неловко до сих пор от того, что я не понимаю, что за отчаяние довело его до такого.

(Он опускает глаза, медленно жуя).

АЛЬФРЕД: Франсис об этом не рассказывает, но я слышал, как оно было. Иван: выступает на линию фронта, в одной руке бутылка водки, в другой свеча. Иван: поднимает бутылку над головой, а оттуда не спирт, а керосин. Иван: спокойный, улыбается, бутылку роняет, прижимает свечу к одежде. Иван: одежда полыхает, а он разводит руки широко, и всё шире ползёт по городу пожар, разведенный его людьми. Иван: смеется, кашляет, а снег вокруг кружится и тает.

И, да, Франсис: кричит, рвётся вперед, закидывает Ивана чем придется – снег, грязь. Иван: глаза закатил, и дома вокруг горят. Тигр, Тигр, жгучий страх, ты горишь в ночных лесах.

(АЛЬФРЕД выплёвывает жвачку и смотрит на неё невидящим взглядом).

АЛЬФРЕД: (тихо, напряженно) Почему?.. Почему мы…почему люди такие? Делают больно. Друг другу. Себе. Нам. Артур говорит, что я не дорос ещё, вырасту — пойму… Но не хочу я понимать. Это — не хочу. Так — не хочу…

(Сигнал к началу игры. АЛЬФРЕД оглядывается, поднимается, надевает кепку).

АЛЬФРЕД: (напевает) Смотри, видишь ли ты в солнца первых лучах?..

ЗАНАВЕС.

---

где-то, где никогда не бывал, даже сверх охотно
любого познания, твои глаза обладают безмолвием:
в жесте легчайшем твоём - всё, что меня заточает,
чего невозможно коснуться, ибо слишком близко оно
твой малейший взгляд отворяет меня без труда
хоть и как пальцы я сжал себя,
за лепестком лепесток, раскрываешь меня, как раскрывает Весна
(касаясь умело, загадочно) свою первую розу
а пожелаешь закрыть меня, я и
жизнь моя - мы красиво захлопнемся, вдруг,
как когда сердцевина цветка представляет
снег, сверху падающий осторожно
из постижимого в нашем мире не сравнимо ничто
с мощью хрупкости твоей колоссальной: чьё сложение
подчиняет цветом своих государств меня,
смерть и вечность с каждым вздохом рисуя
(не пойму, что такое в тебе что тебя закрывает
и раскрывает; только что-то во мне понимает
голос глаз твоих глубже всех роз вокруг)
ни у кого, у дождя даже, нет таких крохотных рук

---

Жак накрыл стол в верхней столовой: тарелки с говяжьим борщом и ломти свежего хлеба. Специально ли, случайно ли — в том, что касалось кухни, Жак был весьма загадочен. Иван, однако, польщён, он осторожно отхлёбывает суп из ложки. Артур заверил его, что прислуга обедает в кухне, а Альфред и Франсис не сводят с него пристальных встревоженных взглядов. Не время спорить.

Он осторожно глотает, наслаждаясь ощущением тепла во рту, и оборачивается к Франсису, который, к беззлобному недовольству Артура, перекладывает по-своему столовые приборы.

- Франсис, когда тебе нужно возвращаться на работу?

Франсис поднимает вилку и нож, на Ивана прямо не глядит.

- Правитель желает меня видеть в следующий понедельник. Так что у меня есть ещё неделя.

Иван кладёт было ложку, но ловит на себе хмурый взгляд Альфреда.

- Чем собираешься заниматься в это время? — спрашивает он, помешивая ложкой суп.

- Врач порекомендовал нам с Артуром выбраться на побережье. В Брайтон, — отвечает Франсис, проглотив ложку борща. — Сказал, нам обоим не помешает.

- М… — мягко тянет Иван, опускает ложку и берёт стакан, нервно помешивая воду.

Артур, всё своё внимание уделяющий обеду, игнорирует беседу, но моментально оживляется при упоминании Брайтона. Как только в разговоре появляется пауза, он, наконец, подает голос.

- А вы двое что? — ему искренне интересно.

- Фиг знает, — отвечает Альфред, не сводя нахмуренного взгляда с Ивана, потягивающего воду из стакана. Иван хмурится в ответ, крепко сжимая теперь уже пустой стакан.

- Россия — всё ещё Россия, — шепчет он мягко, почти нежно.

- Тебе всё ещё нужен кто-нибудь, чтобы… — начинает было Альфред.

Но Иван внезапно улыбается — это та самая до дрожи пробирающая холодная улыбка, как ледяное копье в сердце.

- А тебе нет? — мурлычет он, склоняясь и прижимаясь губами к левому уху Альфреда. — А что если я однажды… исчезну… и ты не в силах будешь спасти?

Альфред сглатывает, стискивает зубы и смотрит в бледные фиолетовые глаза Ивана. Бросает взгляд на вернувшегося к своей тарелке Артура, на Франсиса, который аккуратно и грациозно кушает, будто ничего не происходит. Иван издает глубокий, горловой, вибрирующий звук и взгляд Альфреда, метнувшийся обратно, полон решимости.

- Я этого не допущу.

Иван хихикает и шепчет:

- Я как ветер, ты как снег; я верчу тебя, ты не позволяешь мне растаять. И мы вертимся, замыкаясь в идеальную окружность.

Альфред смотрит прямо ему в глаза — улыбаясь, с вызовом.

- Ничего. Я тебя исправлю, — рычит он, прижимаясь лоб в лоб к Ивану, — ничего-ничего.

У Ивана глубокий, сочный смех; напротив них Франсис берёт Артура за руку и гладит по костяшкам пальцев.

- А я заставлю тебя осознать кое-что, - мурлычет Иван, дразня Альфреда легким поцелуем, - не будет никакого «ничего». Потому что исправлять – нечего.

---

Было уж роздано мясо, в кратерах вино намешали.
Всем дорогого певца привел в это время глашатай,
Чтимого целым народом слепца Демодока. Его он
Между гостей усадил, спиною к высокой колонне.
К вестнику тут обратясь, сказал Одиссей многоумный,

Жирный кусок от хребта белозубого вепря отрезав.
Большую часть от него для себя он, однако, оставил:
"Вестник, возьми это мясо, снеси Демодоку, чтоб съел он.
Рад я вниманье ему оказать, хоть и очень печалюсь.
Честь певцам и почет воздавать все обязаны люди,
Что на земле обитают: ведь пенью певцов обучила
Муза сама, и племя певцов она любит сердечно".

---

Обоснуй тайм.

Исторический:
- Закат Новгородской республики начался с завершения правления Золотой Орды. В 1478 году Иван III отправил войска на захват города, и те устроили резню и сожгли библиотеки. С того момента республику полностью подчинило княжество Московское, предшественник Русского Царства.

- Опиумные войны, они же Англо-Китайские, шли с 1839 по 1842 и с 1856 по 1860, в ходе этих самых войн британцы ввозили в Китай опиаты несмотря на запрет. Китай проиграл обе войны, запрет на ввоз опия пришлось отменить.

- То, что там навышивал Артур и на что смотрит Иван можно посмотреть тут. Сие есть кораблик ЕВК Эджинкорт, в шторм героически проплывший с камрадами мимо Дарданелл и показавший, вестимо, насколько сильно британцы хотят сказать ай-я-яй по поводу русской политики в отношении несчастной Турции.

Помощь и поддержка французов во время войны за независимость оказала существенное значение на победу. Более того, некоторые историки полагают, что и французская революция без американской не началась бы.

- Ксанаду – предположительно приглючившееся С.Т.Кольриджу в его произведении «Хубилай Хан» отражение западных представлений о восточном рае.

Литература и т.д.

1. "Бессонница" – Данте Габриэль Россетти в переводе Валерия Савина
Заголовок/подзаголовок: Николай Васильевич Гоголь, Шинель.
2. Джеймс Бранч Кабель – «Точный час».
3. «Но сейчас я держу тебя за руку» - авторское.
4. «Встреча кораблей» - Томас Мур.
5. «Тигр» Вильяма Блейка в переводе К. Бальмонта
6. «где-то, где никогда не бывал, даже сверх охотно» Э.Э. Каммингса в переводе Семониффа Н.
7. Одиссея Гомера в переводе В. Вересаева.

Перевод:
- Il pleut – Дождь идёт (фр.)

@темы: a perfect circle

---

Идеальная окружность, глава 9.

[УРАН!БОРЩ]

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод:  Mahonsky и  Johnny Muffin
Название: Бутон цветущий или мертвый на выбор каждому.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Китай, Англия, Эстония, Франция, Латвия, Литва, Россия | пост-Китай/Россия/Франция и Россия/Литва; Америка/Россия, Франция/Англия.
Саммари: Страсть России к искусствам, как только сейчас начинает понимать Америка, схожа с его собственной, пусть и отличается по способу выражения. Страсть Англии к Лондону, в свою очередь, схожа с любовью Франсиса к Парижу.

Глава девять.

Альфред видит Ивана: тот стоит среди постапокалиптических руин, некогда бывших Дрезденом. Иван занят своим фотоаппаратом: он стоит, прямой, как шомпол, настраивая фокус камеры, поворачиваясь на правой пятке по дуге в двадцать пять градусов — затвор камеры хлопает на каждом новом повороте. Альфред не мешает и старается не попасть в кадр, дожидаясь, пока Иван закончит.

Он смотрит, как отпущенная Иваном камера повисает на ремешке на уровне груди. Иван оглядывает пространство, где кроме него никого нет; Альфред, спрятавшись за стеной, наблюдает, как руки русского, замерев на секунду, падают вдоль тела. Альфред замирает, внезапно почувствовав себя так, будто вмешивается в очень личный момент.

Иван снова поднимает руки, но теперь они разведены, как орлиные крылья, ладони в перчатках обращены к заволоченному рваными облаками небу. До Альфреда доносится, как он, не раскрывая рта, напевает мелодию; как начинает тихонько раскачиваться на месте и кружиться; как камера, слегка подпрыгивая, бьётся о форму. Он вертится всё стремительнее: его ноги движутся быстрее, а голос звучит громче. Закрыв глаза, Иван, кажется, растворяется в кружащемся мире своей песни.

«Катя бережно торгуется
Всё боится передать!
Парень с девицей целуется
Просит цены набавлять».

Пальцы Альфреда бессознательно впиваются в стену, он смотрит на этого Ивана; он дышит мягко и неглубоко, завороженный искренней, не знакомой с реальностью молодостью Иванова лица. Голос Ивана, по-прежнему негромкий, но сильный, взлетает и падает в такт его движениям. Он опускает одну руку и хватает край пальто.

«Знает только ночь глубокая
Как поладили они.
Распрямись ты, рожь высокая
Тайну свято сохрани!»

Русский приподнимает полу, словно подол юбки, тяжёлая длинная ткань вздымается вокруг его ног. Крутанувшись снова, он распахивает глаза в небо и тянется второй рукой ввысь, растопырив пальцы в зажатый между тучами клочок синевы, продолжая увлечённо петь.

«Ой, легка, легка коробушка,
Плеч не режет ремешок!
А всего взяла зазнобушка
Бирюзовый перстенёк!»

Голос Ивана становится тише, Альфред задерживает дыхание. Иван замедляется в своём кружащемся танце, пока, наконец, не останавливается, одной рукой всё ещё стремясь в небо, другой удерживая край пальто. Его фиолетовые глаза расширены, губы раскрыты — тяжело дышит, а камера притаилась между растрепавшимся шарфом и формой. Иван медленно отпускает край пальто, и руки его снова повисают вдоль тела. Радость с лица стекает так же быстро, как и появилась, словно вода через грязное решето.

Сглотнув, Альфред делает шаг из своего укрытия. Иван никак не реагирует на его приближение, продолжая смотреть на клочок неба, уже заволакиваемый серыми облаками. Альфред, в свою очередь, не говорит ни слова, он просто стоит сзади и обнимает Ивана за талию — под этим своим огромным пальто он так исхудал, что Альфред может дотянуться кончиками пальцев до собственных локтей.

- …Иван?

Низко, глубоко и бесцветно Иван напевает мелодию. Альфред зарывается лицом в ткань шарфа и глубоко вдыхает его запах.

- Я люблю тебя, — шепчет он в шарф - почти неразличимо даже для самого себя.

Иван не издает ни звука, Альфред даже не знает, слышал ли он его вообще. Небо заволакивает облаками, и рассеянный мокрый свет сочится через пелену дождя.

---

Мерцает звезда,
дай мне тебя коснуться в пути
Сияет звезда.
вверх к подбородку след прочертить
Вечерняя даль,
взгляд твой ухмылкой лишь отвести
Так хочется смочь
май развести с июнем прочь
Суметь бы мне так
тела, души твоей сил перенять
Мечтаемым стать.
чтобы мечту твою поменять.

Бутон цветущий или мертвый на выбор каждому
И между светом или тьмой - решать однажды нам.

Истинная революция в переоценке ценностей означает в конце концов, что наша лояльность должна стать лояльностью по отношению ко всему человечеству, а не к какой-то отдельной его группе. Каждое государство должно воспитать у своих граждан преданность человечеству в целом для того, чтобы сохранить все лучшее, присущее каждому обществу...
"Это призыв к всемирному сотрудничеству, игнорирующий род, племя, классовую принадлежность и национальность, на деле же, это призыв к всеохватывающей и всепрощающей любви ко всему человечеству. Это извечно неверно трактуемое понятие, с готовностью обличаемое ницшеанцами всего мира как слабость и трусость, сейчас стало наиважнейшим условием для выживания человечества. Говоря о любви, я имею в виду не слабый и сентиментальный ответ. Я имею в виду силу, всеми мировыми религиями признаваемую как всепоглощающий принцип жизни. Любовь – это ключ от двери, ведущей нас в идеальный мир.

- Речь Мартина Лютера Кинга «Значение Вьетнама: Пора нарушить молчание»", 4 апреля 1967 года.

Скользнувший из окна луч света падает на настенные часы, показывающие ровно половину девятого утра. Иван мельком смотрит на стрелки и возвращается к глажке: горячий пар расправляет морщинки на шарфе. Альфред ещё спит, уткнувшись лицом в подушку, и Иван не видит причин его будить. Они, в конце концов, поздно заснули; Иван привычно задремал на пару часов.

Он выключает утюг, ставит его на доску остудиться и с довольным вздохом заматывает шею шарфом. Затем, подойдя к столу, берёт гостиничную ручку и, чиркнув на гостиничном же блокноте «ушёл фотографировать», возвращается к своей сумке. Он достаёт аккуратно упакованную камеру из кофра, перекидывает кожаный ремешок через голову и прячет фотоаппарат между шарфом и изгибом воротника.

Мягкое ворчание и шорох простыни.

- Ты куда?

Иван пожимает плечами, уже направляясь к двери.

- Пойду. Пофотографировать хочу.

- Чудеса…

Иван оборачивается в дверях — Альфред сонно улыбается ему — он вопросительно склоняет голову.

- Чудеса?

- Да ерунда, — американец зевает, сворачиваясь под одеялами, — ты сейчас в моем сне именно этим и занимался.

Иван выскальзывает из номера, закрывает дверь маленьким ключом и прячет его в карман пальто. Он осторожно спускается по лестнице; внизу в фойе почти никого нет, только персонал да съезжающие. Иван наблюдает за ними в видоискатель, настраивая фокус камеры. Он видит маленького мальчика, прикорнувшего у отца на плече, и молодую пару с пакетом выпечки в руках, входящую с улицы. Его внимание задерживается на женщине, и он замечает свисающий с её запястья фотоаппарат, когда та кусает слойку.

- Простите, я заметила у вас камеру, — женщина, улыбаясь, подходит к Ивану, — Не могли бы вы нас сфотографировать?

Иван, моргнув, кивает и берет чужой фотоаппарат. Пара встает рядом посреди фойе. Иван делает несколько шагов туда-сюда в поисках нужного ракурса и света.

- Э… — Иван останавливается и немного смущённо улыбается, — можете встать чуть-чуть правее? Чтобы красных глаз не получилось.

Они покорно смещаются направо. Иван чувствует, что его улыбка становится увереннее, он поднимает камеру к глазам, центрует, ловит кадр и нажимает на кнопку. Автоматическая вспышка на секунду освещает затемнённый коридор — плёнка двигается внутри, унося с собой момент. Иван распрямляется и возвращает камеру в протянутую руку женщины.

- Спасибо, — весело отвечает она и поворачивается к своему мужчине.

Иван, всё ещё легко улыбаясь, выходит в лондонский воздух. Он пересекает дорогу — к берегу Темзы. Иван поднимает камеру, находит сразу над водой залитое зимним солнцем пятно и начинает фотографировать.
---

СЦЕНА: Шестидесятые, гардеробная. Слева на право вдоль ряда зеркал сидят на стульях: АРТУР КЁРКЛЕНД, АЛЬФРЕД Ф. ДЖОНС, ФРАНСИС БОНФУА, ИВАН БРАГИНСКИЙ. Все они в одинаковых чёрных костюмах и белых галстуках.

ХОРОМ: Жил-был человечек кривой на мосту…

(Яркий софит освещает ФРАНСИСА).

ФРАНСИС: Прошёл он однажды кривую версту.

(Он встаёт со стула, идет мимо АЛЬФРЕДА Ф., поднимает АРТУРА и начинает с ним медленно вальсировать).

ХОРОМ: И вдруг на пути меж камней мостовой…

(ИВАН Б. с силой ударяет краном в пол, поднимается на ноги и раскачивается, опираясь на смеситель).

ИВАН: Нашёл потускневший полтинник кривой. (Смеётся).

(ЛЕВАЯ ПОЛОВИНА СЦЕНЫ: АРТУР и ФРАНСИС начинают вальсировать быстрее).

ХОРОМ: Купил на полтинник кривую он кошку…

(АЛЬФРЕД сползает со стула и на карачках крадётся по сцене, периодически вставая на дыбы).

АЛЬФРЕД: (ухмыляясь ЗРИТЕЛЯМ) А кошка кривую нашла ему мышку.

(АРТУР запрокидывает голову назад и смеется)

(ФРАНСИС делает хук слева, АРТУР падает на пол)

(АЛЬФРЕД выгибает спину, шипя, как рассерженный кот).

(ИВАН приседает, выставив кран между собой и остальными).

ХОРОМ: И так они жили втроём понемножку…

(АРТУР садится и ФРАНСИС тут же ловит его)

(АЛЬФРЕД визжит и бросается на них).

(Свет приглушается, софит на ИВАНЕ, который из-за крана наблюдает, как остальные беззвучно дерутся).

ИВАН: И так они жили втроём понемножку…

(АРТУР кричит)

(ИВАН закрывает уши, роняя кран)

ИВАН: (его голос становится теплее) И так они жили втроём понемножку…покуда не рухнул кривой их домишко…

---

- Иван!

Иван оборачивается от перил моста, фотоаппарат в его руках всё ещё направлен на здание Парламента. Он наблюдает, как Альфред рысцой бежит к нему: выбившийся из-за пояса край рубашки плещется под незастёгнутой курткой. Альфред останавливается рядом, у него влажные после душа волосы и раскрасневшиеся от бега щёки.

Альфред широко улыбается и поднимает на него взгляд, пытаясь отдышаться.

- Развлекаешься?

Иван что-то бормочет, окончательно повернувшись к Альфреду и опустив камеру.

- Я как раз подумывал пойти в Музей Движущихся Картинок в Ватерлоо, — отвечает, наконец, он, взводя затвор, — В художественных журналах о нём много хорошего писали. У тебя какие планы на сегодня?

Альфред смеётся, пожимая плечами.

- А не знаю, — отвечает он, — я на всё согласен.

Они идут рядом, шагая к госпиталю и гостинице, прочь от здания Парламента. Мимо катятся машины, замедляясь лишь на пешеходном переходе; Альфред и Иван сворачивают с набережной на тротуар, красный двухэтажный автобус громыхает по старым улицам, забитым утренней толпой спешащих на работу лондонцев, туристов и школьников. Одни выглядят чертовски усталыми, другие — едва проснувшимися. Альфред с любопытством смотрит на Ивана.

- Так это… — начинает он, склоняя голову к левому плечу, чтобы лучше видеть Ивана; когда они идут рядом, разница в росте особенно заметна, — …что там такого замечательного в этом музее?

Иван закрывает объектив крышкой.

- На одной из стен там — сцена погони. Праксиноскоп.

Синие глаза вспыхивают в приятном удивлении, и Альфред улыбается ещё шире.

- Серьезно? Хе. Помню, как эти штуки ещё только появились. Классные они были.

-…да, — отвечает Иван секунду спустя, вспоминая, как Франсис показал ему один на Всемирной Ярмарке 1889 года, — да, действительно.

---

Из птичьих мест я проистёк,
Но дом родной покинул.
Бегу сквозь кущи – льдистый сок,
Чтоб напоить долину.

Качусь по тридцати холмам,
Скольжу я меж хребтами,
По деревням, по городам,
Под ветхими мостами.

У фермы Филипа с рекой
Спешу соединиться.
Кому - причал, кому – покой,
Мне – не остановиться.

В пути болтаю сам с собой -
То дискант, то сопрано.
Я - в море. Гальку бьёт прибой
Могучим великаном.

Журчу, болтаю – и теку,
Спешу с рекою слиться.
Ты – постоишь на берегу,
Мне – не остановиться.

---

1941 год, ранний весенний вечер, Артур наблюдает, как Франсис шьёт. За последние пару месяцев они настолько исхудали, что выпадают из одежды: Франсис теперь такой тонкий, что при желании мог бы носить артуровы вещи. Так что Франсис шьёт и подгибает с большой осторожностью, чтобы не повредить ткань — прежняя одежда ещё понадобится, когда (если?) война закончится и когда (если?) они снова наберут здоровый вес.

- Артур, — тянет Франсис, не отрываясь от подшивания пояса одних из артуровых брюк.

- М?

Франсис делает петельку, пальцы порхают и скользят. От одного этого зрелища у Артура щекочет внизу живота, он немного раздвигает ноги, сидя на кушетке. Он знает, что прятать свои потребности от Франсиса бесполезно: тот, как зверь, чует его эмоции и желания за версту.

- Хочешь, ушью твою колдовскую одежду?

Франсис разворачивает штаны. Артур следит, как эти изящные руки (кисти танцора, пальцы флейтиста) расправляют область между штанин. Он осознаёт, что Франсис в курсе происходящего; осознаёт, что тот видит, как он разметался по кушетке. Артур выпил уже достаточно бренди, его щёки порозовели от алкоголя. Он подносит к губам очередной стакан и заглатывает остатки — уже четвёртой порции.

- Так они на мне.

Франсис тихонько хмыкает, берёт последнюю из артуровых рубашек и принимается за рукава и воротник. Артур ёрзает и тянется к столику с лампой, опуская стакан и хватаясь за бутылку. Он не уверен, что не расплещет бренди, наливая в стакан; стекло холодит ладонь. Он откидывается на кушетке, раздвигает ноги ещё шире и делает хороший глоток из горла. Закрыв глаза, он ставит бутылку рядом с собой и ждёт, когда алкоголь попадёт в его кровеносную систему.

Он слышит, как Франсис встаёт, чувствует, как он приближается, раньше, чем понимает, что тот что-то говорит. Артур открывает глаза, смотрит на Франсиса рассеянным и — судя по выражению отчуждённости и тоски на лице француза — немного затуманённым взглядом. Он садится прямо, опершись на бутылку, его штаны натягиваются в промежности.

- Чо? — с вызовом бросает Артур.

Франсис вздыхает.

- Ты ведь знаешь, как я не люблю с тобой целоваться, когда ты пьяный.

Артур хмурится и — просто позлить — снова отхлёбывает бренди, прежде чем, покачиваясь, подняться. Он тычет пальцем Франсису в грудь.

- Суббота ж, — поясняет Артур, одной рукой цепляясь за банный халат Франсиса, другой — за бутылку, — хорош мне капать на мозги.

Франсис поднимает руки и, взяв Артура за плечи, толкает обратно на кушетку.

- Нет. Не люблю, когда так. Чуть выпьешь — другим человеком становишься.

- Нихрена!

Артур следит за тем, как Франсис глубоко вздыхает и отворачивается, прикрыв глаза. Секс — его слабость; Артур уже чувствует, как между его ног ползёт возбуждение. Когда француз снова открывает глаза, в них слёзы: отчаяние от невозможности контролировать тело и эмоции. Влага делает синеву глаз яркой – она напоминает Артуру море в солнечных лучах.

- S'il vous plaît, ne faire pas...

Слышать его мольбу… Артур улыбается, он знает, что сейчас он сильнее. В последнее время он чувствует себя таким бессильным, что одна лишь мысль о том, что над одним человеком у него есть власть, пьянит сильнее любого алкоголя. Он притягивает Франсиса к себе, ловит его губы, на вкус — послеобеденное вино и сигареты, а вырвавшийся из его губ звук застывает между протестом и мольбой.

Артур и Франсис сражались друг с другом всю свою жизнь. И даже сейчас это битва. Артур наступает — Франсис заманивает. Он запускает длинные пальцы в волосы Артура, чьи ноги уже обвивают его талию. Он ощущает на шее мягкие холодные губы Франсиса, на излишне очерченном изгибе под кадыком. Артур прикусывает губу и, когда его руки скользят по чересчур выступающим под кожей Франсиса позвонкам, чувствует, что очень хочет выпить ещё.

- Когда ты пьёшь, — шепчет Франсис и Артур чувствует кожей его слёзы.

- Когда ты голодаешь, — бубнит Артур и видит, как лужами оседает на пол среди швейных принадлежностей их одежда, пока они целуются.

Мне кажется, что ты вот-вот исчезнешь.

Этот поцелуй ранним вечером весной 41 года — подтверждение, что они никуда не денутся, пока есть друг у друга. Под ненакрахмаленными покрывалами Артура они сворачиваются, обнимаются, движутся вместе — они занимаются любовью, и Франсис слизывает скопившийся в ямке между ключицами Артура пот.

---

- Кстати, что сталось с ребёнком?— сказал Кот. — Совсем забыл тебя спросить.

- Он превратился в поросёнка, — отвечала Алиса, и глазом не моргнув.

- Я так и думал, — сказал Кот и снова исчез.

Алиса подождала немного, не появится ли он опять, но он не появлялся, и она пошла туда, где, по его словам, жил Мартовский Заяц.

- Шляпных дел мастеров я уже видела, — говорила она про себя. — Мартовский Заяц, по-моему, куда интереснее. К тому же сейчас май — возможно, он уже немножко пришел в себя.

Тут она подняла глаза и снова увидела Кота.

- Как ты сказала: в поросёнка или гусёнка? — спросил Кот.

- Я сказала: в поросёнка, — ответила Алиса. — А вы можете исчезать и появляться не так внезапно? А то у меня голова идёт кругом.

- Хорошо, — сказал Кот и исчез — на этот раз очень медленно. Первым исчез кончик его хвоста, а последней — улыбка; она долго парила в воздухе, когда всё остальное уже пропало.

- Д-да! — подумала Алиса. — Видала я котов без улыбки, но улыбки без кота! Такого я в жизни ещё не встречала.

----

Несколько минут в комнате, и Альфред уже не уверен, стены движутся или он сам. Он не хочет разбираться в этом странном ощущении, а просто начинает говорить:

- Я стараюсь об этом не задумываться, но в глубине души я понимаю, что мне тебя не исправить.

Иван смотрит на вращающиеся стены, на сцену погони, его рука спокойно лежит в чужой ладони. Альфред наблюдает, с каким увлечением Иван изучает и анализирует то, что видит. Иван не просто смотрит на сцену, он запоминает механизмы и образы, внимательно и чутко следит за каждым движением. Как снайпер за жертвой, как мать за ребёнком. Альфред всегда знал, что у Ивана талант к таким вещам: механика, структура художественности; он не знал, однако, насколько Иван любит искусство, как нуждается в нём — в разном, в многочисленном.

- Я и не хочу, — шепчет Иван, перемещаясь к следующей части стены, — чтобы ты меня исправлял. Я не спорю, я по-прежнему себя ненавижу. Но я не хочу меняться. Я не хочу быть кем-то другим. Хочу остаться собой. Если я перестану быть собой, то и Россия как Россия должна прекратить своё существование. Я так же, как и ты, не могу отказаться от того, чтобы быть государством.

Альфред крепче сжимает ладонь Ивана, почти до боли. Любой другой нации он уже переломал бы кости, Иван, однако, спокоен и твёрд.

- Чего ради тогда ты пытался? — голос Альфреда серьёзен. — Зачем пытаться себя убить, если знаешь, что не сможешь?

Иван молчит. Альфред, пусть и любит фильмы — драмы, комедии, пародии — больше заинтересован в авиации, полётах и технике, с ними связанной. Глядя на сюрреалистические картины или на захватившие внимание Ивана анимационные сцены, Альфред понимает, что они видят совершенно разные вещи. Иван видит свои мечты, Альфред видит своё прошлое.

- Я пытался убить себя, — медленно, горько начинает он, — потому что думал, что теперь, когда стена в Берлине рухнула, я открыт для вторжения. Опять. Как с Монголом тогда, в детстве. С Наполеоном. С Кайзером. С Гитлером. Много, много раз. И я знал, что если ты, как прочие, решишь меня захватить, меня разорвёт на части и…

Иван сглатывает. Его лицо не меняется, но рука дрожит.

- И… Я знал. Знал, что больше этого допустить не могу. Так устал. Вымотался, ослаб. Я не мог…Я не позволил бы людям страдать только потому, что не могу удержать свои территории, когда меня разрывает изнутри. И тогда не стало бы России. Мои люди чахли бы и умирали, потому что у меня не хватило сил вытерпеть ещё одно вторжение. Так я убил Новгород, так я убил Пруссию. Так, я видел, Франция убил Священную Римскую Империю, так Китай убивал нацию за нацией в древние времена легенд, сочинённых задолго до нашего с тобой рождения.

Так что я решил: если в тот момент, когда Англия и остальные придут вскрывать меня и разделять силой, меня не будет, то у моих людей будет шанс выжить, и их собственную боль они смогут пережить. Если меня не будет, то нечего будет терять или уничтожать. Если они будут знать, что это правда — неоспоримая, как сама смерть, то смогут жить дальше. Без меня, да, но жить дальше.

Альфред закрывает глаза, все еще сжимая его руку с такой силой, что другие уже шипели бы от боли, но Иван этого просто не замечает; он, в конце концов, принимает любую боль как свою собственную и ничью другую.

- Но ведь так не выйдет ничего, — мягко и грустно настаивает американец.

Иван отвечает на альфредово рукопожатие — крепко, сдавливающе, по-настоящему

- Знаю, — просто и тихо отвечает он.

- Не делай так больше.

Альфред шепчет это с такой силой и с таким чувством, что кажется, будто он кричит. Он чувствует, как Иван изумленно отшатывается и дергает его на себя, ближе, принимая в крепкие объятья.

- Я не смогу тебя спасти, — выдыхает Альфред. И не договаривает: «и если я не могу спасти тебя от тебя же, то как я могу даже думать о спасении кого-то ещё? Ведь ты мое зеркало, мой эталон, которому я придерживаюсь, когда остаюсь наедине со своим рассудком».

Он чувствует, как Иван, будто маленького ребёнка, осторожно похлопывает его по спине. Ивану не нужно слышать эти слова, чтобы понять. Он делает глубокий вдох, Альфред вдыхает вместе с ним. Стены кружатся вокруг них, сцена погони бесконечно повторяет саму себя. Альфред слышит, как Иван начинает напевать.

- Знаю, — успокаивающе шепчет Иван, — знаю.

---

По кустам, по шелковице пышной
Я бежал за тобой сквозь цветы
Горностая гоняла мартышка
Ты бежал по вишнёвой тропе.
Веселилась мартышка ужасно
Но мы знали, невесел наш бег.
Чпок! – это лишь горностай.
Чпок! – всего-навсего вишни.

---

Артур живёт в паре кварталов от Флит стрит, между Сент-Мартином и Пиккадилли. Он знает Лондон, как свои пять пальцев — так Франсис с закрытыми глазами может нарисовать карту Парижа, не забыв ни про один дом.

- Я оставил Альфреду с Иваном записку на двери их номера, — рассказывает Франсис, помогая Артуру выбраться из правительственного кабриолета, — они зайдут на полдник или чай, который, кстати, готовить буду я.

Артур закатывает глаза и позволяет Франсису хлопотать вокруг себя по дороге домой. Дворецкий Жак приветственно улыбается и кланяется, забирая тяжёлое шерстяное пальто Артура и помогая Франсису с плащом цвета морской волны от Дольче Габбана с V-образным вырезом, который он надел сегодня. Артур уже даже не удивляется, как ему удаётся даже в срочных поездках таскать с собой так много одежды. Жак и Франсис о чём-то болтают на приятном французском — короткие, быстрые фразы, Артур не прислушивается.

Служанка — недавно нанятая итальянка с милейшим ангельским личиком — выходит из кухни на звук голосов и, к приятному удивлению Артура, расцветает при виде него жизнерадостной легкой улыбкой.

- Benvenuto a casa, signor! — щебечет она, подходя ближе и забирая его из-под опеки Франсиса. — Выглядите гораздо лучше. Гостиная приготовлена для вас и вашего гостя. Чайку вам да пяльцы?

Артур знает, что, должно быть, ухмыляется; и Франсиса, судя по характерному изгибу губ, тоже весьма забавляет ситуация. Жак вздыхает, готовый уже отчитать девушку за излишнюю прямолинейность, но Артур машет рукой.

- Нет, нет, она всё правильно делает. Именно то, чего я хотел.

Франсис смеётся и утягивает Артура в гостиную, где уже пылает камин и на кофейном столике ждут чайник чая и вышивание. Артур моргает и оборачивается к Франсису.

- Твоих рук дело? — повышает он голос.

В кои-то веки непричастность в этих моргающих синих глазах искренняя.

- А…non… — бормочет он, и выглядит при этом так же озадаченно, как Артур себя чувствует, когда Жак предлагает им маленькую коробку французской выпечки.

Артур оборачивается к дворецкому, успевая заметить такую кошачью, такую французскую искорку в его глазах.

- Ты! — упрекает он, густо краснея и разрываясь между чувством удовлетворения и ощущением, будто его подставили, — ты…

- Её высочество передала через премьер-министра чёткое указание сделать все возможное, чтобы вы оба чувствовали себя наиболее комфортно, пока тут вдвоём отдыхаете, — с неуловимой ноткой сарказма поясняет Жак, и на губах его та легкая заискивающая улыбка, столь часто доводящая Артура до белого каления. — Она желает вам выздоровления, сэр, скорейшего.

Стоящий рядом Франсис хохочет и тянется за предложенным круассаном. Итальянская девушка — Аполлония! да, так её зовут — ведёт Артура к его любимому креслу около окна и камина, усаживает и расправляет у него на коленях полотно, на котором он вышивает морской бой. Всё ещё смущенный, он принимает из её рук пяльцы и бубнит слова благодарности. Аполлония не обижается и принимается наливать чай, её маленький ангельский ротик нежно улыбается.

Артур вздыхает и достает иглу, которую он предусмотрительно воткнул в край овальных пяльцев.

- Я жертва всеобщего заговора, — ворчит он, доставая из стоящей по левую сторону от кресла корзины клубок бледно-голубых ниток: оттенить море, — и почему-то это допускаю.

Франсис, усевшийся на старом диване эдвардианской эпохи, стоящем с другой стороны камина, благодушно принимает из рук Жака чай. Они перекидываются парой слов на французском, после чего Жак и жизнерадостная Аполлония уходят. Артур качает головой, вдевая голубую нитку в иголку.

- Никогда у меня не получалось управлять ничем приличнее корабля, — ворчит Артур, делая стежок за иголку.

Краем глаза Артур видит, что Франсис наблюдает за ним, улыбка его — располагающая, лёгкая, французская — спокойнее и нежнее, чем обычно. Они молчат некоторое время: Франсис попивает чай, Артур делает стежки, создавая волны на морском пейзаже. Франсис поднимается и подносит свою чашку к губам Артура так, чтобы тот мог отхлебнуть.

- Так и не бросил пиратствовать, да? — посмеивается Франсис, опуская чашку и легко целуя Артура в щёку. — И не меняйся. Ты замечательный как есть.

---

Оно темно, туманно, бестелесно,
но достоверней прочего всего.
Всё, что понятно нам и неизвестно -
сокрыто в бестелесности Его.

Оно тончайшей нитью мир пронзило,
но эту нить никто не разорвёт.
Во всём, что помогло нам и грозило -
Его частица вечная живёт.

Нет ничего, что громче бы кричало,
шепча в ответ молчанью своему.

Как можно всех вещей познать начало? -
Да только лишь благодаря Ему.

Обоснуй тайм:

История:
Бомбежка Дрездена - осуществлена Королевскими военно-воздушными силами Великобритании и Военно-воздушными силами США 13—15 февраля 1945 года во время Второй мировой войны, за 12 недель до того, как нацистская Германия капитулировала. Комиссия немецких историков, работавших по заказу города Дрезден, оценила количество погибших в диапазоне от 18 до 25 тысяч человек. Участие советской стороны в этом мероприятии до сих пор точно не установлено в связи с проблемами в документировке и влиянием холодной войны.

В полубиографическом романе Курта Воннегута «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей» он описывает свой собственный опыт в качестве военнопленного американца, попавшего под бомбежку.

-Лондонский музей движущихся картинок (не путать с таким же в Нью-Йорке) был музеем истории развития технологии и телевидения и был открыт с 15 сентября 1988 по конец 1999. Сам был похож на произведение искусства и имел много комнат, оформленных с помощью кинопленки.

-Праксиноско́п (англ. praxinoscope) — оптический прибор, запатентованный Эмилем Рейно (фр. Emile Reynaud) 30 августа 1877 года. Созданный на основе зоотропа и фенакистископа, праксиноскоп предварил технологию кинематографа. Прибор состоит из открытого цилиндра с высотой стенок около 10 сантиметров. На внутренней стороне цилиндра размещена полоса с 8 или 12 миниатюрами. В центре цилиндра размещена зеркальная призма, число сторон которой соответствует числу миниатюр. Внутренний радиус призмы составляет половину радиуса цилиндра. Таким образом, каждая миниатюра отражается в соответствующей грани призмы, при вращении цилиндра возникает анимационный эффект плавного движения. В лондонском музее как раз повторили его эффект в одной из комнат, на которую можно посмотреть тут.

- Стены музея декорировал аниматор Чак Джонс в 1988 году. Он изобразил там сцену погони, которая создавала впечатление, что стены двигались вместе с картинкой.

Литература:
1. "Загадай желание на звезду" авторское
Название/Подзаголовок: «Кризис современности» - Джеймс Рассел Лоуэлл
2. Речь Мартина Лютера Кинга «Значение Вьетнама: Пора нарушить молчание»
3. "Кривой человечек" английская считалка в переводе С.Я.Маршака
4. Альфред Теннисон – «Ручей» в переводе Тихонова.
5. «Алиса в Стране Чудес», глава 6 – Льюис Кэрролл в переводе Нины Демуровой
6. «Чпок!» - авторское.
7. Лаодзы, «Дао дэ Дзин» в переводе Юрия Баха

Перевод:
- S'il vous plaît, ne me faire pas... – «Пожалуйста, не заставляй меня» с французского.
- Benvenuto a casa, signor – «Добро пожаловать домой, господин» с итальянского.

@темы: a perfect circle

---

Идеальная окружность, глава 8.

[УРАН!БОРЩ]

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод:  Mahonsky и  Johnny Muffin
Название: Сколько страданий влечёт за собой жизнь.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Китай, Англия, Эстония, Франция, Латвия, Литва, Россия | пост-Китай/Россия/Франция и Россия/Литва; Америка/Россия, Франция/Англия.
Саммари: Нация взрослеет, но часть её всегда остается в прошлом. Для Франции эти части — коллекция, для Англии — неизменная составляющая его жизни. Альфреду, однако, такая расчленённость неприятна, и Иван обнаруживает, что, возможно, он может кое-чем помочь.

Глава восемь.

Наконец, Артур уснул. Франсис рассеянно роется в клатче (удивительно, как в такой маленькой штучке можно спрятать столько всего, что остальным видеть не стоит) и выходит за двери госпиталя, на ходу доставая пачку тёмного Житана и чёрную зажигалку. Он вытягивает сигарету, закусывает её и прикуривает. Первый вдох — как поцелуй старого любовника, он выдыхает носом, бесцельно глядя на всё ещё горящие фонари, затопленные дымчатым светом раннего утра.

В дальнем углу его памяти хранится смазанное воспоминание о том, как он пробирается под куст в Южной Британии, чтобы помочь Артуру нарвать ягоды, притаившиеся снизу. В те дни Рим и Древняя Германия только начинали сражаться друг с другом, а Артур ещё верил, что фей видят все.

Франсис снова глубоко затягивается дымом, глядя на город, глядя в никуда. При желании он мог бы найти в Лондоне дорогу с завязанными глазами — так часто он бывал тут без Артура. Внутренним взором он видит стены старого города так же отчетливо, как и Париж, когда тот был лишь маленьким торговым поселением на берегах широкой реки; крохотные островки, на которых можно было играть и между которыми можно было плавать. Лютеция Паризиориум — такое название дал ему Рим, когда встретил Франсиса.

Мой милый малыш — назвал его Рим; наше с Германией истинное дитя. Это, сказал Рим, будет твоя столица, твоё сердце. Почувствуй его в груди, поддерживай его биение, и оно будет цвести всю твою жизнь.

Он выдыхает крепкий насыщенный табачный вкус, зажимая сигарету облачёнными в перчатку пальцами, изо рта вьётся тонкая струйка дыма.

Франсис помнит, как Артур впервые колдовал при нём. Той зимой пал Рим и Артур увидел Франсиса плачущим. Он прочертил в грязи круг и произнёс несколько смешных слов на том самом напевном древнеанглийском, твёрдые звуки которого перекатывались, как океанские волны на берегу. И Франсис смотрел, как прямо из земли вырос осыпанный сладкими ягодами ежевичный куст. Артур потянулся, сорвал ягоду и протянул ему.

Поднося сигарету к губам, Франсис замечает, что у него трясутся руки. Сильно трясутся. Он делает вдох и с любопытством разглядывает свои неспокойные пальцы.

- Что с нами произошло? — Артур смотрит ему в глаза, когда они сталкиваются лицом к лицу — грязные и окровавленные, их мечи обнажены. — Мы ведь братьями были.

Франсис хрипло дышит, у него рассечена голова, и кровь, уже запёкшаяся на волосах, рваными линиями стекает по левой стороне лица. Он кашляет, вытирая губы рукавом некогда чистой военной формы.

- Ты изменился, Артур, — выкашливает он, его голос охрип ещё тогда, когда он оплакивал Жанну д’Арк. — Ты сжигаешь женщин за колдовство, но сам…

Взметнулись клинки — заткнись!

И Франсис, плюнув на традиции фехтования и манеры, бросается на Артура. Он сбивает его на землю и впечатывает кулак в лицо, по-прежнему детское. Внешне они подростки: Артуру не дать больше тринадцати, Франсису, пожалуй, пятнадцать или шестнадцать. Избивая такого недостойного на вид противника, Франсис чувствует себя полным дегенератом. Но такова природа войны.

- Ты всё забыл: и тот куст, и те истории, что рассказывал? Забыл всё, из-за чего я так завидовал тебе? — Франсис кричит хрипло, голос его срывается. — Ты украл у меня мою любимую, сжёг её, назвал ведьмой, но сам-то ты кто? Моя любимая, моя ведьма, в ней горела жизнь — вы с ней были одинаковыми. Ты себя убил, Артур… Для меня ты умер. Но почему же до сих пор больно?

Он отводит взгляд от пальцев и выдыхает скопившийся во рту дым. Он видит, как по мосту приближаются две фигуры, одна в куртке, другая в пальто. Они идут рядом, они одного роста. Франсис наблюдает за ними, подносит сигарету к губам и улыбается.

- У тебя ещё осталась та одежда, в которой ты пришёл? — спрашивает Артур, когда в 1941 Франсис решает переехать к нему.

- Да. Зачем тебе?

Артур скрывается в своей комнате — его лицо мрачно, но челюсти сжаты решительно. Франсис узнает его одеяния, пусть от них и разит нафталином да ладаном. В одной руке у него тряпичная кукла с распоротым животом и с надписью «ФРАНСИС БОНФУА», вышитой красной нитью поперёк; в другой — тонкая игла с продетой алой ниткой.

- Защитная кукла, — очень мягко отвечает Артур. — Чтобы она знала, от чего тебя защищать, мне понадобится кусок ткани.

Франсис поднимается и достает из-под кровати свои перепачканные (кровь, грязь, прочее) шмотки. Артур подходит и отрывает полоску от штанов, и без того порядком разодранных (в основном – кровь и следы вторжения), запихивает её в кукольный живот и спешно зашивает. Он зубами обрывает нитку и прикалывает иголку к рукаву.

- Кукла, я твой создатель, и имя тебе — Франсис Бонфуа. Его тело — твоё тело, а твоё тело — его. Подтверждение тому в твоём животе, и ты будешь защищать его, как себя. Вы были разделены, теперь вы одно целое. Кукла, я твой создатель, и имя тебе – Франсис Бонфуа.

---

Бывает, я думаю о твоих волосах,
Как ветер их будет трепать.

Давным-давно мы в реке танцевали.
Бесполые малые дети.
Кричали мамы, на берег нас звали.
Нет-нет, мы смеялись в ответ им.

Но дни мелькали, взрослее мы стали.
Тела наши так непохожи.
Ты прочь бежала, лишь мокрые пряди,
Я помню, налипли на кожу.

Как ветер их будет трепать –
О волосах твоих, бывает, думаю я.


Сколько страданий влечёт за собой жизнь.
Вопрос не в том, зачем жить, вопрос в том – как.

Для Раскольникова наступило странное время: точно туман упал вдруг перед ним и заключил его в безвыходное и тяжелое уединение. Припоминая это время потом, уже долго спустя, он догадывался, что сознание его иногда как бы тускнело и что так продолжалось, с некоторыми промежутками, вплоть до окончательной катастрофы. Он был убежден положительно, что во многом тогда ошибался, например в сроках и времени некоторых происшествий. По крайней мере, припоминая впоследствии и силясь уяснить себе припоминаемое, он многое узнал о себе самом, уже руководствуясь сведениями, полученными от посторонних. Одно событие он смешивал, например, с другим; другое считал последствием происшествия, существовавшего только в его воображении. Порой овладевала им болезненно-мучительная тревога, перерождавшаяся даже в панический страх. Но он помнил тоже, что бывали минуты, часы даже, может быть, дни, полные апатии, овладевшей им, как бы в противоположность прежнему страху, - апатии, похожей на болезненно-равнодушное состояние иных умирающих. Вообще же в эти последние дни он и сам как бы старался убежать от ясного и полного понимания своего положения; иные насущные факты, требовавшие немедленного разъяснения, особенно тяготили его; но как рад бы он был освободиться и убежать от иных забот, забвение которых грозило, впрочем, полною и неминуемою гибелью в его положении.

- Достоевский, «Преступление и наказание», часть 6, глава 1.

СЦЕНА: Париж, 1968, ФРАНСИС БОНФУА в стильном чёрном костюме и потрёпанных облезлых военных ботинках времён Второй мировой. Он прислоняется к покрытой граффити стене, курит сигарету. Вокруг студенты и рабочие — спят или курят.

ФРАНСИС Б.(напевает себе под нос): Des nuits d'amour a ne plus en finir / Un grand bonheur qui prend sa place / Des enuis, des chagrins, des phases / Heureux, heureux a en mourir...

(Он в последний раз глубоко затягивается, выкидывает бычок и вдавливает его в землю носком старого ботинка).

ФРАНСИС: Сегодня восьмое мая. Я проснулся в окружении студентов и работников почты, спящих на сортировочных столах. Вот уже несколько дней не удавалось умыться, душу продам за что-нибудь лучше, чем эти пресные английские сигареты, что приволок Артур.

(Один из спящих рабочих в ответ садится. АРТУР КЁРКЛАНД пялится на ФРАНСИСА).

АРТУР: Э! У меня сигареты, по крайней мере, есть! Дымишь, как печка, жабья рожа.

ФРАНСИС (раздраженно): Ты бы заткнулся, я тут пытаюсь монологизировать.

АРТУР (насмешливо): Пытаюсь монологизировать (презрительно хмыкает). Ох уж эта французская манера выражать эмоции. Неудивительно, что я ваших мужиков от баб не могу отличить.

ФРАНСИС: По крайней мере, мы, в отличие от вас, англичан, не зажаты. Вы бегаете от эмоций, как от чумы. Мы, французы, прекрасны в своих эмоциях. Вы же, англичане… То беситесь, то истерите.

АРТУР: Уж лучше так, чем национальная традиция избытка! Твои революции, твоя мода, вся твоя культура потребления — какое расточительство! Сперва накорми людей. Вот как нужно страной управлять.

ФРАНСИС: Кто б говорил, можно подумать! Строишь замок — так он в болото проваливается. Строишь второй — та же картина. Ещё один — он вообще сгорает! А ты всё строишь и строишь, пока, наконец, не построишь тот, что хоть как-то стоит. В твоих городах люди мрут от голода, а убийцы ходят на свободе. Вот как ты управляешь страной, и, уж прости, мы, французы, лучше как-нибудь по-своему разберёмся. Je me fous complètement de ce que tu penses!

АРТУР: Чертов жаборылый хрен!

ФРАНСИС: Arrête de me chercher!

АРТУР (поднимаясь на ноги): Да чтоб ты!..

(Один из студентов оборачивается и швыряет пустую банку между АРТУРОМ и ФРАНСИСОМ).

СТУДЕНТ: Vos gueules! (и, на секунду задумавшись, добавляет с сильным парижским акцентом, обращаясь к АРТУРУ) Заткнитесь уже!

(СТУДЕНТ отворачивается и возвращается к только что открытой свежей банке. АРТУР неслышно ворчит и снова ложится. ФРАНСИС достаёт новую сигарету из внутреннего кармана и прикуривает).

ФРАНСИС (после пары затяжек мягко напевает): Quand il me prend dans ses bras / Il me parle tout bas / Je vois la vie en rose...

---

Иван первым замечает Франсиса: тот стоит расслабленно, засунув одну руку в карман, а в другой держа сигарету. Фонарь бросает на него свет, отражающийся от длинных светлых волос, и тень, крадущуюся по груди от крепко зажатого под мышкой клатча. По правде говоря, не знай Иван Франсиса хорошо, то наверняка принял бы за женщину, не случись подойти достаточно близко, чтобы различить лёгкую щетину, всегда, кажется, покрывающую его подбородок.

Франсис лениво машет рукой, приветствуя друзей, и выдыхает широкое кольцо густого дыма.

- Вот дела, — усмехается он; глупый полувидимый призрак ухмылки мелькает на его губах, — кажется, наши дерущиеся голубки наконец-то стали серьёзно встречаться, hein?

- Что? — вскрикивает Альфред, и его брови взлетают так высоко, что пропадают в чёлке. — Нет!

- Да, — в то же время отвечает Иван, хмурясь на них обоих, — стали серьёзно встречаться.

Франсис хрипло хохочет. Альфред оборачивает к Ивану покрасневшее лицо и смотрит, не выпуская руки, расширившимися, как блюдца, глазами.

- Иван, ты знаешь, что…

- «Серьёзно встречаться» означает завершающую стадию взаимообмена в отношениях двух заинтересованных сторон, — декламирует Иван, наблюдая, как Альфред становится ещё на тон краснее, — а мы именно это и сделали, правильно?

- Ты… — онемев от удивления, Альфред то открывает, то захлопывает рот, — я никогда не думал, что ты на самом деле так относишься к подобным вещам.

- Mais il est necessairе! — Франсис склоняется к Альфреду и треплет его по плечу, словно мать растерянного ребенка. — Не смущайся, Иван всегда очень своеобразен в вопросах трактовки понятий. Он очень точный, каждое слово на своём месте.

Глядя на то, как они общаются, Иван позволяет себе задуматься о своём. Последние четыре (четыре? всего лишь четыре) дня… Но ведь так и меняются вещи, да? Всё сразу; медленно – никогда. Иногда всё меняется за секунду (Хиросима и тень идущего человека, навсегда вожжённая в стену); иногда нужно чуть больше времени, как в круговороте жизни и смерти. Иван говорит так, как говорит, потому что это единственный метод общения с миром, который он знает. Его язык, его сосуществование с другими людьми: всё в его манере речи. Осторожной. Обдуманной. Сложной. Ничего не просто в мире. Значения слов рано или поздно пересекаются друг с другом. Иван не умеет говорить бессмысленные вещи.

- Ну…Артур-то там как? — спрашивает Альфред, его лицо, наконец, становится серьёзнее.

Франсис остаётся спокойным внешне, но прежде чем ответить затягивается наполовину выкуренной сигаретой.

- Я останусь с ним на пару дней. Думаю, его выпишут уже к полудню, со своим правителем я уже созвонился и объяснил, где буду.

По лицу Альфреда пробегает тень, Иван замечает, что и сам хмурится.

- Франсис… — начинает Альфред.

- А что мне делать, по-твоему? — у Франсиса усталый голос, он не оправдывается, но уступает. — Моя позиция — это моя позиция, а мой правитель — это мой правитель. Можешь ругаться на меня, сколько влезет, но я ничего не могу сделать, не втянув остальных. Вот такие дела.

Альфред скрипит зубами, стискивая челюсти. Иван смотрит, как в его глазах одна за другой проносятся эмоции: ясный, чистый гнев, оскорбление, печаль — всё здесь.

- Альфред… — начинает Франсис, очевидно, желая извиниться.

- Нет! — громко, так, что Франсис и Иван едва не подпрыгивают, отвечает Альфред. — Это всё неправильно. Так дела не делаются.

- Альфред, — на этот раз пытается Иван, но Альфред мотает головой так, что чёлка летает в разные стороны.

- Благоразумный видит беду и укрывается; а неопытные идут вперёд и наказываются.

Иван чувствует, как его брови ползут вверх; Франсис моргает, удивленно раскрыв рот. Альфред, однако, игнорирует их реакцию, затянутый в водоворот собственных слов.

- Вы оба далеко не неопытные. Если уж на то пошло, неопытный тут я. Я… я слепо рванулся в эту дурацкую игру с ракетами и Звёздными Войнами. Я… влюбился в небо и решил, что мне никто не нужен. Но я всегда знал, что это ложь.

Альфред на секунду зажмуривается, силясь вспомнить точную цитату.

- Железо железо острит, и человек изощряет взгляд друга своего, — он открывает глаза и прижимает руку к груди. — Мне больно. Больно смотреть, как вы уничтожаете друг друга и сами рушитесь изнутри и снаружи. От этого я чувствую себя беспомощным и пустым. Чувствую так, будто в центре меня надорвано и рвётся — как это было в гражданскую войну. Если вы не хотите бороться ради себя, я не могу, да и не хочу, заставлять вас становиться эгоистами. Но сделайте это для меня. Я приму ваш грех на себя. Приму обвинения; приму ваш стыд. Только, прошу вас, не делайте мне так больно. Ненавижу это чувство. Эту пустоту. Вот что значит одиночество, да? Вы ведь все страдаете. Заставьте меня страдать так же, как вы. Но не оставляйте меня страдать в одиночестве.

Повисает тишина. Ивану кажется, что тишина похожа на сливки: густая, тяжёлая и тёплая тем странным теплом, для которого реальное сравнение всегда покажется подделкой. Сливки легко проливаются, легко портятся, оставляя после себя сухое пятно, остро пахнущее гневом и горечью. Но когда нет сливок, чтобы пролить или испортить, а есть только действия да стремления… тогда, Иван знает, вкус самый отвратительный.

Франсис подносит почти докуренную сигарету к губам, затягиваясь и выдыхая мягкий росчерк дыма. Альфред смотрит в пол, сжав ладони в кулаки, плотно прижимая руки к бокам. Иван, не привлекая к себе внимания, делает движение в сторону отеля.

- Думаю, нам пора идти. Тут очень сыро.

Альфред поднимает взгляд, моргая. Франсис едва уловимо улыбается, всё ещё сжимая сигарету в губах, после чего бросает бычок на землю и растирает носком ботинка. Иван протягивает руку и берёт Альфреда под локоть, уводя его вперёд, и слышит, как Франсис направляется обратно в госпиталь; каблуки его ботинок отчетливо стучат по железному настилу.

--

Сегодня 1942 год, тринадцатое января. Мой правитель, Иосиф Сталин, стучит, прежде чем войти в кабинет. У него в руках дымится кружка, и я через всю комнату слышу запах шоколада. Мой желудок предает меня и урчит — я знаю, что он заметил. Он быстрым шагом приближается и, подтянув к себе один из стульев, садится рядом, ставя на стол горячее какао, прямо передо мной, рядом с бумагами и кожаной открывашкой. Он ничего не говорит, только целует меня в щёку и расправляет по спине и плечам тяжёлое одеяло так, чтобы оно прикрыло мою грудь.

- Пей давай, — говорит он, поднимая кружку и прижимая её к моим губам настойчиво, но осторожно.

И я пью. Я не могу противиться прямому приказу правителя. Его правая рука твёрдо держит кружку; к моему удивлению, он поднимает левую и мягко кладёт её мне на спину. Когда я выпиваю половину, он удовлетворенно ставит кружку обратно (точно на то же самое место) и, обняв меня, позволяет положить голову на плечо.

- Там было сухое молоко, — бормочу я в ткань его пиджака, — откуда?..

- Генерал Жуков, — обрывает меня мой правитель. — Я не спрашивал, где он его достал. А какао от Молотова. Он сказал, что ты очень любишь шоколад, и попросил меня передать тебе это. Так будет лучше для всех нас.

Многое из того, что говорят другие нации — правда. Мой правитель не даёт мне права выбора. Очень властный и грубый человек. Но (вот в чём беда, мир не чёрно-белый) он не безразличный. Делает то, что должно быть сделано. Глупо было бы отрицать. Сталин — сложный человек, да и времена непростые.

Он кладёт руку на мой лоб — он один из немногих ныне живущих людей, которых не пугает холодность моей кожи. Ладонь тёплая; он вздыхает, прежде чем уронить её обратно на колени.

- Ивана Брагинского скоро вышлют из города, — говорит он угрюмым голосом, — ты не в том состоянии, но ты нужен там. Теперь, когда Москва в безопасности, я не могу тебя задерживать дольше. Всё благодаря тебе.

Не столько его слова, сколько его последующие действия делают это воспоминание таким ценным. Внезапно он улыбается мне и целует в щёку, как отец целовал бы дочь. Я удивлённо смотрю, как он снова подносит чашку к моим губам. Пока я допиваю какао с молоком, он продолжает - грубо, но с честной улыбкой.

- Я видел, как ты отдавался тому человеку в снегу первого декабря, — его калеченная рука держит мою спину, чтобы я не отшатнулся, — но это был не человек. Он был слишком большим для человека, и когда я увидел его, у меня застыла кровь. Я слышал, как ты назвал его; ты звал его Генералом Морозом. Ты попросил его взять тебя, как это случалось и раньше, и он взял тебя, когда вновь повалил снег.

Сталин ставит кружку на стол, как только я допиваю последнее. Я открываю было рот:

- Коба…

Он прижимает правый указательный палец к моим губам и твёрдо смотрит в глаза.

- И я благодарен тебе за это.

Это одна из редких ночей, когда мой правитель сидит вместе со мной. Мы вместе работаем, упаковывая мои вещи; он не уходит, пока я не сажусь вместе с остальными людьми в отправляющийся на фронт поезд. Я смотрю, как он растворяется на платформе — мой правитель, большой медведь, а ледяной ветер в открытом окне треплет мой шарф.

--

В городе По-Ти затихла стража ночная,
Подступы Янг-Тай рассвета тьма покидает.

Солнце на горы глядит — как взгляд его тих, и
Спят облака на верхушках древ вековых.

Парус над берегом стройный, будто виденье;
День так прозрачен, что слышно листьев паденье.

Пара оленей бредёт по чаще неслышно;
Ах! В страну фей мне б попасть по следу, как мышка.


Титания сидит на бледно-розовой больничной ткани и курит длинную прозрачную трубку, пока две фрейлины расчёсывают её струящиеся и тонкие, как паутинка, волосы крошечными инкрустированными жемчугом гребешками. Артур лениво наблюдает, внимая квартету бубенцов и струнных, что звучит где-то за спиной.

- Angol-þeód.

- Твой лягушонок, — изрекает Титания, выдохнув серебристое колечко дыма, — очень приятно пахнет. Будто цветы, мускус и сахар.

Артур сонно посмеивается.

- Сдаётся мне, это его одеколон, моя госпожа.

Она снова вдыхает и выдыхает, наблюдая, как дым растворяется в воздухе. Артур закрывает глаза и ненадолго проваливается в дрёму, позволяя себе погрузиться в полусонный мир расплывчатых звуков и качающихся под веками красок. Он слышит, как гул флуоресцентных цветов смешивается с квартетом бубенцов и струн, как переливается мелодия.


В предвкушеньи росы
касается ножкой листа воскового;
вот уж сброшен наряд —
и в воздухе трепет искрящихся крыльев.


- Мы полагаем, — голос Титании возвращает Артура из полудрёмы, — что твоему лягушонку нужна новая кукла. Мы нынче ею занимаемся. Мы вышиваем её нитками, сплетёнными из твоих волос.

Артур улыбается с благодарностью и снисхождением.

- Ваша магия, моя госпожа, весьма отличается от его. Вы ведь помните, как оно получилось в войну и как тяжело было проклясть его.

Титания вскидывает руку, отмахиваясь от беспокойства Артура, как от старой паутины.

- Любезный Angol-þeód, нет повода печалиться. Мы прекрасно знаем тонкости магии твоего лягушонка. Наш дражайший супруг Оберон, ежели ты не забыл, происходит из благороднейшего французского рода.

- Не забыл, — ворчит Артур, улыбаясь, — я вашего супруга помню прекрасно. Как и его маленького проблемного шута. Мой Шекспир был весьма очарован вами двоими и этим бесёнком.

Из её уст вырывается изящный звон — самое ближайшее, что можно назвать смехом Титании.

- Твой Шекспир, — насмешливо отвечает она, — он принадлежал тебе не более чем нам. Телом, возможно, да, ибо телом он был человек — плоть ведь так эфемерна. Но разум, чужой разум, никому не дано заполучить.

- …могу ли я задать вопрос, моя госпожа?

- Ты уже задал, — легкомысленно бросает королева фей. — Ну, да мы изволим шутить. Спрашивай.

- Почему вы зовёте Франсиса лягушонком? Мне казалось, вам противны подобные клички.

Её голос снова звенит, она поднимает стеклянную трубку и глубоко затягивается. Одна из фрейлин прекращает играть с камушками и зёрнышками и вспархивает к Артуру, откидывая чёлку с его глаз. Артур не узнаёт эту фею: у неё глаза цвета камушков, с которыми она только что играла, а ногти — светло-малиновые.

- Мы зовём его лягушонком, потому что он, как ты, Angol-þeód. Ты Называющий. У Cild-geong, — она использует древнее слово, означающее юность, и указывает на фею, играющую с челкой Артура, — всё ещё нет имени. Ты же покуда не в состоянии давать имена. Когда он назовет нашу Cild-geong, мы станем использовать его Имя.

- Frencisc,— улыбается Артур, снова погружаясь в сон.

- Верно.

---

Иван, может, не…

Ты собираешься нарушить обещание?

Н-нет! Просто… сейчас не…

Я не хрустальный. Я понимаю, что могу быть сильнее, но ты обещал.

Может, не надо так торопить события? Иван, ты пару дней назад был… я не хочу спешить…

Никакой спешки. Мы нации. Время для нас иначе идёт. Время летит; что вечность для человека — секунда для нас. Если ты не обманываешь, то научишь меня.

Но я хочу показать тебе любовь. Не так, не здесь…

Нет. Не здесь. Но сейчас.

---

СЦЕНА: Работный дом в Нью Йорке, 1889 год. ИВАН БРАГИНСКИЙ стоит на балконе надзирателя в ЛЕВОЙ ЧАСТИ СЦЕНЫ, опершись о перила. В цеху мужчины, женщины и дети работают за ткацкими станками.

ИВАН Б.(насмешливо улыбаясь): Я верю в Америку. Земля свободных. Родина смелых. Смотри, видишь ли ты в солнца первых лучах?

(Он склоняет голову и смеется в шарф).

ИВАН Б.: Я верю в Америку…

(На ПРАВУЮ ВЕРХНЮЮ ЧАСТЬ СЦЕНЫ поднимается АЛЬФРЕД.Ф.ДЖОНС. Он одет как бригадир и идёт вдоль ряда рабочих, склоняется к каждому, чтобы проверить, как идут дела. ИВАН наблюдает за ним с балкона).

ИВАН: Дурачки, работают на износ, как добропорядочные маленькие мышки. Привет, мышки! Вот она какая, ваша американская мечта? Чтобы ваша нация с нежностью и заботой заглядывала вам через плечо?

(АЛЬФРЕД заканчивает обход и поднимается по лестнице, ведущей на балкон. Поднявшись, он присоединяется к ИВАНУ у перил как раз когда тот заканчивает говорить).

АЛЬФРЕД (прикуривая сигарету и закатывая глаза): Ты сегодня в хорошем настроении, как погляжу.

ИВАН (посмеиваясь в шарф): В ужасном, если что. Как дела?

АЛЬФРЕД: Бывало и лучше. Думал буханку хлеба взять в магазине вниз по улице, но там очередь уж очень длинная.

ИВАН: У меня есть, могу дать в расчёт выпивки в пятницу.

АЛЬФРЕД: Серьёзно?

ИВАН: Да. Загляни ко мне после работы.

(АЛЬФРЕД предлагает ИВАНУ портсигар. ИВАН достаёт сигарету и наклоняется к предложенной АЛЬФРЕДОМ зажигалке. Звучит заводской гудок, рабочие в цеху останавливаются и механически выстраиваются в очередь. АЛЬФРЕД и ИВАН смотрят, как они уходят).

АЛЬФРЕД: Спасибо, дружище. Мэтт серьёзную простуду подцепил и не смог на этой неделе сходить за хлебом.

ИВАН: Опять?

АЛЬФРЕД (Затягиваясь, прежде чем ответить): Ты, думаю, понимаешь, в чём там на самом деле беда. Какой смысл тебе врать.

(Они ненадолго замолкают и просто курят).

ИВАН: Я зайду как-нибудь, осмотрю его. Но если это то, о чем я думаю… Альфред, ты знаешь, что это не лечится.

АЛЬФРЕД (опираясь на перила): Я подумывал отправить его за город к твоей сестре. Пусть хоть последние дни спокойно проживёт, я прав?

ИВАН: Так…будет лучше. Пару дней назад скончалась Наталья; утром телеграмму принесли. Так что для Мэттью найдётся комната.

АЛЬФРЕД: Знаешь, что я никак в толк не возьму?

ИВАН: Ты о чём?

АЛЬФРЕД (сердито): Что такой человек, как ты, тут забыл? Ты врач, Иван. С лицензией и прочей фигнёй.

ИВАН: Ни в одной больнице мне не будут платить столько же, сколько тут. Я русский. А это Америка, страна мечты. Но мечты и реальность – разные вещи.

(Заводской гудок звучит снова. Рабочие снова заполняют цех и возвращаются на свои места; маленькая девочка смотрит на мужчин на балконе, дожёвывая кусок хлеба. АЛЬФРЕД спускается было вниз).

ИВАН: Альфред.

(АЛЬФРЕД оборачивается. Руки в карманах, в зубах сигарета).

ИВАН: Пересечёмся после работы, дам хлеба.

АЛЬФРЕД (мягко улыбаясь): Я в курсе, что ты отдал последнюю буханку рабочим на обед. Ты, кстати, не прав. Мечты могут стать реальностью, но только через таких людей, как ты.

(Он спускается по лестнице и начинает обход. ИВАН курит и наблюдает за ним с балкона).

ИВАН (мягко): Я верю в Америку. Землю свободных. Родину смелых…

(Маленькая девочка в цеху проглатывает последний кусочек, когда АЛЬФРЕД подходит к ней сзади, наклоняется и целует в щёку. Она улыбается, теребя пуговицы, которые должна сортировать; рядом с ней её мать; когда АЛЬФРЕД отходит, она ласково смотрит ему вслед. ИВАН ещё немного смотрит, после чего оборачивается к ЗРИТЕЛЯМ).

ИВАН: Я верю в Америку.

---

В гостиничном номере витает характерный запах гостиничного номера: слегка химический запах фальшивой свежести. Этот запах говорит: здесь бывали люди, здесь снова есть люди. Альфреду не нравится этот запах, он чувствует себя так, будто вынужден донашивать одежду за глумливым родственником.

Иван, однако, пахнет кофе, водкой и горьким шоколадом. На вкус он такой же, а губы у него необычайно мягкие, хотя Альфред знает, что тот не сильно заботится о собственном теле. Иван протягивает большую ладонь и касается подбородка Альфреда, отстраняясь от поцелуя и садясь на пятки. Они сидят друг напротив друга, касаясь коленями, как ребёнок напротив своего отражения в зеркале — синее на фиолетовом между их взглядами.

- Говорят, — слышит Альфред собственный голос, — что мне немногим больше двух сотен лет. Но я знаю, что старше. Я помню — я слышу до сих пор — язык охотников на бизонов, береговых рыбаков. Я помню колонии… помню, как части меня появлялись, пропадали и исчезали совсем. Кажется, не уверен, я раза в два старше, чем они говорят. Или ещё старше… не знаю.

Он наблюдает, как Иван откидывает голову; слышит, как хрустят позвонки. Теперь, когда он знает, что находится под шарфом, он замечает лишённую цвета кожу, выглядывающую из-под шарфа всякий раз, когда тот вертит головой. Тонкие впадины шрамов на бледной шее.

- Я тоже не знаю, сколько мне лет, — отвечает Иван, его взгляд похож на Альфредов, — помню яркий двор и холодные зимы. Помню Монгола и Китай, помню пакт, который я заключил с Генералом Морозом в снегу рядом с мёртвым телом Новгорода. Помню мужей, воспетых историей, и женщин, навсегда затерянных в их постелях. Но мой возраст для меня ничего не значит. Китай, в конце концов, живет уже более четырёх тысяч лет, может, даже больше пяти. Мы не знаем, как появляемся. Возраст – понятие человеческое. Бог с ним.

Когда они снова целуются, ладони Альфреда касаются лица Ивана и разведённые пальцы ложатся на его вечно холодную кожу. Он с горечью думает, бывает ли Иван хоть иногда действительно тёплым или ему пришлось пожертвовать этим ради того, чтобы обрести себя, стать Россией. Альфред тоже пожертвовал кое-чем, чтобы обрести себя и стать Америкой. Своими языками, своей магией, своими мечтами. Вот почему он так цепляется за свои корабли и летательные аппараты. Они напоминают ему, что некоторые достижения не требуют фантазий и страха, что — несмотря на то чем ему пришлось пожертвовать — у него есть ещё мечты среди звёзд, к которым можно стремиться.

Какую надежду жизнь нам согрела?
Рассказы об Артуре: сильный и смелый
Вернётся, очистит земли бренной тело.
Элай, Шарлемань, Христос. В чём же дело?
Деянья и люди — нет разницы в целом,
Покуда мы смотрим за боли пределы
И Завтра нам пишет чёрным на белом,
Врезает в таблицы судьбы умело.

Судьба такова. С листик размером
Облако в небе слепом, что синеет.
Жить — чтобы любить. С таким же уделом,
Как и любить, погибая. Главнее
Жить во Христе новый день каждый,
Ведь так и я вернусь в мир однажды.

Обоснуй тайм:

Исторический:
- 1968 мая (mai 68) - социальный кризис во Франции, вылившийся в демонстрации, массовые беспорядки и всеобщую забастовку. Привёл, в конечном счёте, к смене правительства, отставке президента Шарля де Голля, и, в более широком смысле, к огромным изменениям во французском обществе. Восстания студенческой и рабочей общин в Париже характеризовались в первую очередь анти-полицейскими беспорядками (особенно в латинском квартале, где воздвигли баррикады), порчей общественного имущества и массовым противостоянием народа и власти. Буянили до конца июля.
- Английские и немецкие студенты тоже принимали участие в майских и последующих событиях. Обе страны официально раскритиковали политику властей, Англия даже накатала жалобу на обращение с двумя своими студентками.

- La vie en rose – ставшая шедевром мировой музыки песня Эдит Пиаф 1946 года издания. Текст «Des nuits d'amour a ne plus en finir / Un grand bonheur qui prend sa place / Des enuis, des chagrins, des phases / Heureux, heureux a en mourir» - Бесконечны ночи любви, настало великое счастье, уходят печали и грусть, счастливы, счастливы так, что можно умереть. «Quand il me prend dans ses bras / Il me parle tout bas / Je vois la vie en rose.» - Когда он берет меня на руки и тихо со мной говорит, я вижу жизнь в розовом цвете.

- Звездные войны - объявленная президентом США Рональдом Рейганом 23 марта 1983 года долгосрочная программа научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ, основной целью которой являлось создание научно-технического задела для разработки широкомасштабной системы противоракетной обороны (ПРО) с элементами космического базирования, исключающей или ограничивающей возможное поражение наземных и морских целей из космоса.

- Битва под Москвой – шла со 2 октября 1941 по 7 января 1942 и закончилась победой советских войск (не без помощи замечательных климатических условий). Число потерь спорно до сих пор, сходится на соотношении 1 немец к 3 солдатам КА.

- Коба – имя героя грузинского эпоса и никнейм Сталина, под которым он ходил в марксистском кружке и газете Правда.

- Персонажи Титания и Оберон фигурировали в пьесе Вильяма нашего Шекспира «Сон в летнюю ночь». Оба эти персонажа имели мифологические прототипы: Титанию во времена Шекспира ассоциировали с Англией, а Оберона – с Францией.

Поэзия и прочее:
Заголовок/подзаголовок – речь Андерса Остерлинга по случаю вручения Нобелевской премии Альберу Камю.
«В думах о волосах» – авторское
«Преступление и наказание» – Ф.М.Достоевский.
Книга притчей 27.12 и 27.17
«Закат» – Ду Фу
«Любительница Росы» - авторское
Гимн США в переводе И.В. Косича
«Реинкарнация» - Алистер Кроули

Перевод:
- Je me fous complètement de ce que tu penses - мне наплевать на твое мнение.
- Arrête de me chercher - отвяжись от меня.
- Mais il est necessaire - но это необходимо.
- Angol-þeód - Англия на староанглийском.
- Frencisc - «Французский» по-староанглийски.

@темы: a perfect circle

---

Идеальная окружность, глава 7.

[УРАН!БОРЩ]

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод:  Mahonsky и  Johnny Muffin
Название: Мы назначили встречу судьбе.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Китай, Англия, Эстония, Франция, Латвия, Литва, Россия | пост-Китай/Россия/Франция и Россия/Литва; Америка/Россия, Франция/Англия.
Саммари: Россия видит мир иначе, чем Америка, который изо всех сил старается придумать, как бы остановить это его самораздаривание. Англия, в свою очередь, с приходом колдовского часа отчаянно стремится разделить с Францией две самые важные для него вещи.

Глава семь.

СЦЕНА: Разбомбленный отель в Берлине, начало мая 1945 года. АЛЬФРЕД Ф. ДЖОНС в карауле, он вертит в руках чашку чуть теплого кофе и держит на коленях журнал. Позади него в ПРАВОЙ ЧАСТИ СЦЕНЫ у стены свернулся, закрыв рукой в перчатке лицо и прижимая к груди фотокамеру, ИВАН БРАГИНСКИЙ. Ещё дальше в ВЕРХНЕЙ ЛЕВОЙ ЧАСТИ СЦЕНЫ, прикрыв ладонью глаза, спит на спине АРТУР КЁРКЛАНД.

АЛЬФРЕД: Дневник, запись от четвёртого или пятого мая девятьсот сорок пятого. Я снова запутался в датах. Артур говорит, я унаследовал все его плохие привычки. Иван играется с фотокамерой. Вчера (или сегодня утром?) он заставил Артура позировать со своими ребятами, с которыми они иногда собираются стихи пописать. Артур сказал, что уступил, чтобы порадовать Ивана; у того, в конце концов, кроме фотокамеры радостного сейчас в жизни мало. Но мне кажется, что Артур хотел запомнить этих ребят. Не так много знакомых лиц мы здесь встречаем.

ИВАН ворочается, тихо стонет в ладонь и крепче сворачивается. АЛЬФРЕД на секунду отвлекается, бросает на него взгляд и возвращается к журналу.

АЛЬФРЕД: Вчера нашёл в брошенной квартире банку солёных огурцов. Её разворотило снарядом, и все огурцы протухли. Мне, правда, повезло больше, чем Артуру – тот наткнулся на протухший труп. Его даже не вырвало – думаю, он такое видел уже, и не раз. Он только подозвал нас и всё стоял там, пялился. Иван их обоих сфотографировал. Интересно, что он собирается делать со снимками. Особенно с теми, из Дрездена. И из Освенцима. Отошлёт в архив, наверное, вместе с остальными официальными фотографиями.

Он вздыхает, окидывает сцену взглядом и через пару мгновений возвращается к дневнику.

АЛЬФРЕД: Ещё в самом начале всего этого… Я в первый раз увидел Ивана больным. Не обеспокоенным или выбитым из колеи, или там даже окончательно свихнувшимся. Должен признать, лучше бы он был таким. Но он… Он был болен. Это было прямо после Перл Харбора, я зашёл в Оперативный Центр, а там Иван спит на столе. Больше никого не было; Артур и Франсис ещё добирались из своих укрытий. Моё появление разбудило Ивана, и тут я увидел его лицо. Он никогда и не был особо румяным, но я чуть было не принял его за приведение – таким бледным он был.

Пока АЛЬФРЕД пишет, ИВАН садится на постели. В тусклом свете софита видно, что это лишь проекция из памяти АЛЬФРЕДА, а не проснувшийся человек.

ИВАН: Америка. Пришёл.

АЛЬФРЕД поворачивается и обращается к ИВАНУ, всё ещё держа дневник в руках, но уже не записывая.

АЛЬФРЕД: Иван…Выглядишь…

ИВАН: Отвратно. Знаю. Я болен. Всё болит. Зима тяжёлая.

АЛЬФРЕД поднимается и подходит к ИВАНУ с журналом в руке. Свободной рукой он касается его щеки, но немедленно отдергивает и пятится на своё место, в ужасе глядя на ИВАНА.

АЛЬФРЕД: Какой же ты холодный.

ИВАН пожимает плечами.

АЛЬФРЕД: Гораздо холоднее, чем обычно. О господи…Ты хоть ел что-нибудь…

ИВАН: (хмурясь) Не в моих привычках есть, когда люди голодают.

АЛЬФРЕД: О боже. Иван, послушай, ты ведь никогда не засыпал при посторонних. Последний раз с тобой было подобное, когда Наполеон…

ИВАН: (вздыхая) Альфред, это не твоё дело. Я очень устал. Война иногда так влияет на людей.

АЛЬФРЕД: …ненавижу, когда мне врут. Особенно ты. Потому что когда ты врёшь…Когда ты врёшь, я понимаю, что не могу тебе помочь.

ИВАН: Наш мир таков не по твоей вине, Альфред. Ты не в состоянии его исправить. Не во всём герои могут быть героями. Ты – нация, не Господь Бог. Как бы тебе ни хотелось самого себя в этом убедить.

ИВАН начинает укладываться обратно; падающий на него свет медленно гаснет.

АЛЬФРЕД: Погоди, Иван.

ИВАН ложится и снова сворачивается, но не спешит закрывать лицо рукой.

ИВАН: Да?

АЛЬФРЕД: …проехали.

ИВАН закрывает глаза и загораживает лицо ладонью; освещение гаснет окончательно. АЛЬФРЕД окидывает взглядом ЗРИТЕЛЕЙ, открывает дневник и продолжает запись.

АЛЬФРЕД: Я хотел сказать, что сожалею. Я уже несколько лет пытаюсь это сказать и ему, и Артуру, и Франсису. Но мы на войне. За что мне извиняться? Все мы наделали ошибок.

Но, боже мой! Как я хочу увидеть фотографии, что наснимал Иван. Все. Хочу…Хочу увидеть, что мы натворили. Все мы. Правду. Потому что фотографии не врут. А Герой должен знать правду, если хочет защитить дорогих ему людей. Я хочу увидеть эти плёнки, даже если потом мне придется огораживать от них людей. Мне…просто нужно знать. Герой ли я? Герои ли мы вообще? Мне просто… Нужно знать.

Он прекращает писать и вопросительно смотрит на ЗРИТЕЛЕЙ. АЛЬФРЕД закрывает дневник. ЗАНАВЕС.

Если, скажем, ты да я
Прогуляемся по пляжу
Будет ли песок тереться
Как наждачка, нам по пяткам?

Или, если я да ты
В речку чистую нырнем,
Отражение друг друга
Мы в своих глазах увидим?

Ты да я, да я да ты,
В этом море из воды
Когда мира враз не станет
Вечно вместе будем мы.

---

Мы назначили встречу судьбе.
достижение, которому мы так рады сегодня, есть лишь малый шаг.

В сумерках ты вплываешь облаком в мои дали,
твой цвет и форма такие, какими я их творю.
Твои медовые губы моими, моими стали,
а стаи моих желаний жизнь обживают твою.

Лампой моей души я ноги тебе румяню,
на губах твоих слаще стократ мой горький настой:
как ты мила моему неприкаянному желанью,
жница моих напевов, навеянных темнотой!

Ты моя, ты моя, кричу в вечерней прохладе,
голос мой вдовый с ветром уносится на закат.
Ныряльщица, твой улов, похищенный в моём взгляде,
делает остекленелым твой полуночный взгляд.

В сетях напевов моих ты — как пленница птица,
мои напевные сети просторны, как вышина.
Над омутом твоих глаз душа моя рада родиться,
в омуте твоих глаз — начало державы сна.
- Пабло Неруда, «В сумерках ты вплываешь облаком»

СЦЕНА: Просторная опочивальня в викторианском стиле, на полу меховой ковёр, кровать аккуратно убрана. Вдалеке слышны приглушённые звуки какой-то непрерывной работы. В комнату из прилегающей ванной выходит АРТУР КЁРКЛАНД, придерживая на талии домашний халат. Он проходит мимо открытого шифоньера и останавливается у зеркала.

АРТУР К.: Интересно, в чём явится Франсис. Наверняка в каком-нибудь стильном шёлковом костюме. Скажу, что он нелепый. Да…

Он приближается к зеркалу так, как если бы оно было живым или угрожало ему.

АРТУР: На днях заскочил к Родериху на чай. Боже, ну он и отощал. Всё влияние этой его императрицы, надо думать. Сказал ему, что он выглядит несколько нездоровым. Про несколько – это я наврал. Да какая разница… Я всё равно уродливее всех.

Он позволяет халату распахнуться. АРТУР внимательно изучает себя в отражении, всё сильнее хмурясь. Он тычет себя в живот и кривится. Щиплет щеки, стараясь придать им цвет.

АРТУР: Тьфу.

Он в бешенстве отворачивается от зеркала и бросается к разложенной на кровати одежде. Раздраженно начинает облачаться.

АРТУР: Они ещё спрашивают, что это я столько пью! Бросьте, по сравнению с Иваном или Гилбертом – не так уж и много. Просто я…Просто я пью очень быстро, и меня скорее пробирает. Нет у меня никакой проблемы. Да, и… Всё с моим весом нормально, спасибо большое, Франсис! Я не жирный.

Он полностью одет. АРТУР кидается к туалетному столику на дамской половине спальни и выхватывает из множества хрустальных пузырьков и стеклянных флакончиков и склянок маленькую бутылочку с лекарством.

АРТУР: Да что они понимают? Все эти… Живут, как хотят. А я! Остров! Торфяники, скалы да болота! За ту дрянь, что тут растёт, даже я не дал бы и шиллинга; искусство пресное, как трава. Еда, как дерьмо. А море? И зверь, и охотник. Само собой, я пью! Я пью, потому что так хоть что-то чувствую!

Трясущейся рукой он откупоривает пузырёк.

АРТУР: Опий. Чтоб лучше спалось, говорят. Что-то я, действительно, плохо сплю в последнее время. Расслабляет. (Голос дрожит). Так…Так, пару капелек…

Прикрыв глаза, он подносит бутылку к губам. Раздаётся стук в дверь. АРТУР дёргается и роняет пузырек. Тот падает на пол, и содержимое разливается.

ГОЛОС ИЗ-ЗА ДВЕРИ: Артур? Ты там?

За дверью стоит ФРАНСИС БОНФУА. АРТУР скрючивается и пытается подобрать бутылку, но в панике снова роняет её. Она с громким стуком падает на деревянный пол. ФРАНСИС слышит и открывает дверь.

ФРАНСИС: Артур? Что?..

АРТУР смотрит на ФРАНСИСА с пола, тот видит бутылку и поднимает её. Изучает этикетку и хмурится.

ФРАНСИС: Что?..

АРТУР (невнятно, он успел проглотить немного опия): Не твоё дело.

На мгновение кажется, будто ФРАНСИС сейчас либо заплачет, либо закричит. Вместо этого он подходит и, убирая бутылку в карман, помогает АРТУРУ подняться на ноги и опереться о плечо.

ФРАНСИС: Mon Dieu, Артур, ты хоть представляешь, насколько опасна эта штука? Женщины всё время от неё умирают.

АРТУР: Я те не ж’нщина.

ФРАНСИС (хмурясь): Я и не говорил.

Они проходят мимо зеркала. АРТУР отталкивается от ФРАНСИСА, спотыкается, падает на пол. ФРАНСИС пытается ему помочь.

АРТУР: Убирайся! Видеть тя не х’чу. Не могу тя вид’ть.

ФРАНСИС: (Шокировано) Нет. (Увереннее) Нет. Я не оставлю тебя. Не в таком виде. Нельзя тебя в таком состоянии оставлять.

Тишина. ФРАНСИС вздыхает и садится на пол рядом с АРТУРОМ.

ФРАНСИС: Ты…Ты мне нужен. Ты моё зеркало. Ma chère moitié. Моя половина. Не стань тебя – и мне не с кем будет себя сравнивать. Я не могу тебя оставить.

Он обнимает АРТУРА и рассеянно гладит его по волосам.

АРТУР: Твой костюм…такой нелепый.

ФРАНСИС пусто смеется, продолжая поглаживать волосы АРТУРА. Он поднимает взгляд на зеркало. ЗАНАВЕС.

----

- Ты же не носишь перчаток, что вдруг нацепил? Снимай. Жарко же, — заметил Артур пару секунд назад.

И сейчас он, медленно и глубоко дыша, наблюдает за тем, как Франсис начинает расстёгивать долгую череду застёжек, что идет от локтя к середине кисти. Когда дело касается француза, ничто не может быть простым — либо уродливым, либо красивым. Перчатки сделаны из отличной овечьей кожи, кропотливо покрашены и выдублены до невероятной мягкости; застёжки из золота и серебра легко защёлкиваются и раскрываются. Но в неуверенных движениях пальцев нет привычной элегантности, и он не смотрит Артуру в глаза.

Франсис, с внезапной тяжестью в животе осознает Артур, никогда не стесняется своего внешнего вида. Он обожает своё тело. Он скрывает его лишь тогда, когда на нём есть что-то постыдное.

- Франсис? — Артур сглатывает, ёрзая на больничной койке. — Слушай, я не настаиваю…

Франсис качает головой и грустно улыбается, и Артур понимает, что ему это нужно — нужно показать свой стыд кому-нибудь, прежде чем тот разорвёт его изнутри.

- У всех нас в последнее время появились тайны, hein, mon Anglais?

Он продолжает размеренно расстёгивать, и Артур, наконец, видит. Кожу внутренней стороны руки начиная чуть ниже локтя длинными тонкими линиями покрывают порезы и синяки. С более свежих, едва затянувшихся порезов, корочка снимается вместе с перчаткой и снова раскрывает раны.

Артур резко втягивает воздух; он чувствует, как слезы начинают жечь глаза.

- Я думал… Думал, они прекратили.

На лице Франсиса — тень вины пополам со стыдом, но через мгновение он вновь грустно и едва заметно улыбается.

- Прекратили. На время. Но жизнь в последнее время что-то сурова. Всё это в порядке вещей. Je dis: c'est la vie, mais... — он беспечно, с несвойственной, но появившейся у него в последнее время безнадёжностью пожимает плечами.

Артур помогает ему стянуть перчатку. На ногтях, обычно чистых и аккуратно подстриженных, лак – признак того, что Франсису есть, что под ним прятать. Отпихнув потянувшуюся было руку француза, Артур сам принимается за вторую перчатку.

- Ты до сих пор открываешь им дверь? — вздыхает Артур, изучая круглый синяк на тыльной стороне предплечья. — Похоже на след от смесителя.

Франсис снова беспечно пожимает плечами. Не думать о таких вещах вполне в его духе; он запросто справляется с чужими проблемами, но не со своими. Артур хмурится и стягивает перчатку. На этой руке ногти тоже покрашены, но лак ободран, а на костяшках пальцев заметны грубые следы. От зубов, узнает Артур. Красноречивые синяки какого-то шнурка на запястье.

- Слушай, — вздыхает Артур. — Чья бы корова, конечно, но когда тебе алкоголик говорит, что ты увяз в нездоровых отношениях, стоит, блять, задуматься.

Француз смеется, и слышать этот смех так же больно, как смотреть на его улыбку.

- Развал Советского Союза отразился на нас всех, — невесело замечает он. — Могло быть и хуже.

и Артур может представить, как Франсиса отшвыривают к стенке и за одну руку привязывают к крану раковины — люди в хорошо скроенных костюмах наказывают его один бог знает за что; он скрючивается у стенки, стараясь защититься, но самый большой из людей в хорошо скроенных костюмах (правитель) вздёргивает его, швыряет на раковину и хватает старомодную бритву, столь любимую Франсисом (потому что она хранит в себе хорошие воспоминания, над которыми можно посмеяться вместе с Артуром) и сжимает её — бьёт, режет, рвёт — в ладони, вцепившись зубами в пальцы Франсиса

- Чудовищно. — Артур хмурится всё сильнее, сводя брови. — Я все никак не пойму, почему ты позволяешь своим правителям такое творить с собой.

- Что до этого… — качает Франсис головой, — то лучше пусть гнев обрушивается на одного, а не на многих, я прав?

Артур скрипит зубами.

- …угу, как в этих твоих народных революционных забавах, — рычит он, прежде чем выдохнуть носом. — Ох уж ты со своими комплексами касательно правителей. Избавляешься от них и тут же зовёшь обратно. Либо находишь нового, такого же или похуже. Тебе, может, нравится, когда тебя мучают?

Франсис, улыбаясь, забирается на больничную койку и ложится рядом с Артуром. Тот снова вздыхает и качает головой. Можно было и не спрашивать; всем известно, что Франсис мазохист. Никогда его отношения не были здоровыми даже отдалённо. Артур облизывает губы, всё ещё подвергая сомнению возникшую в голове идею.

- Франсис?

- Хм? — вяло и сонно прозвучало в ответ.

Англичанин сглатывает и хмурится, медленно и осторожно подбирая слова.

- Останься со мной на пару дней.

Франсис резко садится от удивления, и Артур начинает спешно объясняться:

- Мой правитель требует, чтобы после выписки со мной хотя бы три дня кто-нибудь торчал рядом. Все мозги мне пропесочил. Пусть лучше это будет кто-нибудь знакомый, а не тупой ублюдский мент.

Франсис откидывается обратно, скрещивая искалеченные руки на груди и по-кошачьи ухмыляясь.

- Vous ne pouvez rien me cacher. Je connais vos intentions, mon chéri.

Артур пихает его в плечо; смеяться вместе с французом он не желает.

---

Угасла путеводная звезда
Великих войн. Увял венок победный.
Ушло различье меж молокососом
И витязем... В подлунной ничего
Достойного вниманья не осталось...


Софиты слишком яркие, и в костюме очень жарко. Я пою, я играю, я забываю. К таким вещам у меня природный дар. Сцена — и убежище, и витрина, здесь я могу притворяться, могу быть и находить искренность. В будничной жизни, в отличие от сна, который и есть сцена для актёра, искренности очень мало.

Зрители рукоплещут. Я кланяюсь, актёр, играющий Антония, стоит рядом. Занавес опускается. Я иду за сцену, костюм скользит по ногам. Моя правительница в прекрасном шёлковом платье, украшенном золотом, отрывается от своего очередного любовника, подходит и берёт меня за руки. Она расцеловывает меня в щёки, и я отвечаю ей тем же, пока её любовник с улыбкой наблюдает.

- Ты был чудесен, милый мой! — щебечет она, обращая ко мне улыбающееся лицо. — Не знай я сама, никогда бы не подумала, что под этими одеждами скрывается мужчина!

Её любовник — на этот раз стратег, мы долгие годы работали вместе, — подходит и кладёт ладонь на мою обнажённую руку. Он улыбается с обожанием и я, должно быть, скалюсь, как идиот, купаясь в лучах огней этого полувоображаемого мира сцены. Смех и крики, хорошенькие дамы и красивые мужчины снуют мимо нас.

- Никогда не видел более убедительной Клеопатры, моя страна, — тепло тянет стратег-любовник, — рад видеть, что ты счастлив.

Правительница подхватывает меня под свободный локоть и ведёт к чёрному входу.

- Идём, милый, идём; тут так жарко! Нас ждут закуски и вина — скорее отмечать.

- Отмечать? — слышу я свой собственный вопрос, проплывая рядом с ней, всё ещё погружённый в сценический полусон пьесы, — что отмечать?

- Выступление, конечно же! Такую красоту стоит отметить!

Её лицо сияет, как софиты, пока её любовник ведёт нас обоих к карете. Прислуга бросается нам помогать, предлагает тёплые покрывала и меха. Но сейчас мне не холодно; нет, я чувствую, словно могу взвиться в едва сыплющее снегом небо тонким завитком дыма. Я в карете между своей правительницей и её стратегом-любовником, они держат меня за руки, её голос звенит счастьем, пока она делится впечатлениями от пьесы, его спокойный любящий взгляд гладит нас.

- Иван, — уже у самого дворца мягко обращается правительница.

Я, в женской одежде, моргаю и смотрю на неё — женщину с властью.

- Да, ваше величество?

Она тянется и обнимает меня за шею, словно маленький ребёнок. Она целует мою щёку, и я чувствую тонкий запах духов. Её любовник склоняется и обнимает нас обоих — тепло, уверенно. За окном кареты, подпрыгивающей по очищенной от снега дороге, в которой мы в мехах мчимся к залитому огнями дворцу, трепещут снежинки.

- Тебя любят.

Карета останавливается, тут же появляется прислуга, чтобы помочь нам выйти. Они замирают, увидев нас, такие улыбающиеся, такие тёплые, такие настоящие и яркие, словно на сцене, но без костюмированного сияния актёрской искренности. Мир залит светом моей правительницы и её стратега-любовника, снега, что опускается на двор, прислугу и поля. Я слышу свой голос, с изумлением и удивлением обращающийся к ветру, не способному больше меня заморозить:

- Меня любят.

Иду, супруг! Отвагою своей
Я докажу, что быть женой достойна.
Я вся огонь и воздух, - остальное
Из своего состава устранив,
Как низменное, вместе с этой жизнью.

---

Я возьму тебя за руку,
Вдоль стены проведу тебя.
Мы смешаемся с прочими,
Что малюют свои имена.

Укажу твоим пальцам путь
По причудливой росписи,
И впитаются символы —
Моё имя на коже твоей.

Ты удержишь в руках меня —
Ты сильней. Губ касанием,
Теплотой признавай меня.
Как умеешь один только ты.

Пусть по разные стороны
Свет и тьма — мы помирим их.
Стань холстом для души моей,
Моё тело укроет тебя.

---

В свете уличных фонарей Альфред наблюдает за Иваном. Желтоватый отсвет отражается, будто в зеркале, от его кожи, не давая возможности смотреть прямо. Он потягивается и зевает, и Альфред представляет, как под одеждой движутся мышцы и кожа. Такие вещи Альфреду представить не сложнее, чем цвет собственной руки или белую пену океанских волн.

- Здесь так тепло.

Бледные губы открываются, выпуская мягкое белое облачко. Эти странные глаза впитывают небо над ними, и Альфред знает, что уже пойман в плен. Они поймали его очень давно — возможно, когда он ещё не был даже колонией, когда на Западе и не помышляли об Америке. Когда он бегал, играл, вопил и не был обязан думать. Да, в те дикие дни, которые оборвались так внезапно и в то же время так медленно, что Альфред ничего не заметил, пока не оказалось, что у него уже есть Имя и что он Нация.

Они блуждают по улицам Лондона. Идут по Флит Стрит, где когда-то ночи напролёт хором взвывали печатные машинки. Спускаются в Подземку и слушают грохот — эхо тех времён, когда грохот был гораздо, гораздо громче. Они выходят в свет Биг Бена и морозное мерцание Темзы.

- Иван?

Фиолетовые глаза (какие цвета нужно смешать для фиолетового? Альфред не может вспомнить) обращаются на него.

- Да?

- Когда ты понял, что ты Нация?

К изумлению Альфреда Иван улыбается. Он останавливается под фонарём недалеко от того места, где они утром пили кофе (неужели это действительно было недавно…), всё с той же странной улыбкой. Она не горькая и не радостная, просто… задумчивая. Альфред недоумевает, с каких пор он начал различать улыбки Ивана.

- Почему ты спрашиваешь?

Альфред вспыхивает, глядя на носки ботинок. Не надо было, наверное, налегать на вино за ужином; он знает, что гораздо проще краснеет, когда выпьет лишнего.

- Просто любопытно. Можешь не отвечать.

Иван пожимает плечами и, глядя на Темзу, убирает руки в перчатках в карманы.

- Думаю… Думаю, я всегда знал, что я Нация. Я знал, что у меня не было родителей, как у нормальных людей. Я плохо помню, с чего всё началось, но я всегда знал, что я… я не человек. Человек не смог бы выжить после того, что делал со мной Монгол; я знаю, я часто видел. А потом, когда Яо нашёл меня и забрал, я осознал, что такое нация и что я — один из них. Не мутация, как Монгол, но Нация.

Альфред знает эту историю. Как Россия стал Нацией, убив другую Нацию по имени Новгород, который был ему, кажется, отцом. Её однажды рассказал Артур, когда Альфред его очень разозлил, впервые пригрозив, что станет независимым. Он внезапно тяжело сглатывает, наблюдая за дыханием Ивана, вырывающимся в холодный воздух маленькими белыми облачками.

- Яо…Он был твоим…

- Первым? — продолжает Иван вопрос, крутящийся не на языке, но в голове Альфреда. — Нет. Эту часть меня забрали очень давно. До Монгола. Не помню, кто; возможно, Новгород или Киевская Русь, всё может быть. Яо был… Он был первым, кто вызвал во мне желание. Чтобы меня касались, я имею в виду. Он так много мне дал. Песни. Слова. Пищу. Воду. Убежище…Это меньшее, чем я мог отплатить.

Альфреду щиплет глаза, и он встаёт ближе к Ивану, не прикасаясь, но давая понять, что он рядом. Иван дышит ровно, вдох и выдох, белое облачко за белым облачком, и говорит так, будто он годы ждал, чтобы начать этот рассказ. Оправдаться. Утвердиться.

- Он был единственным, чьи прикосновения не вызывали во мне отвращения. Он спрашивал разрешения. Его прикосновения были приятны. А после того, как я убил Новгород, он был единственным, кто понял, кто встал на мою сторону и велел мне гордо держать голову, потому что я не такой, как Монгол, я Нация, а не монстр, что бы там ни говорили другие. И он привел ко мне Франсиса, и мы с Франсисом дрались, да, но долгие годы он был единственным, помимо Яо, кто касался меня и… И я, бывало, чувствовал себя настоящим и тёплым, но только рядом с ними. Ни с кем другим. Поэтому им я буду давать всё, что у меня есть, даже если они не возьмут, потому что пока у меня есть, что дать, я могу называть себя Нацией.

Иван останавливается, его дыхание всё такое же размеренное, но взгляд направлен на Альфреда. Он достаёт из кармана руку в перчатке и медленно, словно во сне, поднимает её и касается слёз на щеке Альфреда. Он гладит его по щеке, фиолетовые глаза изумленно глядят в синие.

- Ты плачешь, - встревожено шепчет Иван, - Я… Я, кажется, заставил тебя плакать. Из-за чего?

- Вот?.. — Альфред сглатывает и делает глубокий вдох, дабы взять себя в руки, — вот что для тебя любовь, да? Отдавать себя?

Он это понял раньше — на этом же самом месте, но полное осознание пришло только сейчас. Иван пристально смотрит на него и дышит глубоко, но в его глазах озадаченность и круговорот неясных Альфреду эмоций. Он пытается убрать руку, но Альфред перехватывает её и прижимает к груди. Так близко, что он чувствует сильную дрожь ивановых пальцев прямо напротив своего сердца.

- Прошу тебя… — шепчет Иван, его голос дрожит, а взгляд нервно скользит по редким в этот час прохожим, — я не понимаю.

Альфред делает шаг вперёд и поднимает лицо, прижимаясь губами к губам Ивана, выдыхая тепло на ледяную кожу. Иван не отвечает, лишь смотрит широко распахнутыми глазами на Альфреда, когда тот отстраняется. Когда Иван порывается поцеловать его в ответ, Альфред качает головой, чем заслуживает сбитый с толку, почти паникующий проблеск во взгляде.

- Нет, Иван, — мягко говорит Альфред, прижимая руку русского к груди, — любить не значит отдавать себя. Не значит платить или быть наказанным, быть правым или неправым. Любовь — она здесь. Внутри. Она тёплая. И она никогда не уйдёт. Никогда.

Иван пристально смотрит, и в этот момент Альфред видит мир. Он видит, как волны лижут берег пляжа, как в первый раз кричит новорожденный, как последний раз вдыхает умирающий, как движутся тектонические плиты. И Альфред понимает, что вот она, любовь, и что описать ее нет никакой возможности.

Вдох, выдох; Иван делает шаг навстречу, сокращая дистанцию между ними. Его глаза открыты, и Альфред чувствует стук сердца Ивана, когда они прижимаются друг к другу в свете фонарей на берегу зимней Темзы. Иван делает вдох, выдох, вдох.

- Можешь мне показать? — Иван шепчет так тихо и неуверенно, что Альфреду приходится напрягать слух. — Покажи мне, что ты зовёшь любовью.

Альфред целует Ивана, долго и медленно, давая ему всё, что может, вдыхая тепло в эти холодные губы. Он наблюдает, как Иван неспешно и вяло закрывает фиолетовые глаза, как медленно отвечает на поцелуй с той же силой; их губы раскрываются одновременно, встречая друг друга ровным, слаженным дыханием. И Альфред надеется, что Иван начал понимать, пусть пока совсем чуть-чуть, что у него хватит сил всё объяснить этому человеку, этой нации, этой России, которого он любит всем сердцем и своим миром.

…нет никакой любви, кроме той, что создает саму себя; нет никакой «возможной» любви, кроме той, которая в любви проявляется. Нет никакого гения, кроме того, который выражает себя в произведениях искусства.

---

Это колдовской час, и Артур позволяет себе парить, а феям — приблизиться и пощекотать уши. Они хихикают и ласкают его лицо, а те, что постарше, легонько целуют уши.

- Франсис, ты их видишь?

Ярко-голубые глаза — похожие на драгоценности, а не на небо, как у Альфреда — смотрят на него с нежностью.

- Ты же знаешь, что не могу, mon Anglais.

Феи начинают хихикать — звонкий, переливчатый хор, как бубенцы на хомуте жеребёнка. Одна из фей, та, которую он знает дольше всех, порхает перед лицом Франсиса и, щебеча и гудя, делает пару кругов вокруг его головы. Артур улыбается и протягивает ладонь одной из потянувшихся к нему фей; та ловит его крошечными ручками за указательный палец и целует, прежде чем присоединиться к своей свите.

Артур улыбается и понимает, что колдовской час действительно настал, потому что его чувства незамутнены и улыбка получается легко и естественно.

- Никогда не понимал, почему ты их не видишь.

Одна из фей, самая яркая, щебечет Артуру в ухо его имя, всеми, кроме фей, теперь забытое: Angol-þeód. Остальные пищат и щебечут: болтают о цветах, заклинаниях и каплях росы на листьях. Артур улыбается и подзывает тех, что порхают около Франсиса, и внимет их голосам-бубенчикам, глядя на заинтригованное увлеченное лицо француза.

- Давай, Франсис, попытайся. Нужно только расслабиться и глаза открыть. Это как… — Артур замолкает, стараясь подобрать понятную своему собеседнику аналогию, — это как рисовать! Или строить. Или вышивать! Вот, вышивать. Посмотри на то, что прямо перед тобой, и приглядись! Просто приглядись получше, разгляди то, что скрыто под внешним. Давай же, Франсис, попробуй; в колдовской час магия сильна.

Артур подставляет ладонь и фея, шептавшая его имя, вспархивает и усаживается, отбрасывая сбрызнутые росой волосы цвета мха с плеча. Артур поднимает руку — и фею — к лицу Франсиса. Тот качает головой и немного печально улыбается.

- Артур, не могу я.

- Можешь, — настаивает англичанин, твёрдо держа руку и свой драгоценный груз, — расслабься и посмотри. И не надо себя убеждать, что не можешь.

Француз вздыхает и закрывает глаза. Артур в курсе, что Франсис это делает исключительно чтобы угодить ему, но ещё Артур знает, что если кто и может видеть его друзей, то только Франсис и только сейчас. Он наблюдает — и феи вместе с ним — как Франсис медленно дышит, сжимая лежащие на коленях ладони. Ему знаком этот жест: так француз проверяет качество ткани, разворачивая в уме воображаемый свёрток. Эти осторожные мечтательные движения предназначены метрам и метрам шелка и атласа, тканям ручной работы миллиарда прекрасных оттенков. Напряжение покидает плечи Франсиса, когда он представляет ткань, его дыхание становится глубоким и прекрасным.

О веки цвета облаков, глаза, исполнены блаженства -
Поэт, не покладая рук, творит, творит под сенью дней;
Он создает свой идеал, творит из рифмы совершенство,
Вплетая в строки красоту и нежность девичьих очей,
И ширь беспечную небес, лениво свыше распростёртых.
И посему моя душа склонится, взгляд поднять боясь,
Когда роса в полях уснет и разобьёт бог время в стёкла,
Пред звездной ленностью небес и пред тобой, любовь моя.

Франсис снова открывает глаза, его ясный взгляд смотрит куда-то между миром ощущений и цвета и реальностью, наполненной химическими запахами и жестким светом больничной палаты. И Артур понимает, что Франсис наконец видит, потому что его глаза распахиваются всё сильнее, когда он снова смотрит на его ладонь, распахиваются, пока не становятся похожи на два голубых фарфоровых блюдца. Перед ним, на руках у англичанина, старейшая фея поправляет блестящие волосы и ухмыляется ошарашенному мужчине.

- Le saint des saints... — выдыхает он.

- Это Титания, королева фей, — торжественно, но нежно представляет Артур, наблюдая, как Франсис охватывает взглядом порхающих по комнате бесчисленных удивительных созданий. — Остальные присутствующие — её придворные дамы.

Одна из самых юных подлетает к лицу Франсиса. Она скромно поглядывает на него, колеблется секунду и протягивает руку к выбившийся пряди его длинных светлых волос. Едва коснувшись, она взвизгивает и чирикает что-то о золоте, прежде чем упорхнуть к ждущей её сестре. Титания поднимается, слетает с руки Артура и, присоединившись к своей свите, исследующей палату, порхает в воздухе.

Артур тянется и берет Франсиса за руку. Он чувствует, как тот дрожит, его глаза расширены, а дыхание поверхностно.

- Теперь ты их видишь, Франсис?

- Oui... — голос чуть подрагивает. — Il est incroyable, mais je... Je les vois maintenant.

Артур наклоняется ниже, едва касаясь губами губ Франсиса — идеальных, улыбающихся. Теперь он смеется вместе с Франсисом, потому что колдовской час и его чувства не замутнены реальностью и мглой, скрывающей магию от людей.

Я оставляю Сизифа у подножия его горы! Ноша всегда найдется. Но Сизиф учит высшей верности, которая отвергает богов и двигает камни. Он тоже считает, что все хорошо. Эта вселенная, отныне лишенная властелина, не кажется ему ни бес плодной, ни ничтожной. Каждая крупица камня, каждый отблеск руды на полночной горе составляет для него целый мир. Одной борьбы за вершину достаточно, чтобы заполнить сердце человека. Сизифа следует представлять себе счастливым.

-из эссе «Миф о Сизифе» А.Камю

--

Обоснуй тайм.

- Конец битвы за Берлин и капитуляция Нацистской Германии Союзникам имели место быть между 2 и 9 мая 1945. Обе стороны понесли громадные потери, о числе которых спорят до сих пор. Проблема не столько в отсутствии документов, сколько в незнании размаха битвы на индивидуальном уровне.

- Эстетика тела в 19 веке предвосхитила современные западные представления об идеальной красоте и пришествие всевозможных вмешательств для достижения этого идеала. Судя по мемуарам, это коснулось представителей обоего полу, которые стали запихивать себя в корсеты и подвергать диетам не для здоровья, а для красоты.

- Ея высочество императрица Австро-Венгрии Елизавета «Сиси» была знаменита как своим вкусом в моде и 40 сантиметровой талией, так и жесткой диетой вкупе с интенсивными физическими нагрузками. В свое время она была весьма популярна среди западного светского общества, современные же историки имеют основания полагать, что дама страдала анорексией, исходя из того истощения, до которого она себя своими упражнениями довела.

- Опий в Викторианскую и Эдвардианскую эпохи использовали как болеутоляющее и как простую радость закованных в корсеты дам, которым он был то ли нужен, то ли, на самом деле, не нужен. Дешевое, доступное и очень вредное лекарство, привыкание к которому развивалось весьма быстро. 10-30 мл помогут достичь нужного эффекта, а вот свыше 100 мл уже может сбить с копыт неопытный организм.

- С 80х по 90е прошлого века среди приближенных премьера Франции прогремело несколько самоубийств. В самом правительстве бурлила борьба социалистов с консерваторами. Некоторые любят спекулировать на предмет того, а правда ли ребята самоубились.

- Екатерина Великая, она же Вторая, как мы все с вами знаем, правила в 1762-1796 годах, что есть золотой век русского искусства. Она поддерживала все культурные начинания и лично общалась со многими литераторами. Даже целых 15 лет переписывалась с Вольтером. Кроме того, она знаменита своей бурной личной жизнью и привычкой продвигать своих любовников по службе. Некоторые из них уже находились на заметных постах, подливая масла в костер загадок и тайн, окружающих ее правление.

Стихи и прочее:
1."Ты да я да вода" - авторское.
2.В качестве заголовка и подзаголовка взята цитата из знаменитой речи от 1946 года Джавахарлала Неру, первого премьера независимой Индии.
3.Пабло Неруду перевел П.Грушко
4. У.Шекспир, «Антоний и Клеопатра» в переводе О. Сороки
5. "Сказал художник" - авторское.
5. Лекция Ж.-П. Сартра «Экзистенциализм – это Гуманизм» в переводе М.Н. Грецкого.
6. "Он говорит об идеальной красоте" Вильяма нашего Батлера Йейтса.
7. «Миф о Сизифе» А.Камю в переводе Н.Рудна

Французский:
- Je dis: c'est la vie, mais... - Я говорю: такова жизнь, но…
- Vous ne pouvez rien me cacher. Je connais vos intentions, mon chéri - Вы от меня ничего не скроете. Мне известны ваши намерения, милый мой.
- Ma chère moitié - моя милая половинка.
- Le saint des saints... аналогично нашему "Господь всемогущий".
- Il est incroyable, mais je... Je les vois maintenant - это невероятно, но я…я их теперь вижу.

@темы: a perfect circle

---

Идеальная окружность, глава 6.

[УРАН!БОРЩ]

Автор: metallic_sweet
Оригинал: тут
Перевод:  Mahonsky и  Johnny Muffin
Название: Прощай, оружие.
Жанр: Драма, психологизм, романс.
Рейтинг: R
Предупреждение: помянуты наркотики, психотравмы, сцены сексуального характера и насилие.
Персонажи: Америка, Китай, Англия, Эстония, Франция, Латвия, Литва, Россия | пост-Китай/Россия/Франция и Россия/Литва; Америка/Россия, Франция/Англия.
Саммари: Англия и Франция беседуют о Черном Коте, пока Америка и Россия шатаются по Лондону. И если английская кухня не так ужасна, как говорят, то погода оправдывает ожидания.

Глава шесть.

Пристрастие Франсиса к магазинам – секрет плохо скрываемый, пусть для страны мужского пола и политически рискованно увлекаться такими бабскими занятиями. Иван знает, как тяжело Франсису избегать бутиков во время совместных зарубежных поездок с их руководителями. Это выражение, появляющееся всякий раз в глазах француза, когда он видит пальто на манекене: взгляд прикован, как у одержимого, и Ивану приходится тянуть его за локоть, чтобы вернуть к реальности.

Ох, какая красота… Прошепчет, оглядываясь назад, Франсис, уводимый прочь Иваном или своим правителем. Я бы ещё минуточку полюбовался.

Франсис ненавидит современный покрой костюмов: плотные и душные, зачастую неудобные — долго не проходишь. Ещё он ненавидит галстуки: слишком уж они напоминают о виселицах и гильотинах. Он отказывается надевать галстук, забывает до конца застёгивать рубашки, ходит с расхристанным шейным платком или нагрудником. Это давно стало элементом французского образа, и, в противоположность педантизму Англии или расслабленности Америки, Франция даже после вековой истории мировых модных переворотов умудрялся выделяться. Иван знает, что у их отношений нездоровая почва, что всё это, скорее, нужда и привычка – но вместе им весело и надёжно.

В глубине души Иван признаёт, что ему нравится, когда Франсис после работы тащит его в кафе и в рейд по магазинам. Иван обнаруживает, что любит шоппинг. Не блуждать в одиночестве или покупать вещи, но проводить время с Франсисом и впитывать часть того восторга, что испытывает от покупок француз. Иногда ему приходится волочь на себе франсисовы обновки; иногда он позволяет рядить себя в разнообразные костюмы, словно куклу. Иван не возражает. Он знает, что побуждения Франсиса чисты.

- Брюки какие-то… — говорит Франсис, хмурясь своему отражению в ярко освещенном зеркале. — Цвет ничего, но я в них какой-то коротышка.

Иван отхлёбывает свежесваренного французского кофе, что принесла ему консультант. Девушка украдкой подмигивает Ивану (чем сильно его озадачивает) и скрывается в недрах бутика в ожидании, когда её позовут.

Франсис разглаживает на себе белую рубашку и крутится перед зеркалом, чтобы лучше рассмотреть, как на нём сидит одежда.

- Hein…Ну, как тебе, Иван? Рубашка мне очень нравится, но вот штаны немного…

- Они удобные? — спрашивает Иван, склонив голову и рассматривая плотно сидящую ткань.

Отражение француза недовольно поджимает чувственные красивые губы.

- Non…Но это не важно.

Иван хмурится, копируя выражение лица Франсиса.

- Но, значит, мне будет сложно их с тебя снять. Придётся, наверное, разорвать, а ткань очень дорогая. Пустая трата денег, мне не нравится.

Француз тихонько присвистывает, насупленное лицо озаряется ухмылкой поймавшего птичку кота.

- Hein... je comprend maintenant, mon amant russe! — Франсис наклоняется и игриво тыкает Ивана в коленку.

- Ну, на самом деле, — говорит Иван, всё ещё хмурясь. — Всё, что ты носишь. Тяжело очень снять с тебя.

Франсис хихикает и отвечает низким, пробирающим до нутра тоном:

- Тогда, наверное, мне и надевать ничего не стоит.

Иван пожимает плечами.

- Мы не одни. У стен есть глаза.

- Ох уж ты со своей паранойей, — поддразнивает Франсис, отстраняясь и стягивая новую одежду. — Рубашку я возьму. Штаны не буду. Раз уж они тебе так не милы.

- Я этого не говорил.

Франсис только смеется в ответ.

---

На обочине мужчина
Ждёт, когда придёт автобус.
Бьёт парнишка мяч лениво—
Ждёт скорей домой отца.

Лижет лапы пёс на солнце,
Ждёт, когда же дождь прольётся.
За столом девчонка куклу
Истязает — где же мать?

В свете фонаря девица
Ждёт мужчину своего.
На обочине мужчина
Ждёт — девица не идёт.

Предложив закон, политик
Прибыль алчет перспективно.
А банкир срывает шляпу —
Очевидно, денег ждёт.

Мир вращается по кругу,
Ожидая час судебный.
Мир вращается по кругу,
Ждёт, когда придёт судья.

---

Прощай, оружие
Мог бы – прижал бы вас всех к сердцу

Так о чём это я сейчас? И как отделить нынешнюю пустую кофейню от той комнаты из прошлого? Я уже сам не знаю, живу ли или только вспоминаю. Вот они, огни маяка. И араб, хозяин кофейни, встает передо мной и говорит, что пора закрывать. Надо идти. Не хочу больше спускаться по этому опасному склону. Правда, я смотрю вниз на залив и его огни в последний раз, и его дыхание приносит мне не надежду на лучшие дни, а спокойное, первобытное равнодушие ко всему на свете и к самому себе. Но надо прервать этот слишком плавный, слишком легкий спуск. И мне необходима ясность мысли. Да, всё просто. Люди сами всё усложняют. Пусть нам не рассказывают сказки. Пусть не изрекают о приговорённом к смертной казни: "Он заплатит свой долг обществу", а скажут просто: "Ему отрубят голову". Кажется, пустяк. Но всё-таки не совсем одно и то же. И потом, есть люди, которые предпочитают смотреть своей судьбе прямо в глаза.

КАМЮ Альбер. Между Да и Нет.

---

На выходе из гостиницы Альфред рычит и ругается, торопливо открывая зонтик.

- Господи Иисусе! — беззлобно бурчит он. — В этом городе когда-нибудь прекращается дождь?

Иван, начавший было напевать «Лондонский мост падает», пусть и с трудом, но сдерживается. Его всё ещё немного мутит от недавнего падения, но, к счастью, он всегда быстро приходит в себя после подобного. Рассеянно коснувшись руки Альфреда и забрав зонтик, он поднимает его повыше над их головами. И только заметив на себе любопытный взгляд голубых глаз, Иван понимает, как это выглядит со стороны.

- Я выше, так ведь? — тихо говорит Иван, осознавая наглость своего поведения. — Гораздо удобнее, если я…

Американец, грустно усмехнувшись, мотает головой. Иван, ещё больше озадаченный такой реакцией, склоняет голову на бок, а Альфред уже тянет его за собой по тротуару к станции метро.

- Пошли, Иван. У нас из шмоток только то, в чём прилетели. Если собираемся в город на ночь, то нужно хотя бы выглядеть, как нормальные люди, ага?

Иван кивает, эта логика ему понятна. Яо и Франсис множество раз поступали так же.

- Иван?

Он моргает и опускает взгляд на любопытное лицо американца.

- Да?

- Любишь пьесы?

Русский хмурится, не понимая, к чему ведёт разговор.

- Да. Правда, посещаю и не так часто. А что?

Альфред по-лисьему улыбается и подмигивает.

- Это сюрприз. Сюрпризы любишь, да?

Нет… Почти отвечает Иван, но всё-таки кивает.

- Да, люблю.

---

Через всю мою жизнь идут люди: иногда толкаясь и швыряясь, иногда осторожничая и нежничая. Были в моей жизни прекрасные люди, уродливые сердцем; были и уродливые люди, прекрасные, как оказывалось, в душе. Мир, я узнал, стоит на неравенстве. Батюшка скажет, что все мы равны пред лицом господа нашего. Я… никогда на самом деле не верил в Бога, потому что Бог – он для людей, а не для стран. Страна не может быть злой или доброй. Страна – идея. Она либо есть, либо нет.

Думаю, именно это ранило меня больше всего, когда Франсис ради империи пошёл против своего народа. Думаю, именно поэтому я так расстроился, когда Яо предпочел людям трубку. Страны не должны принимать такие человеческие решения — у нас нет на это права. Наш выбор не может быть во благо или во зло, это обоюдоострый меч. Страна должна защищать тех, кто ей принадлежит – и слушаться их. Быть страной – значит жить без единого сознания: ты везде, ты все, ты всё. Мы цельны по природе; на деле мы разделены.

В каком-то смысле я всегда был разделён. Сёстры мои: мы всегда раздельно. Прибалты: я защищаю их, но одно моё присутствие ставит их под угрозу. Моё тело: я потерял счёт тем, кто им владел. Со временем все разделённые вещи сливаются и расплываются. Не цельный, не разломанный. Я есть, меня нет – и потому я есть.

Я есть, и я помню: на моём теле шрамы, оставшиеся после непростительных вещей. Что бы ни случилось, я всегда буду помнить свою историю, своих людей и самого себя по грубой сетке шрамов на внутренней поверхности бёдер и на тёмной коже, с которой соприкасаются лишь любовники. Если я поранюсь, рана заживёт. Если кто-то ранит моих людей, разбомбит мою землю, разграбит мои города – оно может и не зажить.

Япония иногда пропускает встречи из-за кровавого кашля; бомбёжка разорвала ему предсердие и соседнее легкое. Он больше не может бегать, как во Вторую мировую, на длинные расстояния, и каждый раз, когда он отсутствует, я замечаю, как Америка опускает глаза за стёклами очков. Он ощущает вину за бомбы; он никогда не желал причинить другой стране боль. Мы стараемся избегать насилия по отношению друг к другу, но иногда…Иногда выбор невелик.

Ехали гусары,
гусары, гусары,

Ехали уланы,
уланы, уланы,

Ехали казаки,
казаки, казаки

По гладенькой дорожке,
По гладенькой дорожке,

По кочкам, по кочкам,
По ухабам, по ухабам,

По мостику, по мостику,
по мостику -

Бух в ямку!

---

- С чего вдруг ты пристрастился к женским шмоткам? — спрашивает Артур, глядя поверх вечерней газеты. — Последний раз, помнится, ты этим увлекался при Шевалье Д’Эоне.

Франсис наблюдает за ним от окна: подсвеченные огнями улицы длинные светлые волосы обрамляют лицо. Движения его рук, медленные и грациозные, похожи на скользящую по холсту кисть одного из его художников. Слишком часто люди забывают, однако, какая сила скрыта в теле Франсиса. Артур следит за движением мышц спины и плеч под тонкой тканью шёлковой рубашки.

- Захотелось что-то, — просто отвечает он. — Тебя это напрягает?

Теперь Артур пожимает плечами.

- Честное слово, ты и страннее коленца выделывал.

Франсис одаривает его редкой улыбкой, которую Артур мысленно окрестил «типично французской ухмылкой». Он становится похож на кота – припавшего к земле, пристально и с любопытством изучающего потенциальную жертву игры – на Чёрного Кота, куда художники и студенты слетаются выпить, покурить и поболтать о философии. Когда-то, в восьмидесятые годы девятнадцатого века, Франсис водил Артура в это заведение, они выпивали вместе и смеялись, и…развлекались. Англия и Франция развлекались вместе; даже сейчас это звучало странно. Странно, но не неприятно.

- Ты думаешь о Le Chat Noir! — напевает с улыбкой Франсис, каблуки щёлкают, стоит ему повернуться к кровати Артура. — Знаю я этот взгляд! Ох уж эта ваша дутая английская сдержанность – не старайся, Артур, тебе не идёт. Давай, давай, выкладывай, чего хочешь.

Артур не сдерживается и улыбается энтузиазму старшего брата. Они не настоящие братья; нации вообще не могут быть связаны родственными узами – если они, разве что, не близнецы. Нации не рождаются; в один прекрасный день они просто есть и всё. Но нация может умереть, тая, словно призрак, до тех пор, пока не останется лишь размытое воспоминание и мёртвая идея.

- Я хочу быть красивым, — мягко отвечает Артур, протягивая руку и касаясь блестящих светлых волос, спадающих Франсису на лицо. — Ты произведение искусства, Франсис, увековеченное в картинах и набросках. Когда ты со мной, мне кажется, что мы всё ещё в Le Chat Noir.

У Франсиса, размышляет Артур, очень добрые глаза. В них отражаются все эмоции, доступные человеку – и недоступные, иногда, тоже. Они смотрят на Артура… В этом взгляде нет жалости, только нежность того, кто понимает, что значит быть никем и всеми одновременно. Франсис ловит руку Артура, подносит к губам и целует его кисть (как в старые времена, когда мужчины всё ещё знали и ценили женщин и понимали, что значит быть у их ног).

- Mais vous êtes beau. Je vous peins dans mes rêves chaque nuit.

Артур глубоко, хрипло смеётся.

- Нечего мне льстить, — хмыкает он. — Всем известно, что ты любитель пофлиртовать.

Но в ответ Франсис лишь улыбается и кладёт руку Артура обратно на простыни, легко и изящно поднимаясь на каблуках. Он качает головой.

- Не с тобой, mon Anglais. Только не с тобой.
---

Помню, как Торис взял мою руку, впервые застав меня, когда я вспарывал свое тело только для себя, исключительно для себя, ни для кого кроме себя потому что мне нужно было почувствовать что-нибудь что угодно что-нибудь ну хоть что-то вообще. Мне стоило тогда двинуться, попытаться скрыть, сделать хоть что-нибудь, что угодно. Он просто стоял в дверном проёме моего кабинета и, распахнув рот, таращился широко раскрытыми глазами. Я мог бы сделать что-то и защитить его…хоть ещё на чуть-чуть. Но не сделал. Я уставился на него в ответ, завершая линию по ключице; развязанный шарф свисал с плеч.

Поднос с горячим чаем и блюдцем с обезболивающим трясётся и звякает о стол; он не смотрит на записку от Англии о ситуации в Польше. Я должен ему сообщить…Нет, нужно защитить его. Но защищать и удерживать его здесь было бы дурным тоном, ведь Польша – его партнёр, его вторая половина, которая была бы всегда рядом, будь наш мир добрым и справедливым. Но мир не таков; он откровенный и жестокий, и я застываю, когда Торис протягивает руку.

Дёрг дёрг почему мне не пошевелиться неужели я и правда так бесполезен глупый вопрос как же иначе если я не могу защитить тех кого обещал сдерживать обещания потому что больше у меня ничего нет и я могу уклониться от обязанностей значит уклониться

- Иван…

Он стягивает с моих плеч концы шарфа; бесформенная куча, опустившаяся на кресло. На мне нет пальто, рубашка распахнута — я распахнут. Торис шумно втягивает воздух, осматривая идущий по контуру кости след, оставленный на белой коже ножом, лёгкие касания лезвия по сине-зелёным венам на шее, пересечения со шрамами от монгольского ошейника.

- Господи…Что же ты с собой сделал? — Торис поднимает на меня оторопевшие глаза; я вздрагиваю. — Нет, нет, Иван, всё хорошо. Я не сержусь. Просто…отдай мне нож, хорошо? Пожалуйста?

сопротивление ни к чему не приведёт потому что оно привело тебя сюда а тут нет ни здесь ни там

Он вынимает нож из моих пальцев и опускает его в карман своего передника, прежде чем достать платок и прижать его к разорванной сети вскрытых мною шрамов на шее. Он, кажется…расстроен. Я расстроил его. Как обычно. Мой долг – защищать его, но вместо этого я только расстраиваю.

- Что произошло, Иван? — ласково спрашивает он. — Ты давно этого не делал. Так серьёзно. И на работе.

потому что работа всё что я ещё в состоянии делать как следует но и это не получается потому что я не могу защитить тебя от этого нескончаемого потому что была война и я вижу признаки того что всё повторится вот они здесь я вижу их так же ясно как чувствую боль вспарывая своё тело чтобы убедиться что я чей-то и живой и чей-то кроме себя кого я должен защищать отныне и навсегда даже если это не всегда правильно и возможно в корне неверно потому что

- Польша… — тихо говорю я и чувствую, как напрягся Торис. — Германия вторглась в Польшу.

Выражение его лица застывает на пару секунд, но потом он моргает и тихие слезы расчерчивают неровные линии на его щеках. Его рука всё ещё на моей шее, всё ещё зажимает рану, но в его зрачках идёт борьба с болью, сочащейся из души – из половины души, той, что ещё не закрыта, и я протягиваю руки и обнимаю.

- Опять…— шепчет Торис. У него ровный голос; его тело трясёт от волнения, которое он не может выплеснуть тому, кому оно предназначено. — Мы опять всё это начинаем.


опять увидим наших мёртвых раздавленных друзей среди тех кого повстречали впервые в этом мире смерти и грязи и пепельного воздуха который мы каждый раз клянёмся навсегда оставить в прошлом пока не превратится в бледные воспоминания как фотография на свету солнца заходящего за горизонт опять и опять и опять

- Я… — упираюсь взглядом в потолок и апатично улыбаюсь шрамам души главное не участие, а победа, воспоминаниям кожи. — Я думаю, нечего начинать. Мы никогда и не заканчивали.

Помню, как позже в том же месяце Торис пропал. Мне оставалось только кричать. Правитель запер меня в моём же кабинете. Я не должен был вмешиваться, сказал он; мне там не место. Он поставил охрану у дверей – я работал с этими людьми и уважал их, но они принадлежали ему. Страна как супруга, а правитель – муж; мы обязаны подчиняться, мы не должны причинять боль нашим общим детям. Я был в ловушке, и на мои крики – а я кричал, пока не посадил горло – никто не реагировал.

Мне приносили еду, и тарелки простаивали, пока кто-нибудь не забирал их. Впервые с гражданской войны я отказывался от еды. К концу первой недели вслед за Литвой пропали Латвия и Эстония. Я снова вспорол себя. Пришел мой правитель, остановил меня, заставил есть и приказал охране лучше следить; ножей к обеду, который я всё равно не ел, больше не подавали.

- Ты не понимаешь, — закричал я во время его второго визита, когда я снова полностью распорол руки. — Я должен защитить их; я должен их найти!

«Стой!»

Он врезал мне по лицу; не помню, было ли больно. Я не мог дать сдачи. Мой правитель – муж, а я его жена. У него есть право бить меня.

- Что ты хочешь от меня? — закричал он в ответ, едва сдерживая отчаяние. — У меня руки связаны; я не могу быть агрессором. Если я атакую до того, как он ударит, кого обвинят? Трусливые Франция и Англия, бесполезный Америка? Мы остались одни, Ванечка…У меня руки связаны.

Сталин протягивает руку и кончиками пальцев касается следа на моей щеке: он продержится недолго, но мой правитель смотрит на красное пятно, как на своё странное, чудесное и ужасное творение. Как если бы это был его ребёнок. Я отшатываюсь от его касания, но он не настаивает, и я отступаю к захламлённому столу и опускаю голову на руки.

- Ты понимаешь? — спрашивает он, уже готовясь уйти.

«Оставьте меня в покое…»

Он уходит, не оборачиваясь. Я ссутуливаюсь над столом. Я не плачу. Через пару недель нас атакуют, и я уже не режу себя.

---

Если луна улыбнётся, она мне напомнит тебя.
Ты производишь такое же впечатление
Чего-то красивого, но невозможного.
Вы обе воруете свет.
Её О-образный рот горюет о мире, а твой - безразличен.

- У тебя руки холодные.

Альфред настоял, чтобы Иван снял перчатки при входе в ресторан – дорогое надушенное заведение с люстрами. Проверить бинты – так сказал Альфред, но Иван всё прекрасно понял. У американца далеко не безобидная хватка; под внешней осторожностью скрывается сила.

- Они всегда такие.

В ресторане приглушенный свет, люстры скорее декоративные. Иван помнит времена изящных подсвечников — теперь всё вокруг огромное и электрическое. Альфред проводит кончиком пальца по выпирающим под кожей Ивана костям, дёрнувшимся суставам и гибким от прикосновений венам.

У тебя уникальный дар всё обращать в камни.
Я просыпаюсь в своём мавзолее, а ты уже здесь.
Стучишь коготками по мраморной крышке, ища сигареты.
Язвительная как женщина, но не такая нервная,
Тебя распирает сказать что-нибудь резкое.

- Твои ногти … — у Альфреда мягкий, печальный голос. — Они не должны быть такими сизыми… Они должны быть розовыми.

Странная вещь цвет: может усиливать или притуплять ощущения. Иван знает, что у большинства людей красный вызывает гнев или даже страх. Иван, однако, чувствует себя в безопасности от красного (от боли) – он чувствует, что ещё не спит. Чего Иван боится, так это темноты: того холода и ужасного одиночества, что наступает, когда он остаётся один. Так Иван научился любить цвет, любить боль, любить ощущения, потому что лучше так, чем ничего.

- Альфред.

Голубые глаза…Иван завидует глазам Альфреда. В его собственных глазах нет цвета, нет связи с реальностью. Они, как и сам Иван, просто есть; Ивану не нужно существовать, чтобы быть. Тысяча рук, как у индуистского бога, летят сквозь его жизнь, и он забывает, которые из них принадлежат ему, а которые нет. Но это не важно; он здесь, он там, но всё же он, Иван, целен, цельная Россия, цельная.

И луна унижает своих подчинённых,
Но в дневное время она смешна.
Твоё недовольство, тем временем,
Проникает в почтовый ящик с разительным постоянством,
Белое и пустое, вездесущее, как угарный газ.

Голубые глаза наблюдают за ним, Альфред ждёт продолжения фразы. Иван не раздумывает (ибо когда раздумья приводили к чему-то хорошему?), склоняется через стол и касается губами рта Альфреда. Он чувствует свежий хлеб и сливочное масло, что подавали к столу. Иван слышит свой собственный всхлип – такой знакомый, но чужой вкус. Он долгие годы не различал того, что попадало ему в рот (вольно, невольно ли – какая разница?), и ощущение вкуса, и тепло тела американца сейчас как ни что иное заставляют его отшатнуться, опуская невидящий взгляд. Альфред всё ещё держит его руку.

Хватка становится сильнее, его лицо поднимают за подбородок. Альфред изучает Ивана, и тот закрывает глаза. Он чувствует, что дрожит – от страха или от холода, не понятно.

- Иван…

Он открывает глаза. Альфред всё ещё смотрит на него, но синева сверкает. В ней свет, в ней нет злости. Чистое сияние. Иван обнаруживает, что Альфред — продолжая улыбаться – плачет.

- Я боюсь, — шепчет Альфред, и по щеке скатывается слеза, — что могу проснуться в любую секунду от этого безумного странного сна и мы снова будем сражаться друг с другом, и все умрут, и всё…

Иван, повинуясь сильному и яркому порыву, подаётся вперёд и снова целует Альфреда, заставляя его замолчать, понять, потому что Иван так долго не чувствовал себя живым (ни вкуса, ни запаха, ни осязания, одно лишь зрение); а Альфред кажется таким живым (вкус, запах, форма, изображение), когда говорит то, что Иван понимает и знает, твёрдо и точно.

Ни дня не проходит без новостей о тебе,
Гуляющей где-нибудь в Африке, но думающей обо мне.

--
Я всегда влюбляюсь в тех, кто делает мне больно. Я думаю – а думаю я, полагаю, слишком много; мне точно объясняли – причина того, что я всегда влюбляюсь в тех, кто делает мне больно, проста. С самого начала, даже когда в мире были только я, мать природа и генерал мороз, все мои отношения приносили мне боль.

Яо однажды обратил на это моё внимание.

«Я знал кое-кого, похожего на тебя, — сказал он как-то, впервые обнаружив на мне оставленные Монголом следы. — Давным-давно. Я любил её так, как не любил никого ни прежде, ни после».

Он купал меня в натасканной из горной реки воде – тогда она ещё была прозрачной и чистой. Я был тогда ещё совсем маленьким ребёнком – уже не младенец, но ещё не мальчик; то переходное состояние, через которое проходят все дети. Страны не обязательно рождаются определённо мужчиной или женщиной, пол не так важен для нас. Это человеческие заморочки.

Желтоватая мазь втирается в мои покрытые порезами и грязью ступни. Я вскрикиваю, но не дёргаюсь. Яо всё равно не остановится, как бы я ни сопротивлялся, но расстроится, а я этого не хочу. Огорчение не ведёт ни к чему хорошему, уже тогда я это знаю.

«Её звали Империей Ахеменидов. Большая женщина, очень сильная, с гладкой смуглой кожей и красивыми чёрными глазами. Она не намного была меня младше, да и возраст тогда не был особо важен; сотня лет казалась долгим сроком. Я всего несколько раз видел её живой — тогда мы умирали с легкостью. Но мы проводили вместе часы и дни, и это было замечательное время… — Яо погружён в воспоминания, улыбается. — После нее я не мог быть с женщиной. Да и не хотел».

Тогда я был невиннее, чем мне казалось, и спросил: «Почему она умерла?»

Яо наклонился и поцеловал меня в щёку. Он всегда, даже после нескольких дней пути без остановок и мытья сохранял прекрасный аромат, на этот раз храмовых благовоний и последней трапезы. Он принялся мыть мои волосы.

«Я не был её единственным любовником… По правде говоря, я был, наверное, самым малозначимым из них. Она предпочитала женщин, а я, как правило, мужчин. Её любовницы давали ей больше. Это и ослабило мою Империю Ахеменидов, достаточно ослабило. Она умерла, как и все, кто тогда жил… У тебя похожий характер, и в твоей улыбке я почти вижу её надежды. Но ты принадлежишь мне не больше, чем она, и твоя любовь тебя погубит, и всё, что я могу сделать – предупредить, но не остановить…»

Иногда я гадаю, что чувствует Яо, глядя, как умирает очередная нация. Он развлекает нас с Франсисом историями прошлого: о великих битвах и великих личностях. Но некоторые истории он обрывает на середине и отводит глаза. Когда Франсис и я умоляем продолжить, Яо качает головой. Иногда он плачет, и мы утешаем. Иногда он заканчивает историю, и Франсис всхлипывает, а я склоняю голову.

«Ты когда-нибудь убивал нацию?» — однажды, помню, спросил я, в то страшное время, когда Франсис сошёл с ума.

Улыбка Яо редко бывает однозначной. Но в его ответе нет подтекста, просто дикая искренность, что-то древнее и болезненное, и животное, отчего у меня мурашки. Он показал мне это, чтобы я увидел, почему он называет свою ко мне привязанность нездоровой; чтобы я понял, что должен сделать ради бессмертия, того, к которому сейчас стремится Франция и что уже обрёл Китай.

«Да…» — улыбается Китай и смеётся низким грудным смехом, раскатами драконьего рёва. — Я убил много наций, особенно после смерти Империи Ахеменидов, когда мы ещё легко умирали. И я буду убивать, пока не останется никого. Потому что такова цена бессмертия.

На вкус тарелки – глина,
А завтрак пахнет сеном.
И кто тебе поверит,
Когда твердишь, что счастлив?

---
Альфред позволяет Ивану сразу заказать десерт вместо ужина. Русский любит сладкое, да и просто приятно видеть, что Иван ест. Надо сказать, Иван дольше изучает кусок шоколадного торта со свежим малиновым вареньем и розочкой орехового крема, чем ест. Но ест – пусть маленькими кусочками, тщательно жуя и смакуя, но всё же ест.

- Ну как?

Иван растерянно моргает и переводит взгляд от десерта на Альфреда, будто только вспомнив о нём. Он слизывает с нижней губы крем, и Альфред замечает шоколад на языке. Это заставляет его улыбнуться.

- Это… — Иван снова облизывается, напоминая дегустатора. — Хм, сам торт немного чересчур сладкий на мой вкус, но шоколад достаточно горький. Малиновое варенье приятное, но крем слишком жирный. Лучше бы его взбили со сливками, а не с маслом.

Альфред не может сдержать довольной ухмылки, особенно когда Иван, сбитый с толку его реакцией, склоняет голову на бок. Он представляет собой то ещё зрелище: закрывающий щёку шарф, зависшая над тарелкой вилочка, слегка недовольно поджатые губы. Можно принять за инфантильность.

- Ты забавный такой, — смеётся Альфред, опуская глаза и отрезая кусок от своего ростбифа. — Господи, знал бы, что ты так любишь сладости, достал бы больше.

К вящему изумлению Альфреда, Иван густо краснеет.

- Я очень привередливый, — серьёзным голосом, плохо сочетающимся с румянцем, отвечает он. — Тебе придется очень постараться, чтобы мне угодить.

На этот раз Альфред заходится в смехе, так и не донеся до рта еду. Иван ещё пару мгновений смотрит на него и возвращается к десерту. На его губах играет легкая неуверенная улыбка, когда он нанизывает кусочек торта на вилочку и макает в варенье. Во рту так сладко и хорошо, и Иван наслаждается этим моментом ощущения жизни.

---
Примечания.

Исторические:
-Les grands magasins стали неотъемлемой частью парижского пейзажа в середине 19 века и послужили эталоном торговых комплексов для всего запада. В Les grands magasins, особенно в Париже, ходят не только отовариться, но и себя показать, с определенными магазинами связан статус (У нас: сравните ГУМ и Пассаж с ОКеем). Этим делом занимаются как женщины, так и мужчины, хотя ассортимент товаров и услуг больше рассчитан на прекрасный пол. В высшем свете Les grands magasins были единственным местом, где женщины могли пообщаться без мужей, в наши дни они продолжают ассоциироваться с дамами.

- Гусары в Венгрии, уланы в Польше и казаки в России были слабо контролируемыми государством группами.

-Шевалье д’Эон (Шарль де Бомон, полное имя Charles-Geneviève-Louis-Auguste-André-Timothée d'Éon de Beaumont; 5 октября 1728 — 21 мая 1810) — французский тайный агент, дипломат, солдат, принадлежавший к дипломатической сети «Королевского секрета», который первую половину жизни провёл как мужчина, а вторую половину, после падения французской монархии — как женщина. Долгое время жил(а) в Англии.

-«Чёрный кот» (фр. Le Chat Noir), также «Чёрная кошка», «Ша Нуар» — знаменитое парижское кабаре на Монмартре. Там собирались творческие люди со всего света, особенно из Англии, Испании, России и Америки.

-Империя Ахемени́дов — древнее государство VI—IV в. до н. э. в Азии, созданное персидской династией Ахеменидов. Ей была установлена персидская система управления, ставшая моделью для большей части западной государственности. Китайская династия Чжоу совпадает по времени существования с Империей, тогда Китай налаживал торговые и военные связи с центральной Азией и, вероятно, далее к Египту.

Литературные:
Заглавие/подзаголовок: «Прощай, оружие» - речь Наполеона в 1814 году, после того, как он провалил завоевание России, продул в наполеоновской войне и отправился в ссылку.
1. "Приходи, приходи домой" – авторское.
2. Камю Альбер. Между Да и Нет: Эссе. Перевод Норы Галь
3. «Ехали гусары», русская считалка.
4. «Соперница», автор Сильвия Плат, перевод Алексея Костричкина.
5. "Счастлив" авторское.

Перевод:
- Hein... je comprend maintenant французское «Хм…теперь я понимаю.»
- Mon Anglais нежное французское «Мой англичанин.»
- Mais vous êtes beau. Je vous peins dans mes rêves chaque nuit - «Но ты красивый. Я каждую ночь рисую тебя в своих снах.»

@темы: a perfect circle

---

Стена рассыплется на части. Вбоквел.

[УРАН!БОРЩ]

Вообще, данный фик предполагалось выложить в честь дня космонавтики, но, так как ТО У!Б страдает прогрессирующим токсическим торможением, притворимся, что 12 апреля ещё не закончилось (по крайней мере, кое-кто писал это в поту и соплях двое суток, так что для нас оно все ещё продолжается D: )
С праздником, товарищи!

Персонажи и пейринг: Германия/Россия
Жанр: кладовка с претензией на флафф.
Рейтинг: pg-13
Предупреждения: Вбоквел Стены. Чудо-трава нас не отпускает.
Предварительное прочтение желательно, но не обязательно.

Невесомость.

Невесомость.

Что касается звёзд, то они всегда,
То есть, если одна, то за ней другая.
Только так оттуда и можно смотреть сюда:
вечером, после восьми, мигая.

«Прошу зачислить меня в первый отряд космонавтов СССР. И. Брагинский. 9 марта 1960 года».

Хорошее заявление: короткое и ясное. Карпов прочитал его дважды и сказал, что я дурак, ни в какой космос не полечу и что отряд из двадцати человек уже сформирован. Чуть позже то же самое, про дурака, повторил Хрущёв. Второе заявление. Третье. Четвёртое. И все, как под копирку.

Точно, дурак.

Машина останавливается. Как будто кто-то кладёт ладони на плечи и, толкая, мягко вдавливает в сиденье, а потом, напитавшись инертностью моего тела, отпускает. Также мягко и осторожно, не потревожив ни одной складки на ткани плаща.

Освобождаю водителя на три часа. Не прописанный нигде, но строго соблюдаемый регламент. Регламент, нарушение которого неизбежно повлечёт за собой вопросы, о которых обычно как будто забывают.

Разве не было срочного вечернего рейса? Неужели проблема была настолько серьёзной, что требовала личного присутствия? Где вы были между десятью часами вечера и часом ночи после того, как покинули здание управления на такой-то улице?

Никакое другое государственное устройство не может дать большей свободы: три часа, не облагаемые вопросами, слежкой и доносами.

Три часа. Я говорю водителю на немецком, хоть он и понимает по-русски. Ему можно вообще ничего не говорить: выйти, не проронив ни слова, — он не опоздает ни на минуту. Но каждый раз я обращаюсь к нему на немецком.

Наверное, у каждой традиции должен быть свой противовес, определяющий её ценность.

Кажется, будто шум отъезжающего автомобиля — единственный на этой улице звук. Здесь всегда очень тихо. В доме напротив горит свет. Что-то мычит радиоприёмник, наверное, выпуск вечерних новостей. Где-то моют посуду — фаянсовый звон, мелодичный и мягкий, убаюкивающий. Вверх по улице идут двое, взрослый и ребёнок, шаги едва различимы. Мальчишка запрокидывает голову вверх и, ткнув пальцем в вечереющее небо, спрашивает:

- Пап, что это?

Взрослый смотрит туда, куда указывает детский пальчик. Мне тоже становится интересно. Высокая яркая точка чертит по небу бесконечную прямую. Проходя за крышами домов, пробираясь сквозь ветви деревьев и ныряя в облака. Медленнее, чем падающая звезда, быстрее, чем пассажирский самолёт.

- Спутник.

Мужчина что-то ещё объясняет ребёнку, но мне уже не разобрать: слова исчезают, как только начинаешь в них вслушиваться.

Мои собственные шаги также затухают. Я, скорее, знаю, чем слышу, как похрустывает под ногами сухая насыпь дорожки, ведущей к двери. Постучать или войти самому?

Там тоже нет звуков. Если верить рассказам, их нет совершенно иначе, чем здесь. И скоро я это услышу. Прошу зачислить меня…

У вас, говорили они мне, вес превышает норму. И рост. Вам бы пониже сантиметров на двадцать. И полегче бы тоже на двадцать. Килограммов. А лучше на тридцать.

И я пишу ещё одно заявление.

Двадцать первый. Неофициально. Засекречено. Отдельное обучение. Отдельная медицинская комиссия — уж не знаю, что там наплели врачам, но медсестра, берущая кровь на анализ, глядит со страхом, почти с ужасом, очевидно, ожидая, что из вены потечёт то ли нефть, то ли ядовитый газ. Забывает давящую каучуковую ленту на предплечье. «Жгут снимите», — говорю тихо, одними губами. Сдавленно пискнув и опустив взгляд, девушка ослабляет узел — шприц наполняет обыкновенная человеческая кровь.

Ступенька, вторая, третья. Постучать или… Щелчок замка, движение воздуха — маленькое сражение заканчивается ничьей. Чуть покрасневшие белки глаз, свежие следы от очков на переносице. Отвлекаю, разумеется.

Людвиг делает шаг назад, в полутёмный коридор — полоска янтарно-жёлтого света настенной лампы скользит от лба по плечу вниз, к ноге, и, наконец, опадает на пол. Я послушно следую за ней, замок ещё раз щёлкает, но уже за моей спиной, отсекая темнеющее летнее небо.

- Что-то случилось? — долгий выдох, сухие щелчки авторучки. Наверное, я как-то не так улыбнулся.

- Всё нормально. Побег, — отвечаю. Людвиг массирует кожу на переносице, устало ворчит что-то про неспокойных идиотов и уходит вглубь дома. Скорее всего, возвращается в кабинет.

Лампа за моим плечом сошла с ума: раскалённый воздух впитывается под лопатку и растекается по спине. Спешно стягиваю плащ и бросаю на вешалку, но от ломаных движений становится только жарче. Хлопаю по выключателю.

Темнота. Только неясные аляповатые отсветы из кабинета Людвига, проскочившие через библиотеку и осевшие где попало, да плывущие перед глазами прозрачно-белые пятна только что выключенной лампы.

Примерно через неделю после начала обучения мне приснилось, что нечем дышать. Темно. Ни земли, ни воздуха, ни тяжести собственного тела — ничего. Я глупо хватаю ртом пустоту, как рыба, но мои лёгкие задыхаются. Глубокий судорожный вдох вталкивает темноту в горло до самого желудка и вместе с кашлем прогоняет сон. Воздух липкий и душный. Обрывки сна льнут к влажной коже.

Пёс тычется носом в кисть. Нос холодный и мокрый.

- Кто на этот раз?

- Псих.

- А кто сейчас нормальный?

Когти тихо клацают по полу. Я иду за собакой на звук, как будто я слепой, а она мой поводырь. Глаза постепенно привыкают. Коридор не такой уж тёмный. Совсем не тёмный, если честно. А в библиотеке почти светло. Чёрные кресты оконных рам на полу. Желтоватый прямоугольник света от открытой двери в кабинет. Мы с собакой останавливаемся на пороге.

- Я не об этом. Он из Западного Берлина бежал.

- Куда? — невнятно бросает Людвиг, не отрываясь от какой-то писанины. Зачем тебе всё это, немец? Один чёрт за тебя пересчитают и укажут, как нужно. Даже если оно совсем не нужно.

- В Восточный.

Людвиг кивает и продолжает что-то писать. Как будто пропускает сказанное мимо ушей.

- В Восточный? — наконец, переспрашивает он. Даже очки снимает. — Зачем?

Смешная ситуация. В глубине кабинета, около дальнего окна, стоит кресло, отличное старое кресло. Хорошо, когда такая мебель переживает революции и войны. Когда нервное время судов и расстрелов уходит, неизбежно оставляя после себя постылый вопрос Зачем, очень хорошо прикоснуться к чему-нибудь такому. Когда вопросы остаются без ответа, нужно что-то, что может напомнить, что, по крайней мере, не всё уничтожено.

Наверное.

Пёс смотрит на меня недоверчиво и удивлённо. Ещё бы, ведь это кресло его хозяина — какого чёрта в нём расселся другой человек. Кажется, каждый из присутствующих в этой комнате не до конца понимает происходящее.

Людвиг подходит, берёт со столика рядом с креслом пепельницу и сигареты. Приоткрывает створку окна.

Кажется, я ещё не ответил на его вопрос.

- Он говорит, здесь лучше.

Аж закашлялся. То ли от изумления, то ли оттого, что поперхнулся дымом.

- Спасибо, Людвиг.

Смешная ситуация. Что случится, если я останусь там? Если не смогу вернуться? Сколько их уже было, после шестьдесят первого, неудачных стартов, неудачных возвращений… Что будет с людьми здесь, если вдруг случится, что я буду болтаться в пустоте и стану ещё одним искусственным спутником Земли? Умирать от голода, когда нечего есть людям — трудное, но понятное время. Задыхаться без воздуха, когда остальным его хватает — и можно жечь костры, и можно кричать, и хватит на всех — плохо укладывается в голове.

Пап, что это?

Спутник.

- Мои думают, что это провокация, и отказываются верить, будто он обычный больной человек, перелезший с другой стороны.

- Сам-то что думаешь? — растирает бледными пальцами переносицу — продавленные очками ложбинки на светлой коже всё никак не желают исчезать. Так пытаются разгладить отпечатавшиеся на шее и щеках следы от складок подушки или покрывала. Как будто человека можно смутить, застав его за тем, что он ничем особенно важным не занимается. Можно, оказывается. Можно.

- Говорю же, просто псих. Окно в его палате смотрит на Восточный Берлин. Решётка мешала разглядеть вывеску.

Чадит зажатая между пальцами сигарета. Белёсый плоский дым нервно подёргивается от напирающего сквозняка и изгибается острыми углами.

Курить хочу.

«Курите, Брагинский?» — серьёзно и как-то сердито интересуется врач. «Нет», — с готовностью вру я и вот уже пятый год не притрагиваюсь.

- Он сбежал, чтобы разглядеть вывеску?

Чему же ты так удивляешься? Разве это не хорошо: лезть в пропасть, чтобы узнать, есть ли у неё дно?

- Да. Правда, так и не успел: его поймали, едва он успел перебраться.

- Не разглядел, значит.

- Не разглядел. Повторял на допросе, как заведённый: «Что там написано? Я хочу знать, что там»… Я хочу знать, что там…

Увидеть собственными глазами. Хочу с того самого времени, когда впервые запустил воздушного змея. Когда впервые свалился с крыши и летел вниз, и всё казалось каким-то медленным и рыхлым, а земля и небо поменялись местами в темнеющих глазах. Когда впервые понял, что точки на карте, соединённые линиями в странные геометрические фигуры, — то же самое небо, что висит над головой. И что не висит оно вовсе, а обволакивает. Огромным бесконечным пространством, в котором мы — такая же точка на карте.

Читать и видеть — не одно и то же. Людвиг смотрит долго и внимательно — пепел с сигареты срывается и незамеченным оседает на манжете рубашки.

Разве это не хорошо, немец?

- Ты ему ответил?

- Ответил.

Я делаю паузу, Людвиг выжидающе молчит. По-моему, он уже почувствовал подвох.

- Нет величия там, где нет простоты, добра и правды.

В самом деле, немец, смешного ничего, а смеяться почему-то хочется.

- Он сказал, что согласен и хочет остаться тут навсегда.

Самолёт набирает высоту, и пилот приступает к выполнению манёвра. Скафандр теряет свой вес, и я предпринимаю ещё одну попытку. У меня чуть больше двадцати секунд. Скафандр жёсткий и непослушный: как оказалось, делать даже самые простые движения сложнее, чем строить БАМ.

Ещё один заход. Ещё одна попытка. Грузик в кабине пилота перестаёт натягивать нить и зависает в воздухе.

С сигареты Людвига срывается тонкий плоский пепел прогоревшей бумаги… что это… Слишком густой воздух или я просто спятил? Пепел зависает среди нервно извивающегося дыма, а я боюсь выдохнуть, боюсь пошевелить ногой, боюсь почувствовать притяжение и сбить это странное состояние. Только смотрю — всматриваюсь до рези в глазах. Привиделось?

Пап, что это?

В самом деле, папа, что это?

Спятил — точно, спятил. Осторожно, быстро перевожу взгляд на Людвига. Кажется, он тоже смотрит на эти странные хлопья пепла.

- Красиво висят.

Улыбается. А взгляд тревожный, непонимающий взгляд. Я тоже не понимаю, немец. Я тоже плохо понимаю, что происходит. Куда всё это заведёт и чем закончится.

Дёрнувшись в воздухе, пепел пикирует вниз и ложится на мою ладонь. Ещё немного, и мне понадобится палата по соседству с тем парнем из Западного Берлина.

- Людвиг, мне бы чего покрепче… у тебя есть?

Конечно, мне сейчас нежелательно. Но я ведь не собираюсь напиваться.

- Спрашиваешь.

Людвиг топит сигарету в пепельнице и выходит из комнаты, огибая всё ещё сидящего на пороге Астера. Друг, пожалуй, из нас всех ты здесь самый нормальный.

Где-то в глубине дома слышен приглушённый звон стекла. Пепел всё ещё лежит на моей ладони и как будто ждёт чего-то.



- Людвиг, послушай, если я не вернусь, то… — останавливаюсь около самой двери и вдруг понимаю, что как-то нехорошо начал предложение. — Если я не вернусь в Берлин ко времени, когда твоего толстовца отправят домой, займись той глупой вывеской, хорошо?

Плащ стал каким-то резиновым. Рукава пиджака под тканью собираются в складки и тащатся вверх по рукам. Дурацкое, неприятное чувство — хочется выругаться и передёрнуть плечами.

Немец, ты ведь следишь за каждым моим движением, да? Хочется оглянуться, но какое-то бестолковое суеверное «нельзя» толкает меня вперёд, плавно ведёт мою руку и кладёт на дверную ручку.

- Если не вернёшься?

Я чувствую его голос затылком, замотанной в шарф шеей. Снова становится жарко — ткань липнет к волосам. Странно и как-то тревожно каменеют плечи. А ведь никто не знает. Ни Наташа, ни Оля. Никто не должен знать, немец. Альфред. В первую очередь — Альфред. Воспользуется ли он этим, если узнает? Нет, конечно. Мы дураки, но не убийцы. Но сейчас я уязвим, как спящий ребёнок.

Страшно? Страшно.

- Если не вернусь.

Приоткрываю дверь ровно настолько, чтобы проскользнуть наружу. Темно.

Если почувствуете, что что-то идёт не так, достаточно будет немного высунуться за борт, не покидая корабля. Брагинский, вас это тоже касается. Ну, что вы ерунду говорите, товарищ Королёв. Всё получится. Получится всё. Не для того то оно затеяно, чтобы в прятки играть.

Леонов живым вернулся, и я вернусь — никуда не денусь. Я не успокоюсь, пока не побываю там. Пока не прикоснусь, не почувствую. Я хочу.

Машина уже ждёт. Насыпь на дорожке скрипит под ботинками куда громче, чем три часа назад. Ещё немного, ещё несколько шагов, и в домах по соседству одно за другим начнут вспыхивать окна, беспокойно и слепо нашаривая источник шума, как человек роется в дырявом кармане в поисках ключей. Стоящий у закрытой двери человек.

- Да, пожалуйста, — доносится в спину. — Могу хоть транспарант повесить — даже из космоса видно будет.

Взвизгнули камешки под подошвами, захлебнулись в собственном хрусте — я оборачиваюсь, смазывая, растирая в пыль между ними бестолковое суеверное «нельзя».

Что это, немец? Совпадение, случайность? Мнительность? Когда же я успел проболтаться? Никто не должен знать, немец, никто.

- Но лучше бы тебе вернуться.

Его лицо рассечено светом и тенью. Чёткая граница поперёк лба, по носу, через губы и подбородок. Следы от очков на переносице уже давно сгладились, но я всё жду, что Людвиг поднимет руку и помассирует пальцами кожу. Сейчас вдруг это стало таким же важным, как и множество других мелочей, которые обязательно должны состояться.

Космонавты жутко суеверный народ.

Я жду, я тяну время, я мучаю молчанием, кажется, нас обоих.

Задираю голову, как тот давешний мальчишка. В небе над нами ползёт, мигая брюхом, пассажирский самолёт. Людвиг теперь тоже смотрит вверх — тень соскальзывает с его лица, уступая желтоватому свету коридора, — близоруко щурится. Зажмурившись, трёт переносицу.

- Вернусь, конечно. Куда я денусь.

Кажется, я улыбаюсь.

Как сказал, половину лица в тени
пряча, пилот одного снаряда,
жизни, видимо, нету нигде, и ни
на одной из них не задержишь взгляда.

Очередные переговоры. Очередные встречи. Двадцать первый век мало чем отличается от тех, что были прежде. Мы так хорошо и глубоко протоптали эту замкнутую в круг колею, что, наверное, никому из нас из уже не вырваться из неё. Здесь всё пропитано усталостью. Она поднимается от пола, проникает в едва касающиеся его ступни, только-только освобождённые от ежедневной тесноты обуви. Усталость проникает в тело через мягкость кровати, отчего болезненно и приятно сводит мышцы спины. Мои руки тяжелы, пальцы неповоротливы, а глаза слепы. Свет выключен, и я скорее осязаю, а не вижу пространство комнаты, рельеф её мебели — так незрячие чувствуют выступающую шероховатость страниц в своих книгах. Впадины — тени, выступы — свет. Хотя, кто из нас видел свет?

Усталость делает мои мысли удивительно ясными и понятными. Лишённые заграждений, они выходят из головы и остаются тут же, в воздухе, одинаково доступные всему окружающему.

Наверное, этот день не задался с самого начала. Нет, не так. Этот век не задался с самого начала. У нас удивительный талант изобретать новые способы для совершения старых ошибок. У наших войн, облачённых газетами и школьными учебниками в дискретные даты, должно быть, есть точно выверенная математическая последовательность. Непрерывная последовательность, уходящая так глубоко, что никто, пожалуй, уже и не помнит, не знает, с чего всё началось на самом деле.

Приглушённый равномерный шум воды обрывается, наполняя тишину новыми звуками: тихий скрип двери в ванную комнату, сдержанный всплеск кашля, неторопливые шаги. Иван удивлённо замирает на пороге. Нет, ты не забыл запереть дверь, а я не ошибся номером. Но я тоже знаю, как можно достать ключ для всех замков. Приподнимаюсь на локтях и втаскиваю ноги на кровать — кожа скользит по гладкости простыней, но тяжесть ног останавливает едва начавшееся движение.

Влажные волосы, влажная кожа. Капли падают с пальцев и, разрываясь в бисер, сыплются на пол. На мгновение мне кажется, я почти уверен, что, достигнув пола, они не расплещутся, а покатятся с тихим шорохом и затихнут, упершись в кромку ковра. Непроизвольно, едва заметно Иван хмурит брови и в то же время улыбается. Немного растерянно. С характерным мокрым звуком разбиваются капли.

В густом лунном свете он кажется совершенно белым. Иван делает вдох, как будто собирается нырять, и шагает внутрь. Чёрные гибкие тени стекают вниз, точно повторяя рельеф тела. Подбородок, чуть выступающий кадык, мягкая, едва заметная линия ключиц, плечи. Тени скользят вниз, смывая себя и оставляя белую, чистую матовость кожи — сейчас мне хочется, чтобы эта комната была бесконечной. Мягкий шорох шагов. Предплечья и запястья. Кисти и пальцы. Проступающие вены и неровно очерченные суставы. Тень соскальзывает по бедру и падает к босым ногам.

Как будто при замедленной съёмке или под водой, глубокий ворс ковра прогибается под его ступнями — и на долю секунды, не больше, остаются следы, которые тут же сглаживаются. То ли несуществующим ветром, то ли невидимой волной.

- Я уже было подумал, ты утонул там.

Удивлённый взгляд. Впрочем, вопрос так и не последовал. Иван забирается с ногами на кровать и садится рядом, бок о бок. Рукав рубашки пропитывается влажностью его кожи и будто растворяется — я чувствую плечом тепло его тела.

Иван тянется к столику, на котором бесформенной горой навалена его одежда, и неспешно роется в ней, очевидно, в поисках карманов. В движениях рук и пальцев — борьба медлительности и сдерживаемого раздражения. Тени то поглощают их, то отступают. Слипшиеся волосы лезут в глаза, но Иван только рассерженно щурится. Наконец, выуживает из хаотичных недр скомканного пиджака сигареты и зажигалку и, взяв обнаружившуюся там же, под одеждой, пепельницу, садится, по-турецки скрестив ноги и сложив всё найденное на бедро.

К нему возвращается прежняя привычная недвижность: ссутуленные плечи, размеренное дыхание, спокойствие рук. Он кажется статичным, даже когда, бросив на пол сорванную с сигаретной пачки плёнку, копается внутри, пытаясь вытащить из тесного ряда сигарет первую. Когда берёт зажигалку и, спустя мгновение после сухого треска кремня, его лицо освещается неровными жёлто-оранжевыми бликами огня. Сухая бумага фильтра жадно впитывает влажность губ.

Мир несётся галопом, мир стремится обогнать самого себя. Я боюсь, что когда-нибудь он всё-таки поглотит твою неспешность. Проглотит твою статичность и не подавится.

Развязываю галстук и, стащив, кидаю его на стол. Едва приземлившись на белеющую в темноте рубашку, он струится гибкой змеёй вниз и падает на пол. Дым смешивается с лунным светом, делая воздух плотнее. Черничное небо с подпалинами городских огней за окном утыкано звёздами и стремительно ползущими яркими точками. В последнее время их стало так много, что уже не разобрать, которая из них самолёт, которая — спутник или, может, орбитальная станция, а которая — просто привиделась.

Спутник.

«…Я видел её. Оттуда».

Был жаркий летний день. Я только-только приехал из клиники, куда вернули странного беспокойного беглеца. Новая надпись была видна отлично ― могла ли она помочь тому человеку? Глупый, тщетный вопрос. Иван просил для себя.

Телефонный звонок прозвучал раскатисто и гулко, будто в залитой светом комнате не было ни мебели, ни штор ― только голые стены и пол, раз за разом усиливающие металлический звон; только висящая в воздухе солнечная пыль, раз за разом взметающаяся вверх.

Едва затушив одну сигарету, Иван принимается за вторую. После семьдесят первого, покинув свой первый отряд, он как с цепи сорвался. Стал курить гораздо больше, чем раньше.

- Скучаешь по ним?

Иван оборачивается и вопросительно смотрит на меня, плотнее перехватывая губами сигарету.

«Я видел Землю. Я видел её. Оттуда».

Связь хрипит и трещит, перемежаясь металлическим свистом, помехами и каким-то непонятным монотонным шумом. Как будто он звонит не с Байконура, а прямо с орбиты.

«…Так красиво, что забываешь, как дышать. В голове не укладывается. Я снова ребёнок и снова не могу понять, как вот эти все поля и леса, города и реки одновременно могут быть шаром. И наоборот».

Всё встало на свои места. Странное поведение Ивана в тот вечер, когда он приходил доложить об очередном побеге. Нервная отрешённость и нетерпеливое ожидание того, что вот-вот должно разрешиться. Страх обернуться и тот самый транспарант, который будет видно из космоса. Удачно пошутил, нечего сказать.

- О ком ты? ― переспрашивает, в конце концов, он. Стараясь не отвести взгляд, бессознательно облизываю губы: кажется, я снова упираюсь в границы иванова доверия.

- Скучаешь по своему первому отряду?

«…Как оно может так спокойно висеть в пустоте и никуда не падать. Почему здесь некуда падать. Я чувствую это телом. Невесомость. Тело чувствует все ответы, а память гонит прочь всю физику, математику… все числа и формулы… кажется, я и не знал их никогда. Как будто никто их не придумывал».

Я слышу и слушаю его прорывающийся издалека весёлый увлечённый голос, и не знаю, поздравлять ли мне его с первым полётом или посылать к чёрту от этой ― нет, не храбрости ― самонадеянной глупости, любопытства, ради удовлетворения которого хватило дурости поставить на карту всё: свою землю, своих людей, свою жизнь, наконец.

Его голос по-мальчишески звенит и, кажется, слышен не только в трубке, но и отдаётся в стенах комнаты.

- Кого-то исключили из отряда. Кто-то из них уже умер. Оставшиеся стали стариками. Они погребены в морщинах. Иногда мне кажется, что их огрубевшая, потерявшая чувствительность кожа ― моя кожа. ― Иван отводит взгляд и упирается взглядом в продавливающее оконное стекло чёрное небо. ― Когда-нибудь мы тоже состаримся. Наши лица сотрутся. Глаза станут тусклыми, а пальцы ― слабыми. Как умирают государства, как они исчезают? Я знаю, как убивать, но не знаю, как умирать, Людвиг. Но к тому времени, когда меня настигнет это знание, пройдёт слишком много лет. Люди, их голоса, лица осыпаются, оставляя в памяти ущербные, оборванные образы. Так было и так будет со всеми нашими царями. То же станет и с ними. Мы не умеем помнить.

Но скучать мы умеем. Верно, Иван?

Тонкая бумага вспыхивает вокруг тлеющего табака — белая кожа Ивана отсвечивает оранжево-алым, в глазах плещутся острые яркие блики.

« …И всё кажется, что это скафандр мешает, что именно из-за него все эти сложности. Навязчивая мысль стянуть его с себя полностью, или хотя бы освободить руки. Шальная мысль: снять перчатки и коснуться обшивки корабля голыми руками. Прикоснуться…»

Я подхватываю телефон и, подойдя к окну, сажусь на пол. Под рубашку пробирается прохлада. В полосах косых лучей, не прекращая, вьётся солнечная пыль. Будешь ли воспринимать это иначе, когда увидишь своими глазами, что за пределами Земли мир чёрен? Ценишь ли ты теперь это больше, когда знаешь, что там всего этого нет?

Я вытягиваю вверх руку — пронизанная светом кожа становится прозрачно-розовой. Технической прогресс, война, амбиции — всё это заставляет нас строить машины и запускать их сначала в небо, потом в космос. Я понимаю машины. Но зачем там мы, Иван? Зачем лезть в мир, к которому нельзя прикоснуться?

«…совсем дурак, видимо. Там нет границ, нет сфер влияния. Там всё неизвестно и пока ещё нечего делить. Мы такие маленькие, ненужные и беспомощные внутри всего этого, что впервые в жизни я понимаю, что ничего страшного не случится. Ничего безвозвратно мы сделать не сможем. Как хорошо, что есть что-то, что мы не сможем уничтожить, как бы ни старались».

Опускаю руку и тру пальцами ладонь. Иван летал в космос ещё трижды, но потом ни разу не рассказывал об этом.

- Сколько ещё людей умрут, покоряя космос, как когда-то покоряли небо? — Иван наклоняется и ставит пепельницу на пол, рядом с кроватью. Проснувшись утром, он непременно наступит в неё и будет долго красочно материться.

- Люди и сейчас умирают в небе, Иван. Неудачные взлёты, неудачные приземления…

- Верно, — Иван выпрямляется и смотрит на меня так, будто ожидает подвоха. Он всегда смотрит так, если начинается разговор, которого он не ожидал.

- Может, потому что это не наша территория?

- Не наша территория… А как же тогда все твои рассказы про…

- Тогда я искренне верил, что там есть, где жить человеку, — я перебиваю Ивана прежде, чем он успеет закончить фразу, закончить и тут же поверить — так, что не переубедишь — в то, что сам себе надумает.

- Может быть, там, дальше, есть.

- Может быть, есть. А может, и нет. Ты рискуешь свернуть себе шею за то, чего не существует.

«Космос бесконечен. Я хочу дальше, Людвиг».

- Мы все… — начинает было Иван, но его протест обрывается на вдохе. Он смотрит на меня пристально и беспокойно. Я хочу опустить голову, но продолжаю вглядываться в его тёмные глаза, постоянно, ложно меняющие цвет. — Тогда, в семьдесят восьмом, ты отказался поэтому?

Неопределённо, почти бессмысленно мотаю головой.

- Нет.

- Тогда почему?

Рассеянно, медленно беру всё ещё лежащую на бедре Ивана зажигалку — кожа невольно напрягается, реагируя на прикосновения пальцев. Сухой треск кремня. Один оборот. Второй. Третий. Колючие холодные искры бьются о пальцы и тут же гаснут.

С непонятным, отчаянным остервенением мучаю зажигалку до тех пор, пока наружу не вырывается длинное пламя. Я слышу, как тихо гудит прогорающий газ, я чувствую, как нагревается кремень, но продолжаю смотреть на огонь со странным, беспомощным отупением. Наверное, так смотрят запертые пожаром в лесной чаще животные. У них у всех одинаковый взгляд, независимо от того, кто на кого охотится. Пламя качается… или это дрожит моя рука?

Вдруг всё обрывается. Осторожно и мягко Иван вынимает из моей ладони зажигалку. Темнота оплывает чёрным перед глазами, оставляя размытые бесформенные пятна. В кончиках пальцев неприятное жжение — воздух кажется сухим и холодным.

- Мне страшно, — наконец, отвечаю я, всматриваясь в лицо Ивана.

- Мне тоже было страшно в первый раз, — чуть помедлив, отвечает он. — И во второй. И в третий. К этому нельзя привыкнуть.

- Ты не понимаешь.

Я отталкиваюсь руками от кровати и, подтягивая ноги, сажусь так же, как Иван. Теперь наши глаза на одном уровне.

- Я знаю, что такое умирать, Иван. Космос похож на смерть. Ты не помнишь, чего боишься, а я помню — вот и вся разница. Немного, но мне хватает.

Я наблюдаю, как напряжённость на его лице сменяется непониманием и растерянностью, и вдруг осознаю, что вместо прежней пустоты внутри откуда-то взялась беззаботная, странная лёгкость. Через каждые сто лет его то загоняют в гроб, то сам он туда лезет так, что не удержишь — и он не помнит, как это? Ты, в самом деле, не знаешь этого, Иван? Ты придуриваешься, забываешь, не чувствуешь… как такое может быть?

С Луны ты свалился, что ли?

Мне хочется смеяться и, наверное, я улыбаюсь, как сумасшедший, потому что Иван выглядит окончательно сбитым с толку. Мне хочется ему что-то сказать, объяснить, но вместо этого я подаюсь вперёд и целую его. Всё ещё обескураженный моим странным поведением, Иван податливо подчиняется, и я чувствую горьковатый терпкий табачный вкус на его языке. Я слышу, как гремит в ушах кровь, я знаю, как его тело откликается на мои прикосновения, подаётся навстречу и продолжает их; как движения становятся порывистыми и ломаными, а кожа — горячей и чувствительной, будто обожжённая бумага. Он не знает… он, чёрт возьми, не знает.

- Ты дурак, Иван. Необъяснимый дурак.

Кажется, я всё-таки тихо смеюсь, зарываясь лицом в его всё ещё влажные волосы, и, навалившись всем телом, опрокидываю нас обоих на кровать. Время и пространство смазываются, оставляя на коже солоноватый привкус, а между нашими телами — странную, иную невесомость. Невесомость прикосновений. Невесомость проникновения, поглощения, невесомость…

не-ве-со-мость…

Хистори тайм

Он из Западного Берлина бежал. У авторов почти нет проблем с географией и компас им не нужен. Мы не путаем запад с востоком, а восток с западом. Дело в том, что прецеденты побега из Западного Берлина (а также с Запада как такового) в Восточный, на самом деле, были. Конечно, случаев таких было куда меньше и о них старались молчать, но они были. Надо думать, пугающая антисоветская пропаганда у иных граждан вызывало романтическое приключенческое настроение. И да, дурдом в Западном Берлине около самой границы, действительно, был, и из него, действительно, было дело, убегали психи.

Тогда, в семьдесят восьмом, ты отказался поэтому? Авторы как бы намекают, что в 78 году совместно с советскими космонавтами товарищ Зигмунд Йен совершил полет в космос и стал, таким образом, первым немцем, побывавшим в космосе.

Мы опять используем Бродского в своих околотворческих целях. Надеюсь, он нас простит и не станет бить по роже трехтомником Толстого, когда мы умрём.

АААааа, забыли! У нас теперь есть няшечка для анонимных вопросов.
http://www.formspring.me/URANBORCH

запись создана: 13.04.2010 в 17:32

@темы: Стена рассыплется на части

---

Стол заказов.

[УРАН!БОРЩ]

Вы просили передать Metallic_sweet пару вопросов - мы передали и получили пару ответов. Обращайтесь еще, автор - милейший человек и на все отвечает.

предыдущий допрос

1. Вы не могли бы спросить у автора, ее читатели- китайцы так же оценили Яо, как мы - Ивана? французам, к примеру, Франсис так же близок оказался? интересно.

До недавнего времени я, честно говоря, имела скромное представление о том, каким видит Россию русский фандом и насколько наши видения сходятся. Рада, что никого не обижаю своей трактовкой, ибо всегда очень за это переживаю. *.*
Я пишу Китай, основываясь на собственном опыте – я китаянка. Конечно, пишу я с точки зрения жителя Гонконга и Америки, но те, кто живут в Китае или, по крайней мере, там выросли, говорят, что в общем целом им мой Китай нравится. Не знаю, сходится ли это с общим мнением, но постараюсь продолжать писать Китай так, чтобы люди, относящие себя к китайской нации, узнавали свою страну.
Что до Франции, то я учу французский язык и историю вот уже лет 10, но в самой стране не была. Мой Франция многим пришёлся по душе, включая самих французов и тех, кто имеет французские корни. Кажется, моё видение Франции популярнее Китая, но это, скорее всего, потому, что я пишу больше о первом.

2. А что там с Put My Name in Your Circle, автор забил и продолжать не будет?

Да, я собираюсь продолжить «Put My Name in Your Circle» (сиквел Идеальной Окружности про нулевые годы - прим.пер.), правда, вряд ли сяду до июня 2010, пока мне не дадут уже, наконец, бакалавра. А сейчас я пишу диплом и по уши закопана в исследовательской деятельности. Те две главы, что есть сейчас, скорее всего, будут переписаны и расширены, так как в нынешней сюжетной линии меня кое-что не устраивает.

3. Спросите, какой пейринг ей больше по душе - Р/А или Р/К, интересно.

Вот это, блин, сложный вопрос XD
Честное слово, оба пейринга нравятся. Я совершенно не умею выбирать. Россия/Китай мне нравится за то, что их истории тесно связаны, а Россия/Америка – за потенциальную динамику отношений. В зависимости от настроения у меня лучше пишется то один пейринг, то второй.
Кстати говоря, я еще очень люблю Россия/Франция и Россия/Подсолнух, первая пара очень красивая, а вторая – милая ужасно :3

4. Как автор видит пейринг Америка/Китай?

В общем, вот в чём штука. Я этот пейринг если и вижу, то в обратном порядке: Китай/Америка, особенно после 2001 года. Штаты очень много задолжали Китаю после десятилетия войн. Нестабильные отношения с большим количеством обид с обеих сторон. Китай до сих пор не простил и не забыл предвзятого и унизительного отношения к своим людям как со стороны американцев в общей массе, так и среди их политиков в частности.

5. У вас в третьей главе написано, что акцент Вани во французском сильнее, чем в английском. Как такое может быть? В России долгое время превалирующими языками были французский и немецкий, английский же использовался в закрытых кругах.

Мне кажется, французский, особенно современный парижский диалект, — язык, в котором всегда очень заметен акцент. Акцент Ивана - моя личная прихоть. Во-первых, потому что он чудесный - французский с русским акцентом; во-вторых, это такой своеобразный укол Франсису: Россия ему близок, но держит на расстоянии из-за некоторых событий в прошлом. Это, однако, исключительно мой личный хедканон, в реальной жизни у России французский был бы гораздо лучше.

6. Вы общаетесь с кем-нибудь из русского фандома? Если нет, то откуда Вы берёте информацию?

На самом деле, я кроме переводчиков и кого-то, с кем мы разок пообщались в коммунити, никого не знаю. Большинство информации об истории России ищу сама. Мой принцип в фикрайтерстве - писать только о том, в чём я уверена, чтобы достучаться даже до иностранной аудитории; помогает то, что мой исторический курс касается СССР и пост-средневековой Франции, а курс политических наук - международных отношений. (в этих ваших штатах студенты сами выбирают специализацию в каждом предмете. - пр.пер.)


7. Тогда спрошу о нашей ахиллесовой пяте- не побоюсь этих слов, Россия/Литуания... или даже Россия/ Поланд. ? . за что? почему этот пейринг так любим? я про Литву.интересно.Америка\Венесуэла, Америка/ Колумбия, Америка/Мексика- бывают такие фики? хочу.

Лично мне непонятен ажиотаж англоязычного и японоговорящего фандомов вокруг пейрингов Россия/Литва и Россия/Польша. Предмет очень распечальный с исторической точки зрения, в Американском фандоме его слишком идеализируют. Я полагаю, что некоторые просто используют Хеталию для реализации своих фантазий о насилии и унижении, а остальным нравится добавлять во взаимоотношения те симпатичные им качества, которых там нет. С БДСМа многие фандомы прет, Хеталию чаша сия не миновала, и поверхностный образ России - психопат с манией величия - запросто демонизируется до безжалостного доминанта. В англоязычном фандоме Россию вообще любят демонизировать, люди росли после ХВ под влиянием антикоммунистической (в американском понимании - анти-русской) идеологии.

8. Нравится ли ей Бродский? Поэзия чем-то похожа, что-то такое есть.

Я, честно говоря, до вашего вопроса про Бродского даже не слышала! Спасибо, что познакомили с его творчеством, он великолепен и мне лестно, что кто-то вообще может сравнивать нашу поэзию. Сейчас нашла его сборник на ГуглБуксах, читаю 8D

9. Почему Франсис ходит в бабском? Ничотаг, но смущает немного.

Улыбнул вопрос; так и знала, что он когда-нибудь всплывет, т.к. это что-то среднее между каноном и хедканоном. Частично это связано с комментариями самого Химаруи о том, что Франсис - отличный шпион и кросс-дрессер. В старых стрипах он даже Италию обманул, переодевшись женщиной. Кроме того, Франция в классическом искусстве почти всегда изображается женщиной (Марианна, дух свободы, например). Вообще, на моем понимании, понятие пола у наций относительное.

запись создана: 08.03.2010 в 16:05

@темы: суп разговаривает, a perfect circle